Наша книжная лавка
Тюрьма – большое испытание для каждого человека. Камера – каменный мешок, железные решетки, железные двери всегда на замке, выпускают только в отхожее место да на прогулку, когда хорошая погода. Одно было хорошо – повезло с сокамерниками. Ими были местные купцы, заключённые с тем, чтобы вытрясти из них последние накопления, огромную контрибуцию в качестве платы за свободу. Шесть человек в маленькой комнате. Духота, отсутствие тишины даже ночью. Никакой возможности спать. Зато товарищи по несчастью, люди добрые и предупредительные, делились своей провизией, которой, правда, совестно было пользоваться. Но ещё невозможнее было просить своих. Ведь у них всякий кусок хлеба на счету. А Манюша старалась принести ещё и суп, и что-нибудь вкусное. Умолял её носить меньше, не обделять детей. Кусочка хлеба и бутылки молока более чем достаточно. Но Манюша всё же стремилась принести больше, побаловать… От пайка тюремного легко было умереть от истощения. Порция хлеба до полуфунта в день… А хлеб этот два пуда жмыхов на пуд ржи (рожь, вероятно, воруют), похожий на грязь. И ещё щи. Скверные, без соли. Купцы приплачивали за прибавку мяса по пять рублей в день. Тоскливо было думать о том, что будет, когда эти почтенные и порядочные люди, по два раза на дню читающие акафист Пресвятой Богородице и Николаю Чудотворцу, сообща молящиеся, вежливые и опрятные, выплатят выкуп и покинут узилище. Придется проситься или в одиночное заключение, или посадят в компанию с ворами, убийцами. Тут не оберешься оскорблений, воровства, вшей. С такими страшно ночевать даже одну ночь…
Не столько смерти боялся Михаил Осипович, сколько окончательной потери и без того подорванного лишениями и летами здоровья. Спать приходилось на полу холодной, неотопленной, грязной каморки. Пыль и грязь, отсутствие свежего воздуха, плохое питание – того и гляди схватишь чахотку. А схватишь её – и куда дальше? Своим уже не помощник, не работник, не кормилец. Лишнее бремя. Размышляя об этом, решил обратиться к врагу. К Горькому. Всё-таки сам сидел. И болел чахоткой. И на власть имеет влияние. Может быть, не откажет в помощи?
Попросил Манюшу присылать детей в прилегающий к тюрьме сад. Хотелось хотя бы издали повидать их. Они пришли. Печальная Лида, младшие, ещё не понимающие горя, резвые, двое самых меньших оставались дома. Благословлял их, посылал воздушные поцелуи и не мог наглядеться. Хоть бы раз ещё обнять! Пришла и сама Манюша. Стояла, смотрела, плакала, делала знаки, и он отвечал ей. Свидания, которого так добивалась она, не разрешили. И это безмолвное общение было всё, что осталось им, но и без слов, одними глазами и жестами – сколько сказано было! Столько и во всю жизнь не скажешь… В немом разговоре прошло сорок минут. Подал знак им, чтобы уходили. И они ушли, удручённые, притихшие… Перечёл их дорогие письма. «Как нам скучно без тебя. Мама все плачет. Как ты спал, хорошо ли? Кушал ли ты? Нам так без тебя скучно, что мы обедаем и пьем чай в кухне. Мы все здоровы и молимся о тебе. Дорогой папочка, нам очень жаль тебя…» – Лида. И от Гриши ещё: «Приходи скорее, милый папочка, мы так скучаем без тебя. Целую тебя крепко, крепко, крепко».
Милые, они верили, что папа вернётся, они ждали. А сам Михаил Осипович уже понял, что вернуться ему не суждено. И прямо сказал комиссар Давидсон, юноша интеллигентный с глазами печальными:
– Можете быть покойны. Вы свободы не получите!
– Это месть?
– Да, месть за ваши статьи. Я вам никогда не прощу.
Накануне надзиратель сказал, что никакая передача «гражданину Меньшикову» не разрешается. Должно быть, осудили без всякого допроса… Члены суда и руководители местной ЧК, Якобсон, Давидсон, Гильфонт и Губа, даже не скрывали, что арест и суд Михаила Осиповича – месть за его старые обличительные статьи против евреев. Называли их погромными, говорили, будто он принадлежал к Союзу русского народа… Обвинения сплошь лживые, но они искали не правды, а мести. Еврей-следователь лишил Меньшикова права прогулки и сказал, что «пощады не будет», что его погромные статьи в руках суда и будут предъявлены ему на суде. И ясно стало, как день, что подведут под расстрел. Смерть мало пугала Михаила Осиповича. Весь последний год, усыхая и слабея от голода и скорбей, он предчувствовал близость её, готовился к ней. И лишь мысль о судьбе родных разрывала сердце, мучила бессонными ночами. Накануне «суда», понимая, что конец близок, написал им последнее письмо, письмо-завещание: «Дело мое плохо. Евреи, очевидно, решили погубить меня, и я доживаю последние мои часы. Ты не волнуйся, дорогая Манюша, перетерпи скорбь и после моей смерти мужественно защищай семью от гибели сама, как умеешь. Ищи помощи у добрых людей. Расскажи детям, что я умер невинною жертвою еврейской мести. Горячо целую их заочно и благословляю на все доброе. Попроси родных твоих помочь тебе. Пусть дети, когда вырастут, читают мои книги. Пусть будут честными и добрыми людьми. Пусть вспоминают меня и верят, что я любил их, как свою жизнь. Простите меня, Христа ради, что я был слишком беспечен и не уберег себя и вас. Сегодня от вас нет весточки, и я беспокоюсь, нет ли нового обыска у вас или каких-нибудь насилий. Суд, вероятно, будет сегодня, а завтра меня не будет в живых – разве "Чудо Архистратига Михаила" (6 сент.) спасет. Молюсь моему Богу о спасении, но не надеюсь на него.
Боже, как хотелось бы мне лично обнять вас и перецеловать. Ну, что делать. Стало быть, не судьба, дорогие мои, дожить остаток дней мирно и тихо, как мечтал я все время, отдав себя одной заботе – воспитанию детей. Умирал бы спокойно, если бы знал, что вы счастливы, но почему-то Бог излил на меня ярость свою, и я гибну в сознании, что я оставляю вас всех в тяжком и беспомощном положении. Ну, да никто как Бог и, может быть, Он спасет вас раньше, чем вы думаете. Лишь бы самим не подавать повода к худшему. Еще раз прошу тебя, дорогая Маня, простить мне за все огорчения и обиды, вольные и невольные, как я от всего сердца прощаю тебе все, а за твою любовь и ласку и тяжкую заботу бесконечно благодарю…
Запомните – умираю жертвой еврейской мести не за какие-либо преступления, а лишь за обличение еврейского народа, за что они истребляли и своих пророков. Жаль, что не удалось еще пожить и полюбоваться на вас. Сейчас звонят к вечерне. Последний звон мой в моей жизни. Слышите ли вы его? Слышите ли вы меня, мои любимые. Если есть за гробом жизнь, она вся будет наполнена мыслью о вас. Целую тебя, дорогая Маня, возвращаю кольцо обручальное и последние мои гостинцы для вас», – приложил к письму несколько кусочков сахара и леденцов, снял с пальца кольцо и, поцеловав его, приложил также. Этот пакет должен был передать Манюше сын купца Савина.
Настало двадцатое сентября. Седьмой день заключения. Пятница. В середине дня стража вызвала Михаила Осиповича из камеры и повела в здание Штаба, где должен был проходить «суд». В зале присутствовало несколько солдат и обывателей. Не было ни вопросов, ни адвоката, ничего, что могло бы напоминать суд настоящий. Комиссар Губа, молодой еврей с тонкими чертами смуглого лица зачитал приговор. Расстрел. Меньшиков выслушал его спокойно. Он был готов к этому вердикту.
– Что вы имеете сказать?
Кому – сказать? Вам и вашим подручным, поклявшимся «не простить»? Вам давным-давно сказано всё. И добавить – нечего. Ничего не ответил Михаил Осипович. Заложил руки за спину и, вновь в окружении стражи, покинул зал, чтобы отправиться в свой последний путь.
Через каких-то две недели должно было стукнуть ему пятьдесят девять лет. Немалый жизненный путь лежал за плечами. Немало сделано было на нём. И, если вглядеться, то не вёл ли он весь – к этому дню? К этому финалу? Мог ли сложиться иначе?
Михаил Осипович Меньшиков появился на свет в Псковской губернии, в городе Новоржеве. Детство его прошло в крестьянской избе, хотя родители не имели никакого отношения к крестьянам: отец, сын сельского священника носил самый низший чин в Империи – коллежского регистратора, мать происходила из дворянского рода, совершенно, однако, разорившегося. Жили бедно, едва сводя концы с концами. Из-под родительского крова по протекции дальнего родственника юный Миша отправился в Кронштадт, в морское техническое училище. Море звало его, о море с его необъятным, неохватным пространством он мечтал в тесной избе, но, кроме моря, начинало пробуждаться и ещё одно влечение – тяга к перу. И в Кронштадте будущий моряк вместе с несколькими единомышленниками впервые приобщился к журнальному делу, наладив выпуск ученического журнала. Впрочем, тогда ещё не думалось, что не море, а именно журналистика станет главным делом его жизни.
Флоту было отдано Михаилом Осиповичем почти двадцать лет жизни, в которые он ходил в дальние плавания штурманом и инженером-гидрографом. И флоту были посвящены его первые статьи, ставшие появляться в печати в начале Семидесятых. Одна за другой вышли книги «По портам Европы», «Руководство к чтению морских карт русских и иностранных», «Лоции Абоских и восточной части Аландских шхер»… Новое призвание овладевало им всё отчётливее, и, дослужившись до чина штабс-капитана, Меньшиков вышел в отставку и стал постоянным корреспондентом петербургской «Недели», а затем секретарем и ведущим литературным критиком и публицистом этой газеты и ее приложений.
Его острые статьи имели большой успех у читателей. Большой талант «Морячка», как прозвал его Чехов, признавали и в литературных кругах.
– Я зол на вас за то, что вы не верите в свой талант. Даже письмо ваше художественно. Пишите – ибо это и есть ваша доля на земле! – горячо наставлял Меньшикова трогательно заботливый, прозрачный от болезни Яков Надсон. Этот совсем молодой человек, поэт, обожаемый публикой, стремительно угасал от пожирающей его чахотки. «Пишите – ибо это и есть ваша доля на земле!» – этот завет почившего друга Михаил Осипович исполнил.
Он писал, не зная усталости и творческого простоя. Писал обо всех проблемах русской жизни. Не было недели, в которую из-под его пера не вышло бы нескольких крупных статей. Статьи, опубликованные в «Неделе», выходили потом отдельными книгами. Вначале влиял на Меньшикова Толстой. Сильно поразили его нравственные идеи графа. И следуя им в тех ранних статьях Михаил Осипович склонен был к морализаторству. Лев Николаевич называл их превосходными, и дорог был отзыв его: «Я давно знаю Вас и люблю Ваши писания». И не менее дорог – Лескова: «Я высоко ценю Вашу дружбу, люблю Вас».
Но самые крепкие узы связали Меньшикова с Чеховым. Удивительным человеком был Антон Павлович. Так чудно сочетался в нём глубокий ум, лёгкий, тонкий юмор, высокая подлинная интеллигентность, природная, а не играемая, как у иных. Поглотила и его во цвете лет ненасытная чахотка, и утраты этой никак, никем восполнить нельзя было. Так и осталась – брешь.
Выпускной для 4, 9, 11 класса в Музее Магии. Новый Арбат
Более 200 экспонатов на 3 этажах музея. 20 красочных фотозон. Волшебное кафе
Русские утратили царственное чувство собственности в отношении своей исторической и национальной славы. Вместо неё, в небрежении заброшенной, навязывали народу всевозможные общечеловеческие и демократические ценности. Довели Россию до того, что стала она бояться себя, своих размеров, своего лица, своего места в мире. Великан стал бояться оскорбить своим ростом лилипутов, стал пытаться натянуть на себя их одежды. Отречение от самих себя, забвение славы предков, трусость перед чужим мнением – всё это с каждым годом ослабляло русский организм, грозило России упадком.
Чувство победы и одоления, чувство господства на своей земле годилось вовсе не для кровавых только битв. Отвага нужна для всякого честного труда. Все самое дорогое, что есть в борьбе с природой, все блистательное в науке, искусствах, мудрости и вере народной – все движется именно героизмом сердца. Всякий прогресс, всякое открытие сродни откровению, и всякое совершенство есть победа. Только народ, привыкший к битвам, насыщенный инстинктом торжества над препятствиями, способен на что-нибудь великое. Если нет в народе чувства господства, нет и гения. Падает благородная гордость – и человек становится из повелителя рабом… Мы в плену у рабских, недостойных, морально-ничтожных влияний, и именно отсюда наша нищета и непостижимая у богатырского народа слабость.
Этой губительной расслабленности, угасанию национального самосознания, нравственной деградации народа противостоял Меньшиков. Каждому русскому сердцу возглашал: Так жить слишком трудно, как мы живём – в унынии и бесславии. Так жить нельзя. Все, в ком жива Россия, в ком жива родная история, в чьих жилах льётся кровь создателей великого государства, мучеников за него и страстотерпцев, все любящие Отечество своё и готовые отдать за него жизнь свою – пусть спешат, пока не поздно! Пусть не откладывают тревоги на будущее – положение России грозно сейчас. – Что можем мы? – бессильно вздыхают рассеянные, растерянные русские люди, из которых каждый чувствует себя одиноким. Отвечу: мы можем соединиться. Это единственное средство почувствовать нашу соборную силу и поднять упавший дух. «Копитеся, русские люди!» – писала бедная царица Марфа в эпоху Смуты. Собирайтесь и собирайте дух свой – и едва ли на земле найдётся сила, которая могла бы сломить проснувшийся дух народный!
В 1908-м году Михаил Осипович стал идеологом Всероссийского Национального Союза, созданного при поддержке правительства в лице его председателя Столыпина. В Союз вошли умеренно-правые элементы образованного русского общества: национально настроенные профессора, военные в отставке, чиновники, публицисты, священнослужители. Членами Всероссийского Национального союза были многие известные ученые, такие как профессора Павел Николаевич Ардашев, Петр Яковлевич Армашевский, Петр Евгеньевич Казанский, Павел Иванович Ковалевский, Платон Андреевич Кулаковский, Николай Осипович Куплеваский, Иван Алексеевич Сикорский и другие.
По уставу союза, целями его были:
– борьба за единство и нераздельность Российской Империи;
– ограждение во всех ее частях господства русской народности;
– укрепление сознания русского народного единства и упрочение русской государственности на началах самодержавной власти царя в единении с законодательным народным представительством.
Главную задачу Всероссийского Национального союза Меньшиков видел в том, чтобы национализировать парламент, а через него – и всю страну. В своих статьях он выразил существо русского национализма:
…Мы, русские, нуждаемся в общечеловеческом опыте и принимаем всё, что цивилизация даёт безусловно полезного. Но Россия в данный момент её развития совершенно не нуждается в услугах инородцев, особенно таких, которых фальсификаторская репутация установлена прочно. Россия – для русских и русские – для России. Довольно великой стране быть гостеприимным телом для паразитов. Довольно быть жертвой и материалом для укрепления своих врагов. Времена подошли тяжёлые: извне и изнутри тысячелетний народ наш стоит как легкодоступная для всех добыча. Если есть у русских людей Отечество, если есть память о славном прошлом, если есть гордое чувство жизни – пора им соединиться…
…Нельзя любить и нельзя гордиться тем, что считаешь дурным. Стало быть, национализм предполагает полноту хороших качеств или тех, что кажутся хорошими. Национализм есть то редкое состояние, когда народ примиряется с самим собой, входит в полное согласие, в равновесие своего духа и в гармоническое удовлетворение самим собой…
…Национализм есть всемерное отстаивание величия России в настоящем всеми средствами современной нам эпохи. Чтобы там ни говорили, национальной партии непременно принадлежала бы власть, если бы партия эта имела мужества быть собой…
А мужества не хватало. Сановники опасались связывать свои имена с национальным движением. Общественные деятели смиряли свои взгляды страха ради либерального. Серьёзные трудности были с финансированием. Члены партии ограничивались трехрублёвыми взносами, которых никак не могло хватить на нормальную деятельность. Предложение Михаила Осиповича ввести более широкое самообложение было встречено холодно. Правда, наиболее вовлечённые в политическую борьбу несли на себе материальную тяжесть этой борьбы, но не годилось же, чтобы законодательные палаты были доступны лишь богачам. Нужен капитал партии, который выдвигал бы к верхам не состояния, а таланты.
Несмотря на большое уважение к Столыпину, проводившему национальную политику и всемерно отстаивающему интересы русского народа, Меньшиков категорически отверг возможность партии пользоваться материальной помощью правительства, хотя деньги требовались на издание печатного органа Национального Союза. Ни одна из уважающих себя партий не может служить правительству, хотя все порядочные партии должны поддерживать правительство в его полезных стране действиях. Единственно, от кого национальная партия может признать свою зависимость, это от нации, и только народно-общественная поддержка могла бы быть принята с благодарностью. Эту поддержку следует искать, как ищут золото в земле. Служа своей национальности, являясь рабочим органом её, партия имеет право не только просить, но и требовать средств для своей работы. А средств – не было. Поддержка оказывалась явно недостаточной. Денег на издание газеты так и не удавалось найти. И ясно было одно: ещё много-много нужно работы, чтобы собрать растерянную национальную силу и сосредоточить её до неугасимого горения…
Враги обвиняли Союз и его главного идеолога во всех смертных грехах: в шовинизме, в ненависти к другим народам, в желании поразить их в правах. Целые книги писались в ответ на выступления Меньшикова, захлёбывалась ядом инородческая печать, приходили письма с угрозами. Михаил Осипович парировал все нападки:
…Что касается ругательных писем, то они, как и гнусные статьи в инородческой печати, мне доставляют удовлетворение стрелка, попавшего в цель. Именно в тех случаях, когда вы попадаете в яблоко, начинается шум: выскакивает заяц и бьет в барабан или начинает играть шарманка. По количеству подметных писем и грязных статей публицист, защищающий интересы Родины, может убедиться, насколько действительна его работа. В таком серьезном и страшном деле, как политическая борьба, обращать внимание на раздраженные укоры врагов было бы так же странно, как солдату ждать из неприятельских окопов конфеты вместо пуль…
…Русские патриоты проповедуют не ненависть, а лишь осторожность в отношении инородцев…
…Я уже много раз писал, что вполне считаю справедливым, чтобы каждый вполне определившийся народ, как, например, финны, поляки, армяне и т.д., имели на своих исторических территориях все права, какие сами пожелают, вплоть хотя бы до полного их отделения. Но совсем другое дело, если они захватывают хозяйские права на нашей исторической территории. Тут я кричу, сколько у меня есть сил, – долой пришельцев!..
…Инородцы вопят, что национализм русский – «черносотенство», «человеконенависничество» и т.п. Всё это низкая ложь. Национальное движение есть порыв русских людей к свободе и единодушию; не ненавистью оно вызвано, а необходимостью самозащиты. Национальное движение не только не чуждо самым святым идеалам цивилизации, но оно именно стремится к ним – только без фактических услуг наших внутренних чужеземцев. Националисты хотят видеть Россию свободной, просвещённой, сильной, справедливой, но думают, что это совершенно невозможно, прежде чем Россия не сделается русской и хоть сколько-нибудь единодушной…
…Враги русского национализма лгут, будто цель нашей партии – обидеть инородцев, искоренить их. Конечно, это жалкая клевета. Не нападать на чужие народности мы обираемся, а лишь защищать свою. На известном расстоянии все народы – братья и дорогие соседи. Желая мира, мы не хотели бы слишком наглого залезания милых братьев в наше Отечество и хозяйничанья их в нашем государстве. Мы не восстаём против приезда к нам и даже против сожительства некоторого процента инородцев, давая им охотно среди себя почти все права гражданства. Мы восстаём лишь против массового их нашествия, против заполонения ими важнейших наших государственных и культурных позиций. Мы протестуем против идущего завоевания России нерусскими племенами, против постепенного отнятия у нас земли, веры и власти. Мирному наплыву чуждых рас мы хотели бы дать отпор, сосредоточив для этого всю энергию нашего когда-то победоносного народа…
В сентябре 1911-го года в Киеве был убит Столыпин. Самая крупная фигура политической России убрана… Мордка Богров, украшение еврейской адвокатуры, заявил, что только страх вызвать еврейский погром остановил его от покушения на жизнь Монарха. Убивая же первого министра, очевидно, он не боялся за такие последствия: он знал, что русское правительство ни за что не допустит погромов, и он не ошибся. Но если всё так, то 1 сентября устанавливается прямой террор евреев над русскими министрами. Министров нельзя выбрасывать из сословия, как русских адвокатов, нельзя лишать их практики и куска хлеба. Министров нельзя бойкотировать, как русских писателей, врачей, актёров, музыкантов, нельзя их слишком уж нагло оплёвывать в печати и обволакивать их репутацию грязной клеветой. Ну что ж, у евреев остаётся ещё одно средство против неугодных им министров, почти безнаказанное: именно то, что они применили к несчастному П.А. Столыпину. Его убрали, и посмотрите, какая благоприятная для евреев сложилась атмосфера, какого могучего защитника своих интересов они приобрели, и как сразу национальная волна пошла на убыль. Разве это не террор над нашей государственностью? Великий народ наш не замечает, до какого унижения дошёл он!
После гибели Столыпина наметившийся национальный подъём пошёл на спад, разрушительные силы преобладали всё больше, а атмосфера становилась всё более затхлой. Наследство убитого реформатора ещё создавало фундамент для потенциального развития в нужном направлении, но этой пашни некому было возделывать. Начиналось гниение. И наружный блеск, и патриотический подъём первых месяцев войны не мог обмануть Меньшикова, и подобно ветхозаветным публицистам он прозирал: России, как и огромному большинству ее соседей, вероятнее всего, придется пережить процесс, какой Иегова применил к развращенным евреям, вышедшим из плена. Никто из вышедших из Египта не вошел в обетованный Ханаан. Развращенное и порочное поколение сплошь вымерло. В новую жизнь вступило свежее, восстановленное в первобытных условиях пустыни, менее грешное поколение…
Но и сознавая это, до самого Семнадцатого года, когда закрыли «Новое время», продолжал Михаил Осипович свою борьбу, одиноким воином выстаивая несокрушимо под градом стрел. Эта борьба, ставшая существом жизни, обречена была оборваться вдруг, на высокой точке. И эту точку не пуле ли было поставить? Прям был путь, как стрела. Шёл, неизгибно и неуклонно – во имя национальной России – к валдайскому эпилогу.
Вечевой колокол осуждён был замолчать, чтобы набатный звон его уже никогда не пробудил бы от позора и беспамятства обезумевший и предавший самого себя новому игу русский народ.
Орава красноармейцев с гиками и смехом выкатилась из здания Штаба. Михаил Осипович шёл между ними, ветер трепал полы его старого, изношенного пиджака. Он озирался по сторонам, ища знакомого или хотя бы просто сочувственного человеческого лица. И вдруг увидел – своих… Его дети, гулявшие вместе с няней, укрылись здесь под навесом от надвигающегося дождя, первые капли которого уже разбились о землю. Они были так близко, что Меньшиков рванулся к ним, невзирая на стражу, подхватил на руки маленькую Танечку, расцеловал её, перекрестил. Наклонился и к тянувшейся к нему Машеньке, но тут последовал грубый окрик:
– Шагай вперёд! И без проволочек!
Михаил Осипович обернулся, произнёс гордо:
– Это – мои дети, – вновь взглянув на детей, прибавил: – Прощайте, дети! – и вернувшись к недовольной страже, продолжил путь.
Шли знакомым переулком к берегу озера. Меньшиков любил гулять здесь, созерцать тёмно-синее зерцало Валдая и белые стены Иверского монастыря за ним. Всё дышало здесь покоем и благолепием, всё пронизано было присутствием Бога.
А теперь – покоя не было. Ветер гнул деревья, нещадно обрывая их золотистое убранство. Ещё с утра нахмарилось небывалое здешнее небо, а теперь разрыдалось отчаянным ливнем, и забушевало, загудело озеро. Волны его так швыряли привязанные к берегу лодки, что, казалось, вот-вот сорвут их и унесут, и ввергнут в пучину. Гневался Валдай и в гневе был похож на кипящий кубок, клокочущий, гремящий.
Красноармейцы матерились, проклиная разгулявшуюся стихию. Участвовать в расстреле они отказались, заявив, что в палачи не нанимались. Послали за чекистами. Михаил Осипович повернулся к страже спиной, опустился на колени и, глядя на Иверский монастырь, стал молиться.
Наконец, явились чекисты во главе с Давидсоном. Этот безусый юноша ещё на допросе сказал с ненавистью:
– Я сочту за великое счастье пустить вам пулю в лоб.
Пришёл исполнить мечту… А комиссар Губа привёл в подмогу двух сыновей, мальчиков тринадцати и четырнадцати лет. И им тоже дали оружие, с младых ногтей приучая к кровавому ремеслу.
Меньшиков обернулся к палачам, выпрямился. Посмотрел с мукой на детей, которые прибежали сюда следом за ним… И дети, и няня промокли насквозь, дрожали от холода и рыданий. Бедные, бедные, что будет с ними?..
– Стать спиной!
В глаза смотреть не желают? Конечно, в спину по-подлому – это им больше подходит. Это в их традиции…
Первый залп дали для устрашения. Только кисть руки оцарапали, вырвали кусок мяса. И расстрелять не могут, не поглумившись, не потянув своего удовольствия… Оглянулся, взглянул через плечо.
– Пли!
Новый залп. И страшная, жгучая, разрывающая боль – под сердцем, и чуть повыше желудка. Михаил Осипович упал на землю, судорожно хватая её рукой. И в тот же миг подскочил к нему торжествующий Давидсон, выхватил револьвер и приставил дуло к виску умирающего. Настал миг его «великого счастья». Заволакивало тьмой глаза, а в ушах слышались, мешаясь – негодующий рёв Валдая, ругань солдат и горький плач детей, на глазах которых убивали их отца… Милые, родные, берегите себя и стойте крепко в правде, не уклоняясь, не изменяя Богу и России, не впадая в уныние… Помните всегда, что не раз великая Империя наша приближалась к краю гибели, но спасало ее не богатство, которого не было, не вооружение, которым мы всегда хромали, а железное мужество ее сынов, не щадивших ни сил, ни жизни, лишь бы жила Россия…
|
