На следующее утро я решила оставить гостеприимный дом чудной семьи консула. Надо было дать покой ему и его жене, ожидавшей прибавления семейства. Мы с детьми вернулись в квартиру Е.И. Крассана. Там оставалась только его старуха-тетка с прислугой, а он сам скрывался у друзей в ожидании мести большевиков за укрывательство моей семьи. Они отлично понимали роль во всем этом Крассана, как моего родственника.

Они злились на него еще и за то, что он не позволял грабить богатых греков, которых было немало. Большевики, повторяю, считались с Крассаном как с заместителем греческого консула и защитником греческого народа, проживавшего в Таганроге, но в последние часы перед своим бегством могли и пренебречь его неприкосновенностью. Учитывая все это, Крассан предпочел благоразумно скрыться.

Вернувшись домой, я нашла в нем большой беспорядок, не хватало многих моих вещей — белья и прочего. Конечно, это было дело рук прислуги Е.И. Крассана — несносной, хитрой, вороватой и бессердечной женщины. С приходом большевиков она ничего не делала и целыми днями пропадала на митингах, расстрелах и тому подобных собраниях большевиков. Она говорила, что наступила свобода и можно не работать на господ.

Ничего нельзя было сказать, и мы сами делали, что могли. Она же аккуратно приходила к обеду и ужину и ела то, что мы готовили. Это была своеобразная свобода: мы должны были служить ей. Жалованье же свое она получала аккуратно и, ничего не делая, не стыдилась его брать. К тому же она имела даровую квартиру и стол. Вот так вся прислуга и рабочие поняли свободу. Они решили, что могут сесть на шею своим работодателям, заставить их работать на себя и содержать. Это был отнюдь не единичный пример. Кроме того, прислуга нередко без жалости выдавала большевикам своих кормильцев. И спохватывалась, что невыгодно для себя поступила только тогда, когда с убийством главы семьи оставалась на улице.

Мы вернулись домой в страстную субботу, и мне надо было по­заботиться, чем накормить семью. В этот день и базар, и все магазины рано кончали работать. Все уже закрывалось, и нам предстояло голо­дать три дня — столько раньше праздновали Пасху. Все-таки я успела купить хлеба и половину большого осетра. Ничего другого на базаре не было. Волею Божию мы должны были все праздники есть этого осетра, вареного и жареного. Можно сказать, продолжали поститься, но нам было все равно. Разговелись яичками, немного которых мне удалось достать. Детей ничего не радовало: с ними не было ни отца, ни любимого дяди Крассана. Они предполагали, что и добрый, ласковый дядя тоже убит. Это я от них скрывала, не желая еще более омрачать большой праздник Воскресения Христова. Дети очень обрадовались, когда дядя вернулся несколько дней спустя.

Я отправилась в греческую церковь к знакомому священник и просила отслужить панихиду по своему мужу. К моему удивлению, священник отказался. Сказал, что не может этого сделать, так как тело мужа не найдено и нет достоверных сведений о его смерти, может быть, он жив. Домой мы с детьми вернулись грустными от того, что не выполнили своего желания помолиться в церкви о дорогой душе по обычаю православных.

Конечно, у меня не было фактических доказательств расстрела мужа. По словам большевиков, он был жив и отправлен в Москву, но я знала, что это — ложь. Офицер Шмит сказал правду: мужа расстреляли в ночь на первое апреля. Я ему верила, но он сообщил об этом мне лично без свидетелей. Самым верным доказательством было мое сердце. Оно сказало мне, что мужа нет в живых. Для других людей это не было доказательством, кто бы поверил тому, что со мной произошло в момент расстрела моего мужа? В наш материальный век мало кто верит в сверхъестественное и таинственное, в то, что мы, так мало знающие другой, невидимый мир и его законы, пока никак не можем объяснить. Уверена — настанет время, когда и это познают и объяснят, а пока оно остается тайной для всех нас. Я пишу правду, ибо такими вещами не шутят, к тому же я верующая и не могу лгать.

В ночь на первое апреля 1918 г. по старому стилю я плохо спала, вернее, не спала, а временами находилась в забытье. Это не удивительно, так как я вернулась из штаба от мужа. Он попрощался со мною, ибо на днях ожидал своего расстрела. Хотя ему не объявили об этом, но по обстановке было видно, что его расстреляют. Вдруг я почувствовала удары в грудь один за другим и боль как от пронзивших меня пуль. В ушах ясно звучал голос мужа: «Прощай, Верочка!». Я вскрикнула, вскочила с кровати и стала громко звать Е.И. Крассана. Все сбежались на крик и спрашивали, что со мной.

Я просила посмотреть, который час: оказалось — второй час ночи. Детям и Крассану я сказала, что большевики расстреляли генерала — три пули попали ему в грудь, и, умирая, он мысленно попрощался со мной. Они решили, что я помешалась от горя, успокаивали меня, но никак не могли поверить моим словам. Я им объяснила это, как могла, как поняла сама.

Это произошло так, как по телеграфу <происходит> передача желаний, мыслей, фраз. Мы с мужем сжились, любили и понимали друг друга. У нас было постоянное духовное общение: он все время думал обо мне, я тревожилась о нем, и в мыслях, и душой была с ним.

В последний момент своей жизни он всем сердцем послал мне привет, который я восприняла душой, и вместе с этим приветом восприняла и боль, полученную им от пуль. Мне это было так ясно, но для других — непонятно. Теперь, в век радио, когда «Теесеф» передает голос и звуки с одного конца света на другой конец, мне это явление совсем понятно. Почему же волну от звука можно поймать за тридевять земель, а волну от мысли, ведь мысль сильнее слова, нельзя послать тому, кто на нее настроен?
В мире сем всегда так: то, что кажется сегодня чудесным, сверхъестественным и необъяснимым, по прошествии времени объясняют ученые, которым Господь постепенно открывает свои законы. Может быть, мои ничтожные записки попадут в руки потомков в то время, когда этот вопрос будет разъяснен, и их не удивит мое сообщение так, как оно тогда поразило моих родных. Они удивились еще больше, когда тело мужа нашлось, и на его груди зияли три раны от пуль нагана, боль от которых почувствовала и я, будучи далеко от места расстрела моего дорогого генерала.

Продолжение следует.