7

По словам Д. Н. Толстого, "прощение Пушкина и возвращение его из ссылки составляет самую крупную новость эпохи". Монаршая милость и начавшийся диалог с самодержцем обернулись для поэта заменой обычной цензуры на высочайшую и просьбой императора составить упоминавшуюся выше записку "О народном воспитании". В дальнейшем высочайшая благосклонность сохранялась, и в 1831 г. Пушкин с радостью сообщал П. В. Нащокину: "Царь (между нами) взял меня на службу, т. е. дал мне жалованья и позволил рыться в архивах для составления "Истории Петра I". Дай Бог здоровья царю". Когда в "Северной пчеле" стали появляться издевательские выпады Ф. В. Булгарина против Пушкина, царь повелел А. Х. Бенкендорфу призвать журналиста и "запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения, и, если можно, то и закрыть газету". С тех пор Булгарин перестал задевать поэта в своих публикациях. В 1836 г. Пушкин задумал издавать журнал "Современник", и император дал ему необходимое разрешение, несмотря на резкие возражения влиятельных лиц. И в дуэльной истории поэта царь показал себя беспристрастным и справедливым судьей, приказал позаботиться о материальном обеспечении его семьи, разжаловал Дантеса в солдаты и вместе с "гнусной канальей" Геккерном с позором изгнал из России.

Со стороны Пушкина также наблюдалось движение навстречу благородным устремлениям и государственным задачам Николая I. Ратуя за союз с государством на плодотворных и для народа, и для государства началах, поэт намеревается "пуститься в политическую прозу", вникает в монаршие проекты "контрреволюции революции Петра". "Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных - вот великие предметы",- агитирует он П. А. Вяземского на политическую деятельность.

С большим вниманием следит Пушкин и за европейскими событиями, разделяя, с одной стороны, их оценки императором, а с другой - выражая собственное видение сложных историософских и политических проблем. Когда волны французской революции 1830 г. вызвали возмущение в Бельгии, Швейцарии, Италии, а в начале 1831 г. Польский сейм объявил о низложении династии Романовых и об отделении своей страны от России, поэт, в отличие от царя, не доверял членам Священного Союза и не являлся сторонником вмешательства в европейские волнения, считая их "домашним" делом самих народов Запада.

Но и русско-польские отношения Пушкин, хорошо изучивший эпоху самозванцев, считал, как и Николай I, "домашним" спором еще с XVI века, когда Речь Посполитая владела исконными русскими землями и связанными с Москвой языком и культурой народами. В XVII веке русское государство находилось в большой опасности, избежать которой помогло земское ополчение, выгнавшее захватчиков в 1612 г. из Кремля, подожженного отступавшими. "Для нас мятеж Польши,- писал он П. А. Вяземскому,- есть дело семейственное, старинная наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей".

Пушкина раздражало вмешательство в русско-польские военные действия, обусловленные "наследственной распрей", членов французского парламента, призывавших к вооруженной поддержке восставших и их требований присоединить к Польше Украину до Днепра, включая Киев. В написанных в августе и сентябре 1831 г. стихотворениях "Клеветникам России" и "Бородинская годовщина" поэт напоминает "мутителям палат", как он называет западных политиков, об истории России, которую "война, и мор, и бунт, и внешних бурь напор... беснуясь потрясли" и которая в войну 1812 г. своею кровью искупила "вольность, честь и мир" напавшей на нее Европы.

О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?..
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.Напоминает поэт "народным витиям", а также участникам русско-польских военных действий и о традициях русских воинов, которые могут и должны служить гарантией добрых отношений:

В боренье падший невредим;
Врагов мы в прахе не топтали;
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;
Мы не сожжем Варшавы их;
Они народной Немезиды
Не узрят гневного лица
И не услышат песнь обиды
От лиры русского певца.

О том, каково было желание Пушкина участвовать в живой истории не только лирой, но и прямой публицистикой, можно судить по его собственному признанию: "Страстно бы взялся за редакцию политического и литературного журнала, то есть такого, в коем печатали бы политические заграничные новости. Около него соединил бы я писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые все еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению". И когда друзья упрекали поэта без должных положительных доводов за стремление содействовать своим словом возможным правительственным преобразованиям, тот отвечал им:

Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу...

Николаю I не удалось избежать этой беды, хотя как уже отмечалось, царь прекрасно осознавал огромную роль умных, честных и без лести преданных людей. Тем не менее его правительству не хватало вкуса и умения использовать таких людей, а легче жилось и дышалось среди пусть порою и морально несостоятельного, но привычного казенного верноподданничества. "Да и неприлично правительству заключать союз - с кем? с Булгариным и Гречем",- сокрушался Пушкин, за которым был установлен тайный надзор.

Кризис доверия со стороны официальной власти к творческому созиданию общественно-государственной жизни наглядно проявился в запрещении журнала "Европеец", созданного в начале 30-х годов И. В. Киреевским, который отличался глубоким умом и душевной чистотой, благородством натуры и пониманием собственного призвания. "Не думай, однако же, - писал он в начале своей литературной деятельности другу А. И. Кошелеву,- чтобы я забыл, что я русский, и не считал себя обязанным действовать для блага своего Отечества. Нет! все силы мои посвящены ему. Но мне кажется, что вне службы - я могу быть ему полезнее, нежели употребляя все время на службу. Я могу быть литератором, а содействовать просвещению народа не есть ли величайшее благодеяние, которое можно ему делать?"

С этой же целью Киреевский создает журнал "Европеец", к сотрудничеству с которым привлекает В. А. Жуковского, Е. А. Боратынского, Н. М. Языкова, А. И. Тургенева, А. С. Хомякова. Пушкин (не оставивший еще замысла выпуска политической газеты или журнала) готов прислать для нового издания пока еще не оконченные произведения, но оно неожиданно запрещается на третьем номере вследствие весьма примечательного доноса. "Киреевский,- замечает Пушкин в одном из писем,- представлен правительству сорванцом и якобинцем! Все здесь надеются, что он оправдается и что клеветники - или, по крайней мере, клевета - успокоится и будет изобличена".

Клевета легла на почву, отчасти удобренную самим правительством. Подозрение и недоверие к благородным, стремящимся приносить пользу, но "неслужащим" соотечественникам заставляет начальство III отделения прибегать к таким средствам, которые подрывали моральный авторитет государства, отталкивали от него лучших представителей народа и тем самым незаметно, но верно участвовали в расшатывании его могущества. В число неблагонадежных попал даже воспитатель царского наследника Жуковский, который, узнав о незаконной проверке его писем, сообщал А. И. Тургеневу: "Кто вверит себя почте? Что выиграли, разрушив святыню, веру и уважение к правительству! Это бесит! Как же хотят уважения к законам в частных лицах, когда правительство все беззаконие себе позволяет?"

Сам император обнаружил в статье Киреевского "Девятнадцатый век" "сокровенный" смысл. Сочинитель, передает мнение Николая I А. Х. Бенкендорф, рассуждая о литературе, разумеет совсем иное: "Под словом просвещение он понимает свободу... деятельность разума означает у него революцию, а искусно отысканная середина не что иное как конституция". И хотя Жуковский обоснованно доказывал полную несостоятельность подобных истолкований и обвинений Киреевского в желании замаскировать философией политику, журнал окончательно прикрыли, изъяв из участия в общественной жизни честного и талантливого литератора, по сути союзника государственных начинаний в области просвещения. "Что делать! Будем мыслить в молчании и оставим литературное поприще Полевым и Булгариным",- писал Боратынский Киреевскому после запрещения "Европейца".

8

Несмотря на такие стеснения, в эпоху Николая I появлялись новые журналы, устраивались публичные университетские чтения, на которые, по воспоминанию П. В. Анненкова, стекались не только люди науки, представители всех литературных партий и университетская молодежь, но и "весь образованный класс города - от стариков, только что покинувших ломберные столы, до девиц, еще не отдохнувших после подвигов на паркете, и от губернаторских чиновников до неслужащих дворян". Также широко развернули свою деятельность литературные кружки и салоны. Например, в доме писателя Н. Ф. Павлова, пишет Б. Н. Чичерин, "до глубокой ночи происходили оживленные споры: Редкин с Шевыревым, Кавелин с Аксаковым, Герцен и Крюков с Хомяковым. Здесь появлялись Киреевские и молодой еще тогда Юрий Самарин. Постоянным гостем был Чаадаев с его голою, как рука, головою, с его неукоризненно светскими манерами, с его образованным и оригинальным умом и вечною позою. Это было самое блестящее литературное время Москвы. Все вопросы, и философские, и исторические, и политические, все, что занимало высшие современные умы, обсуждалось на этих собраниях, где соперники являлись во всеоружии, с противоположными взглядами, но с запасом знания и обаянием красноречия". Своеобразные интеллектуальные дуэли разворачиваются в салонах А. П. Елагиной и Е. А. Свербеевой, А. П. Глинки и Е. П. Ростопчиной. В сороковых годах, отмечает А. И. Герцен, наблюдалось небывалое оживление умственных интересов, когда философские и литературные проблемы становились вопросами жизни и обсуждались при всякой встрече в присутствии многолюдного общества. Появление примечательной книги вызывало критику и антикритику, читаемую и комментируемую даже некомпетентными барами и барынями. На обсуждения съезжались "охотники, даже охотницы, и сидели до двух часов ночи, чтоб посмотреть, кто из матадоров кого отделает и как отделают его самого..." Русские, долго не бывшие на родине и позднее узнававшие в Париже от Герцена о жизни в России, удивлялись, что его новости относились больше к литературному и университетскому миру, чем к политической сфере. По словам автора "Былого и дум", они "ждали рассказов о партиях, обществах, о министерских кризисах (при Николае I!), об оппозиции (в 1847!), а я им говорил о публичных лекциях Грановского, о статьях Белинского, о настроении студентов и даже семинаристов". Среди самых разных религиозных, философских, исторических, научных мнений особо выделялось обсуждение принципов православия, самодержавия и народности, вопросов соотношения русской культуры и западной цивилизации. Противопоставление христианско-монархической России и революционно-республиканской Европы, отчетливо сформулированное и внедренное в общественное сознание идеологами николаевского царствования М. М. Сперанским, Д. Н. Блудовым, С. С. Уваровым, нашло благодатную почву в среде мыслителей, писателей и публицистов и получило более развернутое историко-культурное развитие в полемике западников и славянофилов, ставшей примечательным явлением общественно-литературной жизни 30-50-х годов XIX века. И те, и другие, замечает Ю. Ф. Самарин, часто не сходились во мнениях, но составляли как бы одно общество - оба крыла "нуждались одно в другом и притягивались временным сочувствием, основанным на единстве умственных интересов и на глубоком обоюдном уважении".

Обоюдное уважение представителей противоборствующих течений обусловливалось высотой их нравственных запросов, личным благородством, стремлением к улучшению человеческих отношений. Единство же интересов составили вопросы перспектив цивилизации, судьбы человека вообще в свете сравнительных особенностей России и Европы. Однако эти же интересы предопределили коренное различие в подходах и оценках сложившихся традиций и исторических ценностей в настоящем и будущем страны. "Мы (со славянофилами) разно поняли вопрос о современности,- подчеркивал А. И. Герцен,- мы разного ждем, желаем... Им нужно былое, предание, прошедшее - нам хочется оторвать от него Россию".

Теоретическая устремленность к осуществлению высоких идеалов свободы, равенства и братства сочеталась у западников (В. Г. Белинский, А. И. Герцен, Т. Н. Грановский, В. П. Боткин и др.) с практическим непониманием или даже отрицанием фундаментальных начал, глубинных пластов, древних корней совокупной личности народа. Религиозные верования, христианский быт, государственные установления, крестьянские обычаи казались им теми изжившими себя формами жизни, которые задерживают в стране отмену крепостного права, развитие демократии, расцвет науки. В собственном допетровском прошлом они не находили почти ничего достойного и призывали избавиться от его "предрассудков" ради общей для Востока и Запада гуманистической цивилизации будущего, чтобы встать в один ряд с европейскими странами, чья светская культура осмыслялась как законодательная и образцовая. Западники считали необходимым еще раз вслед за Петром I изменить естественное русло развития "отсталой" России и искусственно внедрить в нее проросшие на иной исторической почве культурные достижения и социальные идеи.

Подобные умонастроения, установки и подходы наглядно проявились в идейно-мировоззренческих устремлениях В. Г. Белинского, который отрицал всякие верования, традиции и авторитеты и всегда готов был заклеймить все "реакционное". Хотя в начале своей литературной деятельности он солидаризировался с просветительской программой С. С. Уварова в духе единства православия, самодержавия и народности и уповал на самобытное развитие в сочетании с лишь внешними заимствованиями: "Да, у нас скоро будет свое русское народное просвещение, мы скоро докажем, что не имеем нужды в чужой умственной опеке. Нам легко это сделать, когда знаменитые сановники, сподвижники Царя на трудном поприще народоправления, являются посреди любознательного юношества указывать путь к просвещению в духе православия, самодержавия и народности". Однако затем критические стрелы "неистового Виссариона" все чаще стали направляться против христианских убеждений, правящих классов, любых стеснительных оков против свободомыслия. Не сомневался он лишь в своей вере в такие времена, когда рухнут все сословные и имущественные перегородки и люди заживут по-братски на земле. В результате он отвергал все формы исторического существования, противоречившие движению к чаемому научно-гуманистическому раю. Считая индивидуальный и общечеловеческий разум двигателем, а степень научного образования критерием социального прогресса, Белинский в спорах со славянофилами противопоставлял "более образованные" и "зрячие" народы "лапотной и сермяжной" России, которой следует без всяких раздумий усвоить новейшие достижения европейской мысли, дабы включиться в мировое движение за освобождение личности от вековых пережитков и установление справедливого общественного строя. По убеждению критика, такое движение не может обойтись и без гильотины, имеющейся в "еще более образованных странах", ибо трудно представить, что принципиальные перемены могут сделаться "само собою, временем, без насильственных переворотов, без крови".

У А. И. Герцена происходил сходный процесс отказа, говоря его собственными словами, от "содомизма религии и философии" и перехода к "реализму". В результате он отверг гегелевскую диалектику как средство "гонять сквозь строй категорий всякую всячину" и как логическую гимнастику в оправдание наличного бытия и воспринимал ее как "алгебру революции", не оставляющую "камня на камне от мира христианского, от мира преданий, переживших себя". Герцен, как и Белинский, ратовал за пафос научного знания, добываемого одним только разумом из материально понимаемой действительности. История представлялась ему прогрессией "разумности" сознания, все более гармонизирующего социальные отношения.

Однако в решении сложных человековедческих задач и в достижении высоких гуманистических целей трезвое знание выявляло свою ущербность и абстрактность, что выражалось в замкнутости сознания близлежащими проблемами, в преобладании обличительства над конкретным рассмотрением положительных начал, в сокращении противоречивого богатства истории и культуры до "революционного акта", то есть "всякого уничтожения "авторитета", "освобождения от гнета великих имен".

Вместе с тем оставался открытым вопрос о качестве духовных ценностей освободившейся от всех прежних авторитетов и традиций личности, о содержании, направлении, целях ее свободы и способности отклонить полученную независимость от естественного эгоистического русла, стать действительно свободной, то есть полностью нравственно вменяемой, от чего в конечном итоге зависит подлинное преуспевание общества. Рассудочные упования западников на достижения "внешней" образованности, на "разум" и "науку" как движущие силы благотворного изменения жизни повторяли предшествующий конфликт декабристов с реальной действительностью, поскольку прогресс в области законодательства, науки, техники создавал предпосылки для формально свободного существования и материального процветания людей, но не для преображения их внутреннего мира. Более того, демократические учреждения, юридические установления, позитивистские знания не только не затрагивали душевно-духовного ядра "свободной" личности, где коренятся властолюбие, зависть, тщеславие, не прекращается искание увеличения собственной выгоды и прав, но и маскировали подспудное дисгармоническое воздействие подобных психологических сил. В результате дум высокое стремленье неизбежно оборачивалось торжеством посредственности и денежного мешка, а научные победы порождали меркантилизм и индустриализм, который, по словам опамятовавшегося Герцена, представляет собою "сифилитический шанкр, заражающий кровь и кость общества". Неизменный эгоцентризм, неспособность к жертвенной любви, разъединяющее людей гедонистическое жизнепонимание - таковы побочные плоды любых успехов и достижений, если они не одухотворены высшими ценностями. К тому же механическое перенесение на русскую действительность европейских институциональных форм и социальных идей, органически сложившихся в иных исторических обстоятельствах, осуществлялось в сознании западников, как уже отмечалось, не только без соотнесенности, но даже вопреки собственному прошлому и национальным традициям, веками влиявшим на духовный уклад жизни и собирательную личность народа. Такое взаимопроникновение разнородных тканей с неодинаковой генеалогией могло вести к неузнаваемому перерождению соединяемых частей, а диктат узкого "трезвого" знания над всем объемом исторический жизни грозил насильственной хирургией всему, что не вмещалось в его прокрустово ложе.

Славянофилы же (А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, К. С. Аксаков, Ю. Ф. Самарин и др.) предвидели подобную логику развития событий и считали, что любые, даже самые здравые, новшества не осуществляются с помощью прямолинейных решений и механических переносов, а их успех зависит от учета всего исторического объема и метафизической глубины народной личности, от обогащенности плодами духовного труда предшествующих поколений. Ведь подлинно плодотворный результат любого дела зависит не только от верного экономического расчета, модернизированных учреждений или научных знаний, а от золотого запаса благородных людей, созидаемого постоянно растущим из древних корней и непрерываемым христианским преданием, которое как раз и было принципиально отвергнуто западниками.

Славянофилы прекрасно осознавали, что "былое, предание, прошедшее", если вспомнить слова А. И. Герцена, совершенно необходимо для всякого плодотворного движения вперед и истинного просвещения в понимании которого они сближались с Николаем I и С. С. Уваровым, Пушкиным, В. А. Жуковским или Н. В. Гоголем. Последний, например, подчеркивал: "Мы повторяем теперь еще бессмысленно слово "Просвещение". Даже и не задумывались над тем, откуда пришло это слово и что оно значит. Слова этого нет ни на каком языке, оно только у нас. Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь. Слово это взято из нашей церкви, которая уже почти тысячу лет его произносит, несмотря на все мраки и невежественные тьмы, отовсюду ее окружавшие, и знает, зачем произносит".

Вместе с Гоголем славянофилы полагали, что православие, в котором христианство отразилось "в полноте, т. е. в тождестве единства и свободы, проявляемом в законе духовной любви", является подлинным началом истинного просвещения, существенно преобразовывающего нравственное сознание человека "силою извещающейся в нем истины". Отсюда особый тип образованности, направленный не на увеличение и утончение материальных удобств наружной жизни, а на очищение сердца и добролюбящее устроение ума. Такая образованность предполагает не блестящую игру автономной культуры в смене разумных научных методов, художественных школ, философских систем, в борьбе сословных и частнособственнических интересов, а коренное духовное преображение и твердое нравственное устроение человека, способного направить свои усилия на настоящее единение с другими поверх писаных кодексов, теоретических программ, индивидуалистических пристрастий. Из глубины этого единства, в союзе со всеми другими получает свое назначение и каждая отдельная личность, всякий вид деятельности, что не располагало и не множило реально неизбежные сословные и корпоративные противоречия, а, напротив, сдерживало и смягчало их.

По убеждению славянофилов, "внутреннее" просвещение давало русским людям силу духа, без которой невозможно было вынести многовековые испытания и страдания, как бы распятость на кресте истории. Оно предопределило на долгое время синкретизм в литературе и искусстве (летописи, жития, храмовая иконопись, музыка), неразвитость экономики, хозяйства, техники как подчиненных и второстепенных элементов жизни. Оно же способно в будущем уберечь Россию от скрытых отрицательных последствий на "грязной дороге", по которой идут "коммерческие народы". Причем, речь шла не о реставрации и консервации ушедших или уходящих форм жизни. По мнению И. В. Киреевского, "такое перемещение прошлого в новое, отжившего в живущее было бы то же, что перестановка колеса из одной машины в другую, другого устройства и размера: в таком случае или колесо должно сломаться, или машина". К тому же славянофилы отличали начала истинного просвещения от осложнений и противоречий их недостаточного воплощения в трагической русской истории. В их работах нередко можно встретить резкую критику отдельных сторон русской действительности, крепостного права, бюрократического своеволия государственной власти. Хомяков писал, что не щегольство перед обществом знанием русского быта и духа и "выдумывание чувств и мыслей, которых не знал русский народ", а понимание хотя и не проявившейся вполне нормы его нравственного закона должно составить главную задачу в активном освоении прошлого. Речь шла именно о полноте нравственного закона, который следует принять за высшую норму человеческого развития и осветить ей все виды государственной и общественной деятельности, чтобы освободиться от дурных влияний, говоря словами Николая I, "общей заразы своекорыстия".

В лице славянофилов царь, казалось бы, мог найти самых верных союзников для плодотворного проведения в жизнь принципов христианской национальной политики, реального оживления самобытных начал русской истории, соединения широкого общественного мнения и народной инициативы с государственными задачами и начинаниями. На деле же наблюдается печальный парадокс. И. С. Аксаков без особого преувеличения отмечал, что "ни один западник, ни один социалист не подвергается такому гонению". Говоря о постоянно приготовляемых правительством цензурных и запретительных ловушках для славянофилов, А. И. Герцен писал: "Оно само поставило знаменем времени народность, но оно и тут не позволяет идти дальше себя: о чем бы ни думали, как бы ни думали - нехорошо. Надобно слуг и солдат, которых вся жизнь проходит в случайных интересах и которые принимают за патриотизм дисциплину". Славянофилы хорошо понимали губительность для будущего России подобного "патриотизма", который нарушал благотворную иерархию и субординацию в единстве православия, самодержавия и народности и препятствовал истинному просвещению. "В своем попечительском вдохновении,- подчеркивал Г. Флоровский,- "полицейское государство" неизбежно оборачивается против Церкви. Государство не только ее опекает. Государство берет от Церкви, отбирает на себя, берет на себя ее собственные задачи, берет на себя безраздельную заботу о религиозном и духовном благополучии народа. И если затем доверяет или поручает эту заботу снова духовному чину, то уже по титулу государственной полезности и нужды. Поэтому само государство определяет объем и пределы обязательного и допустимого даже в вероучении. И поэтому на духовенство возлагается от государства множество всяческих поручений и обязательств. Духовенство обращается в своеобразный служилый класс. И от него требуется именно так и только так думать о себе. За Церковью не оставляется и не признается право творческой инициативы даже в духовных делах. Именно на инициативу всего более и притязает государство, на исключительное право инициативы, не только на надзор..."

По заключению одного из современников, при такой постановке дела самодержавие грозило превратиться в "систему полицейско-канцелярской диктатуры", православие - в освящающую ее духовно-консервативную силу, народность - в верноподданническое прикрытие государственного фасада. Для предотвращения внутреннего саморазложения этих основных устоев, преодоления отчуждения и укрепления связи между властью и обществом славянофилы ратовали не за казенный, а одухотворенный патриотизм, который предполагал свободу выражения народного мнения, созыв земских соборов, создание условий для единения "верхов" и "низов", в их общем устремлении к историческому творчеству. Именно такой патриотизм нередко вызывал подозрение и недоверие со стороны многих важных сановников и значительных лиц. К тому же предполагал главенство нравственного начала в их деятельности, отказ от привычных привилегий, излишеств и удобств, подлинно жертвенное служение, без чего невозможно развязывание сложнейших узлов социальной жизни, к каковым принадлежал вопрос отмены крепостного права.

9

Царю приписывали следующие слова: "Я не хочу умереть, не совершив двух дел: издания свода законов и уничтожения крепостного права". По мнению известного литератора А. В. Никитенко, первое желание было вполне осуществлено и может служить украшением его царствования. Действительно, стремясь быть последовательным легитимистом, Николай I постоянно следил за деятельностью кодификационной комиссии М. М. Сперанского, получал еженедельные сведения о ходе ее работ и лично просматривал некоторые рукописи. В министерских записках и журналах нередко можно было встретить его собственноручные замечания о том, что необходимо "держаться закона и никогда сего не забывать". Выступая перед членами Государственного совета, он специально подчеркнул, что устройство правосудия стало его главной заботой после вступления на престол: "Я еще смолоду слышал о недостатках у нас по этой части, о ябеде, о лихоимстве, о несуществовании полных на все законов или о смешении их от чрезвычайного множества указов, нередко между собой противоречивых". Главную причину подобного положения вещей император находил в неупорядоченности старых законов при появлении множества новых. Поэтому в предельно сжатые сроки II отделением собственной канцелярии царя была проведена под руководством Сперанского колоссальная работа по инвентаризации и систематизации сорока пяти томов "Полного собрания законов Российской империи", начиная с "Соборного уложения" 1649 г. до 1825 г. К 1833 году были изданы и шесть томов законов, принятых уже при Николае I, а также пятнадцатитомный "Свод законов", расположенных по тематико-хронологическому принципу.

Что же касается уничтожения крепостного права, то здесь дела шли не столь успешно, несмотря на горячее желание и решительные намерения императора. Он хорошо понимал важное значение для России крестьянского вопроса и осознавал не только нравственную несовместимость крепостного права с православными и самодержавными принципами, но и его экономическую нецелесообразность, сдерживающую хозяйственную инициативу, промышленное и торговое кровообращение. "Я не понимаю,- обращался царь к депутации смоленского дворянства,- каким образом человек сделался вещью, и не могу себе объяснить этого иначе, как хитростью и обманом с одной стороны и невежеством - с другой". В разговоре с П. Д. Киселевым, которого он в шутку называл своим "начальником штаба по крестьянской части", он раскрывал давнюю озабоченность: "Видишь ли эти картоны на полках моего кабинета? Здесь я со вступления моего на престол собрал все бумаги, относящиеся до процесса, который я хочу вести против рабства, когда наступит время, чтобы освободить крестьян во всей Империи".

За годы правления Николая I было создано одиннадцать секретных комитетов по освобождению крестьян и принимались частные меры для ограничения их личной зависимости. "При Николае,- писал позднее К. Д. Кавелин,- водворяется принцип, что крепостные крестьяне государства - свободные люди; сельские общества образуют особые общины, под управлением выборных; множество натуральных повинностей по владению землей заменяется денежными; многие разряды крестьян освобождены от телесного наказания. Юридически их быт установлен и права признаны. Допущен свободный переход из городов в села, из сел в города, под известными условиями. Но над свободой крестьян тяготеет правительственная опека и произвол чиновников".

В рамках правительственной опеки запрещалось продавать крепостных на публичных торгах с раздроблением семей, дарить их или платить ими частные долги, отдавать на заводы и ссылать в Сибирь по своему усмотрению. Помещики получали право отпускать дворовых на волю без земли по обоюдному договору, а крестьяне - право выкупа на свободу при продаже имений. Дворянам, не имевшим имений, запрещалось покупать крестьян без земли, а последним с согласия помещиков разрешалось приобретать недвижимую собственность.

Тем не менее затрачиваемые усилия не соответствовали получаемым результатам и не могли кардинально разрешить проблему крепостного права. Вставало множество вопросов, на которые было трудно дать заранее определенные ответы. Например, Н. В. Гоголь в споре с В. Г. Белинским спрашивал: "Что для крестьян выгоднее, правление одного помещика, уже довольно образованного... или быть под управлением многих чиновников, менее образованных, корыстолюбивых и заботящихся о том только, чтобы напиться?" Возникали также опасения по поводу того, что капитальная реформа может привести, с одной стороны, к обезземеливанию дворянства, а с другой - к нарождению беспочвенного пролетариата, способного привести страну к новой пугачевской "раскачке". К числу ее противников в разные годы относились такие влиятельные и авторитетные люди, как митрополит Филарет или Н. М. Карамзин. Об их позиции можно судить по намерению П. Я. Чаадаева написать сочинение о необходимости сохранения в России крепостного права или по убеждению Уварова, что его отмена приведет к краху самодержавия, поскольку они развивались вместе из одного исторического начала. В результате подобных колебаний и сомнений царь приходил к выводу, что "крепостное право в нынешнем его у нас положении есть зло для всех ощутительное и очевидное; но прикасаться к оному теперь было бы злом еще более видимым".

Однако сосредоточенность на крестьянской проблеме и постоянная работа над ней подготовили ту необходимую почву, без которой были бы невозможны "великие реформы" последующего царствования. В этом отношении несомненны заслуги П. Д. Киселева, одного из самых видных и приближенных к Николаю I государственных деятелей. Итогом работы возглавлявшегося им особого комитета V отделения императорской канцелярии, содействовавшего делу крестьянского образования и самоуправления, стал указ 1842 г. "об обязанных крестьянах". согласно которому как бы предлагался средний путь: крестьянам предоставлялась личная свобода, а земля по-прежнему оставалась у помещиков, право собственности на которую ограничивалось обязанностью выделять крестьянам определенные наделы за установленные повинности. Немало было сделано ведомством П. Д. Киселева и для улучшения положения государственных крестьян: малоземельные наделялись землей, перестраивалось обложение податями в соответствии с местными хозяйственными условиями, учреждались "вспомогательные ссуды", расширялась сеть запасных магазинов на случай неурожаев, создавались медицинские и ветеринарные пункты в деревне, строились школы, пропагандировались агрономические знания и т. п.

Тем не менее усиление опеки над крестьянами порождало свои противоречия, приводило к новым видам взяточничества и произвола по отношению к опекаемым. А. Х. Бенкендорф во всеподданнейшем отчете III отделения за 1842 г. писал: "Теперь остается решить: улучшается ли их положение с учреждением над ними нового попечительства, этот вопрос разрешили сами крестьяне. Беспокойства, возникшие в прошедшем году между ними в Олонецкой, Вятской, Пермской, Казанской и Московской губерниях, имели два главных повода: притеснения и поборы чиновников государственных имуществ и желание остаться по-старому под ведением земской полиции, которая если не более заботилась о благе крестьян, то по крайней мере не так дорого им стоила, ибо прежде целый уезд жертвовал для одного исправника и двух или трех заседателей, а ныне за счет крестьян живут десятки чиновников".

И все же, несмотря на подобные осложнения, медлительность и осторожность, нельзя не согласиться с выводом И. А. Ильина, отмечавшего заметную роль царя в преодолении сопротивления дворянской аристократии и в подготовке отмены крепостного права: "Надо признать, что весь XVIII век в истории России прошел под знаком борьбы честолюбивых и властолюбивых вельмож и дворян за выгодное им престолонаследие... и только при Николае I власть Государя упрочилась настолько, что "мнение меньшинства" могло быть утверждено его сыном и "великие реформы" шестидесятых годов могли быть проведены в жизнь".