10

Противоречия, которые сопровождали и преломляли идеальные устремления Николая I во внутренней политике, по-своему проявлялись и во внешней. Если во внутренней политике господствовал принцип "самодержавие, православие, народность", то во внешней - договоренности Священного Союза. Как известно, этот политико-мистический союз европейских монархий был создан на Венском конгрессе в 1815 году по инициативе Александра I. По его убеждению, отношения между государствами должны были строиться на христианских началах, "руководствоваться не иными какими-либо правилами как заповедями сея святыя веры, заповедями любви, правды и мира". Они взаимно обязались всегда "подавать дуг другу пособие, подкрепление и помощь, как "братья и соотечественники", а подданными своими управлять, как "отцы семейства", на основе "вечных законов Бога-Спасителя".

Однако воплощение принципов христианской политики в реальной действительности было далеко от патриархальной семейственности и религиозной благочестивости. Еще при составлении акта Священного Союза хитроумный австрийский канцлер Меттерних назвал его "звонкой, но пустой бумагой", которую можно конъюнктурно использовать, а религию превратить в удобное средство для достижения собственных интересов и дипломатических целей. Что на самом деле и происходило. Независимо от этой "бумаги" возник тайный сговор между Францией, Австрией и Англией. На последующих конгрессах Священного Союза в 1818-22 гг. принятое в Вене обязательство взаимной братской помощи было истолковано европейскими дипломатами в духе прямолинейного легитимизма и вмешательства во внутренние дела отдельных стран для подавления в них революционных поползновений. В результате благородные начинания имели тенденцию принимать несоответствующее им выражение, а "братская" солидарность оборачивалась подавлением национальных движений и поддержкой недостойных правителей. Например, восстание греков-христиан против притеснителей турок Александр I воспринимал как "революционный признак времени" и рассматривал его как бунт подданных против законной власти, не считая себя вправе заступаться за угнетенных единоверцев. Незаметно для себя русский император становился орудием в чужой европейской игре.

Николаю I были близки и понятны благородные начала христианской политики, сохранения мира, законности и европейского равновесия, в чем он стремился следовать своему предшественнику, наследуя вместе с ним и его проблемы. Ему как последовательному законнику и решительному противнику любых революционных проявлений приходилось даже заступаться за турецкого султана от восставших христиан, не допускать агитации в пользу славян в Османской империи и в Австрии. По словам К. Н. Леонтьева, "он не желал позволить, чтобы вассалы и подданные (хотя бы и православные) восставали против законной власти". Мыслитель полагал, что такая позиция не противоречила интересам России. Более того, он считал заслугой царя понимание того, что "эмансипационная политика и за пределами государства есть дело, хотя бы и выгодное вначале, но по существу крайне опасное и могущее при малейшей неосторожности обратиться на собственную главу эмансипатора".

Вряд ли можно согласиться с однозначностью суждений К. Н. Леонтьева, поскольку "малейшая неосторожность" носит обоюдоострый и многосторонний характер. Получаемая в результате брешь в триаде "православие-самодержавие-народность", нарушение мудрой грани между имперскими и племенными началами, общеевропейскими и национальными интересами способны доставлять не меньшие и скрытые в долгосрочной перспективе неприятности поклоннику языческой силы и легитимности любой ценой. Поэтому Николай I, в отличие от своего предшественника, вел более гибкую политику по отношению к единоверцам, в чем-то жертвуя прямолинейностью исходных принципов. Показательны в этом плане результаты Адрианопольского мира после русско-турецкой войны 1828-29 гг., во время которой боевые действия развернулись на Балканах, на Черноморском побережье и в Армении. Потерпевшая сторона была вынуждена признать не только присоединение к России Грузии и Восточной Армении, но и предоставить русским, а также дружественным им нациям свободу торговли и прохода через Босфор и Дарданеллы. Условия мирного договора предусматривали еще полную автономию и покровительство России подвластных ранее Турции Молдавии, Валахии и Сербии и обеспечивали Греции государственную независимость. Таким образом, Адрианопольский мир стал важнейшей вехой в освобождении балканских народов от османского ига и блестящей победой и высшей точкой николаевской дипломатии в решении так называемого "восточного вопроса" и в заступничестве одноплеменных и единоверных России подданных султана. Султан был вскоре вынужден сам прибегнуть к помощи России во время восстания против него египетского паши, в благодарность за что он заключил с ней особый договор, которым обязался закрыть проливы для военных судов всех иностранных государств. Тем самым Россия становилась как бы покровителем "больного человека" (так Николай I называл распадавшуюся Турцию) и приобретала преимущественное влияние на его политику. Достижение наиболее выгодного использования черноморских проливов, поддержка национально-освободительного движения народов Балканского полуострова, расширение морской торговли, укрепление позиций в Константинополе, возросший авторитет у южнославянских народов не могли не беспокоить европейскую дипломатию, что, собственно говоря, и предуготовило неизбежные предпосылки нагрянувшей спустя два десятилетия Крымской войны.

Между тем в самой Европе нарастало революционное брожение, по отношению к которому Николай I стремился, как известно, строго следовать легитимистским принципам. Революционный взрыв во Франции, устранивший в 1830 году с политической арены Карла Х и приведший к власти Луи-Филиппа, воспринимался им как вызов "старому порядку". Тогда же революционным путем была обретена независимость Бельгии, также признанная европейскими государствами. Таким образом было ясно, что члены Священного Союза отнеслись достаточно свободно к установленным ранее соглашениям и манипулировали ими в собственных стратегических целях и дипломатических маневрах. Тем не менее под впечатлением означенных выше переворотов и польского восстания 1830-31 гг. Россия, Австрия и Пруссия в 1833 году заключили договор, подтверждавший венские принципы 1815 года. В результате Россия обязывалась вмешиваться в европейские дела и "поддерживать власть везде, где она существует, подкреплять ее там, где она слабеет, и защищать ее там. где на нее открыто нападают".

После заключенных соглашений русский царь оказался в сложном положении. Когда в феврале 1848 года вспыхнула очередная революция во Франции, нашедшая отклик в других европейских странах, он лично составил манифест, в котором говорилось: "Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии, и разливаясь повсеместно с наглостью, возраставшею по мере уступчивости правительств, раздражительный поток сей прикоснулся наконец и союзных нам Империи Австрийской и Королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает в безумии своем и нашей, Богом нам вверенной России".

Николай I преувеличивал опасность для России европейских революций и под влиянием неискренней и недальновидной дипломатии своего министра иностранных дел К. В. Нессельроде чересчур доверял и помогал своим союзникам, которые таковыми по сути не являлись. Следуя духу и букве предшествующих конвенций, он отправил в марте 1849 года русские войска для подавления венгерского восстания против законного правительства Австрии. Однако вскоре ему пришлось убедиться в неискренности и своеобразной "благодарности" союзников, когда Австрия и Пруссия объединились с Англией и Францией при первой удобной возможности ослабить государственную мощь России и нанести ей военное поражение.

Рост влияния российской державы в черноморском бассейне и на Ближнем Востоке постоянно вызывал подспудное сопротивление европейских стран, которые противопоставляли ему там экономическую экспансию, политическое давление и антирусскую пропаганду в прессе. Особенную активность проявляли английские политики, которые при каждом повороте событий на Балканах приписывали России захватнические замыслы и создавали из нее образ врага. Так, еще в 1833 г. влиятельный член палаты общин, враждебно настроенный банкир Т. Аттвуд заявлял, что "пройдет немного времени... и эти варвары научатся пользоваться мечом, штыком и мушкетом почти с тем же искусством, что и цивилизованные люди". Следовательно, необходимо не мешкать, а объявить войну России, "подняв против нее Персию, с одной стороны, Турцию - с другой, Польша не останется в стороне, и Россия рассыплется, как глиняный мешок". В стенах английского парламента раздавались оскорбительные выпады против Николая I и Екатерины II, называвшейся "чудовищной бабкой чудовищного императора" и даже "разнузданной проституткой". Так называемая вторая Лондонская конвенция 1841 года, свидетельствовавшая о дальнейшем ослаблении Османской империи, предоставляла больше права западным государствам для вмешательства в ее внутренние дела и одновременно лишало Россию возможности строить с ней взаимоотношения на двусторонней основе. И когда в конце 40-х годов вновь обострились противоречия интересов европейских стран на Ближнем Востоке при параллельном развитии национально-освободительного движения на Балканах, царю не удалось избрать верную тактику в решении восточного вопроса. Под влиянием недальновидного оптимизма лживых и льстивых дипломатов он рассчитывал на якобы непримиримые интересы Англии и Франции, надеялся на мнимый нейтралитет Австрии и Пруссии, когда в 1853 году турецкое правительство нарушило права православной церкви в Палестине. Из-за происка французских дипломатов ключи от Вифлеемского храма были переданы католикам. Как отмечает Н. Я. Данилевский, "само требование Франции было не что иное, как вызов, сделанный России, не принять которого не позволяли честь и достоинство. Этот спор о ключе, который многие представляют себе чем-то ничтожным... имел для России, даже с исключительно православной точки зрения, гораздо более важности, чем какой-нибудь вопрос о границах".

Понимая важность для православной монархии возникшего конфликта, английский посол в Константинополе лорд Редклиф и французский император Наполеон III всячески способствовали его обострению и подталкивали Турцию к военным действиям против России. Русские дипломаты требовали от султана восстановить права православного духовенства в Палестине и подписать конвенцию, которая сделала бы Николая I покровителем всех православных в подданстве турецкого главы. Английское же правительство подсказывало ему такое половинчатое решение вопроса, при котором не исключалась возможность разжечь русско-турецкую войну, превратить ее затем под лозунгом "защиты Турции" в коалиционную и подорвать позиции России на Ближнем Востоке и Балканах. Султана, жаждавшего обладать северным побережьем Черного моря, Кубани и Крыма, не пришлось долго уговаривать, и в октябре 1853 года он объявил войну России, против которой вскоре объединились все западные страны и партии. В проклятиях самодержавию польские эмигранты вставали под турецкие знамена, венгерские революционеры смыкались с австрийским императором, Маркс и Энгельс находили общий язык с Наполеоном III и Пальмерстоном. Даже маленький Пьемонт изыскал возможность послать пятнадцатитысячный корпус в Крым.

Прозревая грядущую ситуацию еще в ноябре 1853 года, Ф. И. Тютчев писал: "В сущности, для России опять начинается 1812 год; может быть, общее нападение на нее не менее страшно теперь, чем в первый раз... И нашу слабость в этом положении составляет непостижимое самодовольство официальной России, до такой степени утратившей смысл и чувство своей исторической традиции, что она не только не видела в Западе своего естественного и необходимого противника, но старалась только служить ему подкладкой". Через сто лет современный английский историк как бы вторит русскому поэту, отмечая, что "до 1854 года Россия, быть может, пренебрегала своими национальными интересами ради всеобщих европейских дел".

Действительно, верность данному слову, принятым обязательствам, сложившемуся порядку в Европе в какой-то степени заставляла Николая I действовать чересчур прямолинейно и терять гибкость в отстаивании собственных интересов. Видя, однако, как поворачивается дело и затягивается узел враждебной коалиции, он замыслил провозгласить действительную независимость порабощенных Турцией народов и придать готовящейся войне освободительный характер, что могло обеспечить не только моральную поддержку славян и освобождение их от политической изоляции, но и расширение и укрепление военной базы. Тем не менее канцлер Нессельроде воспротивился этому плану, находя его несовместимым с традиционными "принципами легитимизма" во внешней политике России.

Дипломатические просчеты, потеря союзников, излишняя самонадеянность, слабая военная и техническая оснащенность войск, отсутствие необходимых дорог и коммуникаций привели к тому, что, несмотря на героические действия армии, Россия потерпела поражение в Крымской войне. Осада Севастополя, завершившаяся в августе 1855 года, истощила силы союзников, не рисковавших более предпринимать активные наступательные действия. Обе воюющие стороны заговорили о мире, который они и заключили в Париже уже после кончины Николая I в марте 1856 года на невыгодных для России условиях.

11

Крымская война обнажила внутренние противоречия и скрытые недостатки, которые изнутри подтачивали материальную силу и политические позиции русского государства. Совершенно необходимое для его независимого существования и самостоятельных действий усиление военной мощи порою принимало неадекватные формы, а наведение порядка и укрепление дисциплины в армейской среде переходили разумную грань и становились самоцелью. По свидетельству одного из современников, уже после славного завершения Отечественной войны 1812 года "военные качества заменились экзерцирмейстерской ловкостью". Даже М. Б. Барклай де Толли, подчиняясь желаниям А. А. Аракчеева, стал требовать красоты фронта, доходившей до акробатства, и сгибал свою высокую фигуру до земли, чтобы равнять носки гренадер. Молодость великого князя Николая Павловича была затронута этим увлечением Александра I, и строевые и вахтпарадные привычки юношеских лет отразились и на его собственном правлении, как бы диссонируя с его обширными военными познаниями. На полках царского кабинета можно было видеть множество фигурок из папье-маше с изображением униформ различных полков. Император предпочитал носить мундиры подшефных ему частей и не любил нарушений формы одежды. Вольно или невольно мундир, муштра, формуляр, циркуляр порою перевешивали у подчиненных суть дела и ставились во главу угла. По словам Дениса Давыдова, "для лиц, не одаренных возвышенным взглядом, любовью к просвещению, истинным пониманием дела, военное ремесло заключается лишь в наносно-педантическом, убивающем всякую умственную деятельность парадировании". Знаменитый партизан по собственным впечатлениям хорошо представлял себе последствия вдохновенного изучения правил вытягивания носков, равнения шеренг, исполнения ружейных приемов и т. д., чем "щеголяют все наши фронтовые генералы и офицеры, признающие устав верхом непогрешимости, служащим для них источником самых высоких поэтических наслаждений". Наследник суворовских традиций сетует на то, что ряды армии постепенно наполняются грубыми солдафонами: "Грустно думать, что к этому стремится правительство, не понимающее истинных требований века, и какие заботы и огромные материальные средства посвящены им на гибельное развитие системы, которая, если продлится надолго, лишит Россию полезных и способных слуг. Не дай Бог убедиться нам на опыте, что не в одной механической формалистике заключается залог всякого успеха. Это страшное зло не уступает, конечно, по своим последствиям татарскому игу! Мне уже состарившемуся в старых, но несравненно более светлых понятиях, не удастся видеть эпоху возрождения России. Горе ей, если к тому времени, когда деятельность умных и сведущих людей будет ей наиболее необходима, наше правительство будет окружено лишь толпою неспособных и упорных в своем невежестве людей. Усилия этих лиц не допускать до него справедливых требований века могут ввергнуть государство в ряд страшных дел".

Механическая формалистика, способная мертвить живой и содержательный подход к военному делу, по-своему сказалась на недостаточной подготовленности русских войск к ведению боевых действий в годы Крымской войны. Да и о реальном положении солдата можно судить по цифрам одного из отчетов за 1835 год: из 231099 человек 173892 оказались больными, причем 11023, то есть каждый двадцатый, умерли. Болезни подавляющего большинства носили изнурительный и воспалительный характер. "Явилась мысль пересоздать человека. Требуют, чтобы солдат шагал в армии... после всех вытяжек и растяжек солдат идет в казармы, как разбитая на ноги лошадь". Справедливости ради следует отметить, что сам император был неутомим в личных осмотрах военных заведений, строгой проверке содержания, обучения и боевой подготовки отдельных частей армии и флота и предпринимал существенные усилия по улучшению довольствия войск и призрения больных и престарелых воинов.

Что же касается умных и сведущих людей, то Николай I, как уже говорилось, умел их ценить и использовать на государственной службе, несмотря на предвзятое отношение к ним целого ряда лиц из своего ближайшего окружения. Так, после кончины М. М. Сперанского в 1839 г. он заметил: "Михаила Михайловича не все понимали и не все умели довольно ценить; сперва я и сам в этом более всех, может статься, против него грешил. Мне столько было наговорено о его превратных идеях, о его замыслах; но потом время и опыт уничтожили во мне действия всех этих наговоров. Я нашел в нем верного и ревностного слугу с огромными сведениями, с огромной опытностью, с неусыпавшею никогда деятельностью".

Сперанский не был единичным случаем привлечения царем к ответственной деятельности тех людей, которые, как ему казалось или как преподносилось, относились нелояльно к его мнениям. Например, он возвел в графское достоинство и наградил орденом св. Андрея Первозванного Н. С. Мордвинова, чьи взгляды ранее привлекали внимание декабристов, а теперь нередко существенно расходились с решениями правительства. Возглавляя департамент Государственного Совета, Мордвинов смело критиковал министров, выступал против прижимистого министра финансов Е. Ф. Канкрина за строительство железных дорог, ратовал за рассредоточение из ведения казны разных отраслей народного хозяйства, представлял императору записки, указывающие на необходимые преобразования. И сам председатель Государственного Совета И. В. Васильчиков порою делал несогласные с царскими выводы, по некотором размышлении с благодарностью принимавшиеся государем.

И все же, подобно своему предшественнику, Николай I испытывал серьезные затруднения в кадровой политике и выборе достойных сотрудников. После восстания декабристов осторожное и недоверчивое отношение к окружающим не покидало его, особенно если он подозревал их в критике своих действий или вообще в либеральном образе мыслей. И хотя по характеру царь был добр и доверчив, открыт и отходчив, самолюбие и вспыльчивость иногда заставляли его упорствовать в однажды принятом решении или предвзятом мнении. Особенно наглядно своеобразная кадровая глухота императора проявилась в отстранении от активной деятельности "проконсула Грузии" А. П. Ермолова, подозревавшегося в участии в заговоре декабристов и в нелояльности к новому царю. Рассеять возникшие сомнения и опасения могла бы личная встреча царя с опальным полководцем, как это было в случае с Пушкиным или М. М. Сперанским. Однако она не состоялась. К тому же личные интересы новых приближенных государя, И. И. Дибича и И. Ф. Паскевича, заставляли их неточно представлять имеющиеся факты, и выдающийся полководец, прекрасно понимавший разницу между механической формалистикой и реальным положением вещей, оказался не у дел.

Вообще следует признать, что люди независимые и самостоятельно мыслящие представляли для Николая I какую-то интеллектуальную неуютность и раздражали его. Он неоднократно признавался, что предпочитает не умных, а послушных исполнителей. Своеобразная иллюстрация к такой настроенности приведена в "Записках" С. М. Соловьева: "Посещает император одно военное училище; директор представляет ему воспитанника, оказывающего необыкновенные способности, следящего за современной войной, по своим соображениям верно подсказывающего исход событий. Что же отвечает император: "... мне таких не нужно, без него есть кому думать и заниматься этим; мне нужны вот такие..." - и выдвигает из толпы дюжего малого, огромный кусок мяса без всякой жизни и мысли на лице и последнего по успехам".

Подобные воспитанники, становясь военными или чиновными проводниками монаршей воли, мертвили всякое живое дело, превращая необходимый порядок в слепую дисциплину, а верность долгу - в бездумный формализм. Между царем и народом постепенно образовывалось мощное средостение бюрократии, становившейся самостоятельной и действующей по собственным законам силой. Структура департаментов усложнялась, число чиновников увеличивалось (с 16 тысяч в начале века до 74 тысяч к 1851 г.), количество требуемых документов возрастало, а задача делопроизводителя заключалась в том, чтобы "бумаги, присылаемые из министерства, не лежали долго без ответа". Отгораживаясь от непосредственной связи с земскими началами империи, чиновничество не только торпедировало любые попытки преобразований, способных нарушить его устоявшееся положение, но и начинало исподволь диктовать свои условия игры. "Эта тупая среда,- подчеркивает Ю. Ф. Самарин,- лишенная всех корней в народе и в течение веков карабкавшаяся на вершину, начинает храбриться и кривляться перед своей собственной единственной опорой... Власть отступает, делает уступку за уступкой без всякой пользы для общества". После объезда нескольких губерний в 1841 г. один из генерал-адъютантов отмечал во всеподданнейшей записке всесилие корыстолюбивой бюрократии, не ведающей никакого общественного контроля и заботящейся лишь о личном обогащении, отчего нет истины в делах и правды в судах. К тому же каждый министр стремился доказать важность своего учреждения и завести множество департаментов, комиссий, канцелярий, а управление идет гораздо хуже, даже если принять во внимание весьма простое соображение - чем более предметов окружает движущееся тело, тем медленнее и неправильнее его движение. На примере образования министерства государственных имуществ в записке показывалось, к каким плачевным, порою прямо противоположным задуманным, результатам может приводить преломляюще-искажающая среда бюрократии: "Вы мыслили улучшить благосостояние казенных крестьян, но с самого его учреждения оно приняло характер разорения и положение крестьян не только не улучшилось, но бедность их достигла высочайшей степени... Из одного департамента Министерства финансов вдруг выросло три департамента, несколько канцелярий, полсотни палат, сотни окружных управлений, так что вместо ста двадцати прежних управлений явилось более 1500. Подобное умножение чиновников во всяком государстве было бы вредным, но в России оно губило и губит империю". Когда при создании III отделения А. Х. Бенкендорф просил у царя соответствующих инструкций, тот ответил ему: "Утирай слезы обиженных и наказывай виновных - вот твоя инструкция!"

Известно и другое его убеждение, как бы восполняющее юридическую ущербность: "Лучшая теория права есть добрая нравственность". Однако в реальной действительности не только с доброй нравственностью и защитой справедливости, но и с самой законностью возникали большие проблемы. Казнокрадство и воровство, особенно процветавшие в губернских администрациях, порою переходили опасную черту. Показательно, что даже во время Крымской войны наблюдались масштабные злоупотребления и хищения, начиная от столичных департаментов и заканчивая провиантскими комиссиями в Симферополе.

12

Подобные и иные противоречия стали обостряться в последнее семилетие николаевского царствования, когда после очередных европейских революций 1848-1849 гг. в России произошло резкое изменение общественной обстановки. Получив первые известия о событиях в Париже, царь явился во дворец наследника, где проходил бал, и громко провозгласил среди танцующих: "Седлайте коней, господа, во Франции объявлена республика..." Для предупреждения революционных эксцессов в Австрии или Германии царь намеревался послать трехсоттысячную армию на Рейн, но основные усилия были направлены внутрь страны. Правительство, опасаясь "заразного" духа, предприняло ряд мер по ужесточению контроля над распространением идей и просвещения. Прием студентов в университеты значительно сокращался, а для постоянного наблюдения за цензурой и печатными изданиями был создан так называемый бутурлинский комитет, призванный отыскивать в каждом тексте скрытый подтекст. В знак протеста против таких мер министр народного просвещения С. С. Уваров подал в отставку, подчеркивая: "Я вижу себя принужденным заметить на это, что стремление, не довольствуясь видимым смыслом, прямыми словами и честно высказанными мыслями, доискиваться какого-то внутреннего смысла, видеть в них одну лживую оболочку, подозревать тайное значение, что это стремление неизбежно ведет к произволу и несправедливым обвинениям". Сокрытую в благонамеренных нововведениях деструктивность отмечал и митрополит Филарет: "Данное жандармской команде право доносить со слухов и безо всякой ответственности за ложные сведения лишает подданных спокойствия".

Говоря о создавшейся литературно-общественной обстановке этих лет, М. П. Погодин замечал, что цензуре подвергались уже почившие писатели Кантемир, Державин, Карамзин, Крылов, запрещались сочинения Платона, Эсхила, Тацита, исключались из публичного рассмотрения целые исторические периоды. Обсуждение богословских, философских, политических вопросов становилось затруднительным, а упоминание злоупотреблений или проявление каких-либо знаков неудовольствия вменялось в преступление. "Литература ушла, ограничилась только посредственными или гадкими повестями... порядочные люди решились молчать, и на поприще словесности остались одни голодные псы, способные лаять или лизать".

Но когда все пути выражения мысли закрыты, продолжает Погодин свое рассуждение, когда нет ни гласности, ни общественного мнения, власть, не подозревая того, под видом усиления на самом деле ослабляется, а подчиненные развращаются. Ложь, обман и лесть получают право гражданства, ибо всякий желающий пользы отечеству и указывающий на недостатки может прослыть за либерального злоумышленника, а потому предпочитает искать любым путем благосклонности начальника и предугадывать его малейшие желания. А начальник, пишет Погодин, одуренный каждением мнимым успехом, ношением лент и звезд, всякое замечание принимает за личное оскорбление и неуважение государства. "Кто не хвалит его, тот беспокойный человек. Не давай ему ходу. А бездарностям, подлецам, посредственностям то и на руку: как мухи на мед, налетают они в наши канцелярии, а еще охотнее в комитеты, где скорее, без всякого труда, награждаются за отличие. Все они составляют одну круговую поруку, дружеское, тайное, масонское общество, чуют всякого мыслящего человека, для них противного, и, поддерживая себя взаимно, поддерживают и всю систему бумажного делопроизводства, систему взаимного обмана и общего молчания, систему тьмы, зла и разврата, в личине подчиненности и законного порядка".

Полное отстранение общественных сил от осуществления правительственных начинаний, исполняемого исключительно бюрократическими средствами, не только развращало многочисленный чиновный люд, но и сковывало здоровые силы нации. Сила и дисциплина, лишенные существенного нравственного содержания, лишь по видимости давали действенные результаты, а на деле естественно и незаметно ослабляли государство и подготавливали его будущий развал. Требуя от других, многие высокопоставленные деятели, прикрываясь пышными фразами и дутыми отчетами, заботились лишь об увеличении собственного благосостояния и показывали народу примеры совсем иного рода. Так, один из любимых министров царя, главноуправляющий путями сообщения П. А. Клейнмихель, в начале 50-х годов украл довольно значительную сумму, предназначенную на изготовление дворцовой мебели. В том же духе отличился накануне Крымской войны и директор канцелярии Комитета о раненых, камергер двора А. Г. Политковский, который на протяжении многих лет жил на широкую ногу, принимал "весь Петербург", в том числе и управляющего III отделения Л. В. Дубельта. И хотя в конечном итоге все члены комитета были преданы суду, подобные и иные, остававшиеся без должного внимания, явления, несомненно, изнутри разлагали государство.

Вместо того, чтобы искоренять зло в собственных рядах и тем самым вносить свой вклад в предупреждение революционных начинаний, иные государственные мужи предпочитали бороться с мятежным духом в весьма карикатурных формах. Так, в секретных документах III отделения говорится о том, что борода является "принадлежностью баррикадных героев". А потому носящие оную должны стать "предметом беспрерывного полицейского наблюдения, ибо в Европе борода есть отпечаток принадлежности какому-либо злонамеренному политическому обществу". Сменивший А. Х. Бенкендорфа шеф жандармов А. Ф. Орлов передавал министру внутренних дел Л. А. Перовскому решение царя о необходимости пресечь ношение бороды как недостойное подражание западной моде. Министр же весной 1849 г. разослал циркуляр всем предводителям дворянства о том. что "государю неугодно, чтобы русские дворяне носили бороды, ибо с некоторого времени из всех губерний получаются известия, что число бород очень умножилось".

Особую "любовь" к славянофилам питал А. А. Закревский, назначенный в 1848 г. московским военным генерал-губернатором и наделенный небывалыми полномочиями: он имел бланки с собственноручной подписью Николая I и мог написать на них какое угодно распоряжение. "Он нас терпеть не мог,- писал о Закревском А. И. Кошелев,- называя то "славянофилами", то "красными", то "коммунистами". Как в это время всего чаще собирались у нас, то генерал-губернатор подверг нашу приемную дверь особому надзору и каждодневно подавали ему записку о лицах, нас посещающих".

К. Н. Леонтьев обмолвился однажды о несостоявшейся встрече в правление Николая I между "петербургской властью" и "московской мыслью", синтез которых мог бы оказаться весьма полезным для России. Действительно, власть отталкивала от себя наиболее образованных, честных и патриотически настроенных граждан, способных внести в нее затухающие нравственные начала и оживить ею же провозглашенную связь религии, народа и государства. Императору необходимо было пойти на риск, отказаться от привычного поиска государевых слуг в придворной среде и расширить круг советников и сотрудников за счет иных слоев русского общества. Однако сила инерции заставляла его пользоваться услугами тех, кто "жадною толпой" стоял у трона и злоупотреблял высочайшим доверием. В результате во второй половине его царствования во главе важных ведомств и начинаний нередко оказывались люди, не всегда соответствовавшие по своим моральным и профессиональным качествам занимаемому положению, более всего озабоченные сохранением монаршего расположения, а потому пытавшиеся скрывать от государя неприглядные факты и нежелательные процессы. В своем рукописном дневнике князь П. П. Гагарин даже отводит чиновному люду существенную роль в поражении России в Крымской войне, поскольку "люди, которые должны были говорить истину императору, скрывали ее от него, потому что наши посланники, в видах своих личных интересов, предпочитали сглаживать то, что они должны были говорить, и что остальные поступали так же, как и они".

К концу николаевского царствования возникали проблемы, справляться с которыми становилось все труднее и труднее и для решения которых приходилось опять-таки вращаться в заколдованном кругу не всегда достойных исполнителей. "К несчастью,- признавался император,- более чем часто бываешь вынужден пользоваться услугами людей, которых не уважаешь, если они могут принести хоть какую-нибудь пользу". Однако польза неуважаемых людей в конечном итоге оказывается иллюзорной и никогда не перевешивает приносимый ими вред, выражающийся в разрушении идеальных устремлений и высших нравственных начал монархического правления, которые составляют его истинную силу и предполагают естественное развитие всех слоев общества и свободное следование каждым из его членов принятому долгу. Чрезмерная централизация, носившая бюрократический характер, поток инструкций и распоряжений, не учитывавших местных условий, государственная опека "сверху" всех жизненных функций нации, замедлявшая встречное творческое движение "снизу",- все это свидетельствовало не о внутреннем и органическом, а о внешнем и механическом осуществлении монархических принципов, противопоставляло правительство народу, казенное частному, видимость сути, форму содержанию, удобряло почву для всевозможных злоупотреблений и проникновения социалистических идей (в конце 40-х годов в России образовался революционный кружок Д. М. Буташевича-Петрашевского).

Николай I глубоко чувствовал и понимал необходимость живоносного развития плодотворных особенностей русской истории и культуры, не укладывавшихся в западную модель и способных предохранить страну от отрицательных последствий сугубо секулярных и революционных тенденций. Он как бы соглашался с Пушкиным, что, в отличие от Европы, Россия требует "другой мысли, другой формулы", и внес огромный вклад в развитие ее самосознания и могущества. Отчасти верен вывод К. Н. Леонтьева, что "сама наша Россия при нем именно достигла той культурно-государственной вершины, после которой оканчивается живое государственное созидание и на которой надо приостановиться по возможности, и надолго, не опасаясь даже и некоторого застоя". Однако вторая часть высказанной мысли опровергается практикой и завершением николаевского царствования. Застой не может длиться долго, представляет опасную болезнь для достигнутых вершин, открывает широкий путь для обозначенных выше и многих иных самоубийственных тенденций. Непрерывно связанная с "адскими принципами революции" общая зараза своекорыстия, которую царь пытался изгнать через дверь, влезала в хорошо видимое им окно.

Говоря о духовных уроках Крымской войны, Ф. И. Тютчев, в частности, писал: "Нам было жестоко доказано, что нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет, без существенного вреда для общественного организма. Видно, всякое ослабление и заметное умаление умственной жизни в обществе неизбежно влечет за собою усиление материальных наклонностей и гнусно-эгоистических инстинктов. Даже сама власть с течением времени не может уклониться от неудобств подобной системы. Вокруг той сферы, где она присутствует, не встречая извне ни контроля, ни указания, ни малейшей точки опоры, кончает тем, что приходит в смущение и изнемогает под собственным бременем еще прежде, чем бы ей суждено пасть под ударами злополучных событий".

Для преодоления подобных кризисных явлений необходим был творческий порыв власти, способный пробудить в решении общих задач добровольное и единодушное соучастие всего народа ("сила власти - царю, сила мнения - народу",- ратовал К. С. Аксаков за взыскуемое единство). Однако для такого порыва становилось все меньше и меньше возможностей. "Я работаю, чтобы оглушить себя,- писал царь Фридриху-Вильгельму,- но сердце мое будет надрываться, пока я жив". Подавленность настроения самодержца от бессилия справиться с возникавшими трудностями бросалась в глаза, и уже в 1845 г. Он признавался А. О. Россет-Смирновой: "Вот уже скоро двадцать лет я сижу на этом прекрасном местечке. Часто случаются такие дни, что, смотря на небо, говорю, зачем я не там? Я так устал".

Тяжелые заботы, напряженные труды, непредвиденные измены, неизбежные огорчения не могли не пошатнуть железного здоровья Николая I. Незадолго до своей кончины он писал М. Д. Горчакову: "Вероятие хорошего оборота дел с Австрией, всегда мне сомнительное, с каждым днем делается слабее, коварство - яснее, личина исчезает, и потому все, что в моих намерениях основывалось на надежде безопасности с сей стороны, не состоялось и возвращает нас к прежнему тяжелому положению. Но,- буди воля Божья! - буду нести крест мой до истощения сил".

В конце января 1855 г. Царь заболел острым бронхитом, но не переставал заниматься государственными делами. Продолжая болеть, он даже выезжал из дворца при двадцатиградусном морозе для осмотра и напутствования выступавших в поход маршевых батальонов 1-й гвардейской дивизии. На заявление же лейб-медика о явной опасности таких выездов лишь заметил: "Ты исполнил свой долг; позволь и мне исполнить мой". У многих создавалось впечатление, что император как бы искал смерти, не в силах пережить текущие неудачи и близившееся поражение в Крымской войне. Вскоре заболевание его усилилось и перешло в воспаление обоих легких, но и в постели он не прерывал своих трудов. Когда болезнь приняла необратимый характер и перешла в безнадежную стадию, вся августейшая семья собралась в малой церкви Зимнего дворца на общую молитву. Причастившись, царь простился со всеми близкими, а затем поблагодарил министров за службу. Наследнику же своему поручил передать благодарность "войску, флоту и, в особенности, защитникам Севастополя". Николай I скончался 18 февраля 1855 г. И в последние минуты жизни признался цесаревичу, как бы передавая ему нелегкую эстафету: "Мне хотелось, приняв на себя все трудное, все тяжкое, оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое. Провидение судило иначе. Теперь иду молиться за Россию и за вас. После России, я вас любил более всего на свете".