Прапорщик рассказал по дороге к воротам кладбища, что сразу опознал генерала и заявил об этом комиссии. Узнал он его по необыкновенно высокой и выпуклой грудной клетке. Такой богатырской груди, по словам прапорщика, он ни у кого другого не видел. На мой вопрос, не слышал ли он, как и где нашли тело генерала, прапорщик охотно рассказал, что знал. Потом я проверила его рассказ у следователя, и все подтвердилось.
Оказалось, что следователь получил анонимное письмо с указаниями, где искать тело генерала (открыто сообщить об этом, очевидно, боялись). По этим указаниям его легко и быстро нашли. В письме сообщалось, что могила генерала находится в сторону еврейского кладбища, в трехстах шагах от городского колодца. На этом месте будет воткнута палка, там и следовало копать. Все оказалось верным, и тело нашли в указанном месте. Закопано оно было неглубоко — не более как на пол-аршина. Генерал сам рыл себе могилу по приказанию большевиков. Он был болен, слаб и не мог много рыть. Открытку-анонимку получили как раз после моего визита к следователю, когда я просила его взять меня на раскопки.
Мало-помалу я узнавала новые подробности смерти страдальца- мужа и ее причины. По приезде в Таганрог комиссара Каца-Антонова события ускорились. Узнав от больш[евистских] властей о состоянии дела генерала Ренненкампфа, Кац остался недоволен его медленным производством. А когда ему доложили, что генерал трижды отказался от командования болыш[евистскими] войсками, Кац велел его немедленно расстрелять. Немцы быстро приближались к городу, и большевики собирались бежать из Таганрога, спасая свои жизни. Кац хорошо знал, что всюду, куда бы ни приходили германцы, они безжалостно расстреливали большевиков целыми толпами.
В Анюте — прислуге Крассана (не знаю ее фамилии) я сразу заметила какую-то перемену, запуганность и нервозность. Все это я приписала ее страху перед приходом немцев, которых боялась чернь. Неожиданно эта Анюта заявила мне в вежливой форме, что больше не может у нас служить. Я ответила, что мы поищем другую, а она — свободна. Не стала расспрашивать о причине ее ухода, т. к. Анюта мне не особенно нравилась.
Она была не очень чистоплотна и любила прикарманивать денежки с базаров. С приходом большевиков у меня начало пропадать белье, но времена были такие, что я предпочитала этого не замечать. Рассчитать прислугу без того, чтобы не навлечь на себя беды от ее жалоб большевикам, было невозможно. Да и прислуга была не моя, а Крассана. Я временно поселилась у него, так как невозможно было найти жилье в переполненном городе. Не дождавшись моих вопросов о том, почему она уходит, словоохотливая Анюта заявила, что покойный генерал беспокоит ее по ночам. Он является к ней так, как был расстрелян, поэтому ей нет у нас житья, и она совсем извелась без сна.
Я ответила, что нахожу это очень странным, так как ко мне, своей жене, генерал не является, почему же он к ней приходит, и пристально посмотрела на нее. Глаза Анюты забегали и, смутившись от моего взгляда, она ушла. Было ясно, что Анюта причастна к этому ужасному делу и ее мучила совесть. Теперь я поверила слухам о том, что она соблазнилась большевистскими тремя тысячами рублей и выследила мужа. Ходила по всем знакомым Крассана, расспрашивала, напала на след и выдала. Она его не жалела — генерал был для нее совершенно посторонним человеком, а до денег Анюта была жадна.
Впоследствии мне говорили, что, уйдя от нас, Анюта долго и мучительно болела. Ее разбил паралич, и она в больших страданиях умерла. Вижу в этом кару Божию за ее грех. Я же ее не выдала и не мстила. Хотя и могла бы, но это не в моей натуре, в этом мы были сходны с погибшим генералом.
Наш разговор с Анютой был днем, а ночью она подползла к моей кровати с искаженным от страха лицом, и, к моему ужасу, стала рассказывать мне — своей жертве о расстреле генерала. Выбрала она меня потому, что в эту ночь в доме не было никого, кроме меня, кто мог бы ее слушать и понимать. Крассан уехал по делам в Ростов, его тетка старуха-гречанка не говорила по-русски, двое детей — не в счет. Как преступник возвращается на место преступления, как психологически его тянет рассказать о нем, так и Анюта была более не в силах скрывать свой ужасный поступок, ее тянуло поделиться тайной и облегчить душу.
Слова так и лились из ее уст. Она просто захлебывалась <ими>, желая поскорее сбросить с себя бремя. Все более и более меня сковывал ужас, я леденела от ее слов и страшного вида с безумными глазами, освещенного горевшей лампадой, но не было сил ни прогнать ее, ни двинуться с места. Не оставалось сомнений и в том, что Анюта присутствовала на расстреле, так ярко и живо она его описала. Таким образом, я узнала всю правду о нем от очевидца — Анюты…
Около часа ночи генерала увезли из штаба. Ночь была холодная, открытый автомобиль летел с большой скоростью, разрезая воздух. Быстрая езда подействовала на ослабленного, с больным сердцем человека (у генерала было расширение аорты): он потерял сознание, но скоро пришел в себя. Вместе с ним ехали два палача — «специалисты»-кавказцы и несколько большевиков.
Прибыв на место казни, все вышли из автомобиля. Это место находилось вблизи еврейского кладбища, недалеко от железнодорожной ветки, в сторону от городского колодца. Громадная толпа с нетерпением ждала зрелища. Все поселки — и Касперовка, и Соболеевка собрались там — мужчины, женщины, дети, даже бабы с грудными младенцами на руках. Какое зверство и звериные инстинкты!.. «Хлеба и зрелищ!» — вспомнила я римлян... Откуда эти люди узнали о предстоявшем расстреле генерала - не знаю. Вероятно, кто-либо из большевиков проболтался родственникам, и весть облетела пригород.
Генералу дали лопату и велели рыть себе могилу. Усталый, больной человек не мог рыть глубоко. Велели раздеться, снять с себя все, чтобы не испортилась хорошая одежда, которую они решили поделить между собой. Генерал снял с себя все, кроме рубахи. Сказал, что в толпе много женщин, и ему неприлично стоять голым. Большевики не препятствовали, и он остался в рубахе, впоследствии я так его и нашла только в ней одной, даже без ботинок…
Скрестив на груди руки, гордо и с презрением глядя на палачей, генерал приготовился умереть... Толпа молчала, пораженная его бесстрашием и спокойствием. Она почти на стороне жертвы — такова психология толпы, стала. Ему выкололи глаза, все лицо было залито кровью, но генерал не дрогнул... Кавказцы во многих местах кинжалами прокололи ему легкие, но жертва продолжала стоять, как каменное изваяние — ни стона, ни крика... Толпа в ужасе шептала: «Что это за человек?». Доктор говорил мне, что нанесенные раны причинили генералу страшную, просто невыносимую боль, и надо быть сверхчеловеком, чтобы перенести эти муки. Мой дорогой муж терпел и был нем как рыба. Да! Это действительно героизм и великое самообладание!
Бесстрашие обескуражило палачей: они впервые видели такую картину. Их руки задрожали, лица побледнели, им стало страшно... В толпе послышались ропот и женские голоса: «Должно быть, святой жизни человек, что палачи никак не могут его убить. Да и мук он не чувствует — молчит».
Потеряв самообладание, палачи-кавказцы стали стрелять из наганов в свою измученную, окровавленную жертву, но от волнения никак не могли попасть с близкого расстояния. В полной тишине вдруг раздался громкий голос генерала: «Сукины сыны, беретесь расстреливать русского генерала, а стрелять не умеете». Эти слова как громом поразили всех. Послышались новые выстрелы... Три пули попали в грудь, одна из них — в измученное сердце генерала. Сраженный, он упал на землю и после стольких мук-пыток обрел вечный покой. В мертвого на всякий случай выпустили еще одну пулю. Зарыли... Толпа медленно разошлась. Был человек и... нет его!..
Продолжение следует.
https://vk.com/wall-54521580_68210 |
