 Нереабилитированные
Следственные дела людей, осужденных по «политической» 58-й статье УК РСФСР, пересмотрены, и они реабилитированы. О некоторых из них написаны статьи и даже книги. Работы отдельных художников экспонируются на выставках. Память пострадавших за веру свято чтится. Помнят о погибших своих коллегах ученые, литераторы, спортсмены, учителя. Но от большинства расстрелянных в Бутове все-таки остались лишь имена. Их близкие умерли, так и не найдя места гибели своих родных.
Кроме перечисленных, посмертно реабилитированных людей более четверти всех расстрелянных в Бутове (а именно – 5595 человек) составляют осужденные по чисто уголовным или смешанным статьям УК РСФСР, которые согласно нашим законам, реабилитации не подлежат. В число дел, не подлежащих реабилитации, входят дела на лиц, оправданных по причине отсутствия «состава» или «события преступления». При пересмотре других дел прокуратурой признано «превышение меры наказания» за содеянное и в соответствии с законами того времени сформулирован иной приговор и назначено задним числом иное, более мягкое наказание: «высшая мера» заменена, например, на 10, 5, а то и 2 года лишения свободы.
Встает почти неразрешимый вопрос: всегда ли соответствует обвинение по 58-й «политической» статье истинному положению вещей; и наоборот – является ли осужденный к ВМН по уголовной статье настоящим уголовником?
Из следственных дел видно, что рецидивисту, терроризировавшему заключенных в тюремной камере или лагере иной раз приписывалась антисоветская агитация, чтобы поскорей избавиться от злостного нарушителя режима. Обвинения в контрреволюционных действиях могли быть предъявлены обыкновенному дебоширу или крестьянину, поджегшему сарай с сеном у председателя колхоза, или мальчишке, из озорства сделавшему наколку с портретом Сталина «на неподобающих частях тела». Политическую «58-ю» подчас получали завсегдатаи вытрезвителей («в пьяном виде выражался в адрес вождя») или посетители пивной (в компании собутыльников «высказывал диверсионно-террористические настроения»)cxxiii. Осужденные по 58-й статье эти и подобные им люди в 1989-м – начале 1990-х гг. были реабилитированы как необоснованно репрессированные. И наоборот. Осужденные как «социально опасные» и «социально вредные элементы», люди «без определенных занятий» и «без определенного места жительства», приговоренные к расстрелу за нищенство, бродяжничество, а более всего – за нарушение паспортного режима, реабилитации не подлежатcxxiv.. А ведь именно они по большей части и являлись жертвами большевистской политики и послереволюционного произвола в стране.
Особую категорию в списках приговоренных к расстрелу составляют так называемые «повторники». К ним относятся как реабилитированные впоследствии, так и не реабилитированные. Множество людей, арестованных в начале 30-х гг., едва освободившись из заключения, снова подвергались аресту. Но на этот раз их чаще всего ждал не «срок», а смертная казнь. Повторные аресты в первую очередь коснулись бывших эсеров, троцкистов, эмигрантов, реэмигрантов и священнослужителей.
В следственных делах «повторников» подчас слово в слово воспроизводились формулировки их прежних обвинений. Следователи не трудились подыскивать новый, хотя бы «липовый» компромат.
Широко применялись повторные аресты и к представителям уголовной среды (или тем, кто были сочтены таковыми). Но и среди уголовников, действительно имевших богатое криминальное прошлое, большинство арестовано было все-таки ни за что. В момент задержания эти жертвы чаще всего не совершали никаких злодеяний или правонарушений. Обычно новые жертвы задерживались при облавах на железнодорожных вокзалах или на привокзальных площадях, в пригородных поездах, на станциях и полустанках. Проверка документов производилась даже у городских туалетов и просто на улицах средь бела дня. Задержанный доставлялся в районное отделение милиции, затем в тюрьму. Там ему предъявлялось обвинение по тогдашней формулировке: «как ранее судимый». Затем по прихоти тройки он получал «меру наказания» по второй, а чаще – по первой категории, пополняя тем самым спущенные сверху цифры и лимиты. Далее путь его лежал на Бутовский полигон.
Конечно, в списке нереабилитированных были и настоящие преступники: «квалифицированные» воры, убийцы, налетчики, пойманные на месте преступления или найденные путем упорного розыска. Криминальное прошлое некоторых напоминает детективный роман: 15-20 судимостей в юном возрасте, 10-15 побегов – с перепиливанием тюремных решеток, рытьем подкопов, переодеванием в одежду охранника и проч. Но таких «героев» – единицы. Больше всего осуждено и расстреляно уголовников за мелкие кражи, часто совершенно не сообразные с мерой наказания. Встречаются «расстрельные» приговоры за кражу галош, пару буханок хлеба, велосипеда, гармошки, каких-то двадцати пустых мешков, пяти кусков мыла и т. д. Бывало, что ссоры с соседями в коммунальной квартире по доносу одной из сторон оборачивались все теми же выстрелами на Бутовском полигоне. Есть приговоры к высшей мере наказания за спекуляцию; под эту категорию подведен был, например, приезжий крестьянин, торговавший на привокзальной площади яблоками из собственного сада. Судьбу воров, фальшивомонетчиков, спекулянтов и аферистов разделили гадалки и проститутки. Та же участь постигла цыган и айсоров – уличных чистильщиков обуви, потомков древних ассирийцев.
Особую категорию казненных в Бутове составляли заключенные, уже отбывающие наказание в тюрьмах, лагерях и исправительно-трудовых колониях. Как правило, все они были осуждены по уголовным статьям и не подлежат реабилитации. Но разве все эти люди не являются точно такими же жертвами беспрецедентного государственного террора и бандитизма, как и реабилитированные по 58-й политической статье?!.
Нет уверенности, что нам станут известны все имена расстрелянных на Бутовском полигоне даже в период с 8 августа 1937-го по 19 октября 1938 г., не говоря уже о более ранних или последующих годах. Зато можно со всей ответственностью сказать, что каких-то имен мы не узнаем никогда, потому что было сделано все, чтобы их скрыть. Пример тому – документ, случайно обнаруженный в архивах УФСБ Санкт-Петербурга, в котором приказывается «...начальникам ДПЗ, ОДПЗ 1 и нач. следственной тюрьмы только лично полностью уничтожить все следы пребывания подследственного (такого-то) в означенных местах заключения (изъять дела, карточки, уничтожить записи в алфавите и т. д.» )cxxv...
Окончание массовых репрессий 1937-1938 гг.
Больше всего в Бутове было расстреляно людей в сентябре 1937 г. – 3165 человек. По количеству расстрелов к этой цифре приближаются октябрь и декабрь 1937 г. (соответственно 2045 и 2376 человек), а также февраль и март 1938 г. (2326 и 2335 человек). Большие расстрелы были в мае и в июне 1938 г. (1346 и 1169). Далее расстрелы не превышали тысячу человек в месяц. В сентябре и октябре 1938 г. расстреляли «всего» 119 и 126 человек. После 19 октября расстрелы на Бутовском полигоне не производились. Назревали какие-то перемены.
15 ноября последовало решение Политбюро по сворачиванию массовых операций. А через два дня 17 ноября вышло секретное постановление Совнаркома и ЦК ВКП(б) «Об аресте, прокурорском надзоре и ведении следствия», подписанное Сталиным и Молотовым. В постановлении отмечалась «большая проделанная работа по разгрому «врагов народа» и очистке СССР «от многочисленных шпионских, террористических, диверсионных и вредительских кадров,.. представлявших из себя серьезную опору иностранных разведок в СССР и, в особенности, разведок Японии, Германии, Польши, Англии и Франции». «Однако не следует думать, – предупреждалось в постановлении, – что на этом дело очистки СССР от шпионов, вредителей, террористов и диверсантов окончено». Далее говорилось о том, что «при упрощенном ведении следствия и суда» массовые операции «не могли не привести к ряду крупнейших недостатков и извращений в работе органов НКВД и Прокуратуры».
Каких же? Читаем.
«Работники НКВД совершенно забросили агентурно-осведомительную работу, предпочитая действовать более упрощенным способом, путем практики массовых арестов, не заботясь при этом о полноте и высоком качестве расследования».
Члены СНК и ЦК даже стыдят работников НКВД, «до самого последнего времени» просящих о предоставлении им так называемых «лимитов» для производства массовых арестов. Следует подробный, и соответствующий истине разбор беззаконного ведения следствия в 1937–1938 гг. При этом делается вывод, что все нетерпимые недостатки в работе органов НКВД и Прокуратуры «были возможны только потому, что пробравшиеся в органы НКВД и Прокуратуры враги народа всячески пытались оторвать работу органов НКВД и Прокуратуры от партийных органов, уйти от партийного контроля и руководства»...
Поистине – «забвение своих собственных прегрешений порождает бесстыдство». Так говорил еще в глубокой древности Демокрит.
Постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г. запрещаются «массовые операции по арестам и выселению» без санкции прокурора, ликвидируются тройки НКВД, УНКВД и тройки при Управлениях РК милиции, предъявляются требования по соблюдению Уголовно-процессуальных кодексовcxxvi.
Необъяснимо, но органы на местах настолько вошли во вкус массовых операций, что их не остановило предписание центральных властей. Даже спустя пять месяцев они продолжали необоснованные аресты ни в чем неповинных граждан. Также применялись на допросах «конвейеры», «стойки», жестокие избиения. И выносились решения от имени уже упраздненных троекcxxvii.. Только когда начались аресты в низовых и средних звеньях самих органов НКВД за «фальсификацию и нарушение законности в проведении следствия», это непослушание властям на некоторое время прекратилось.
Вместе с массовыми операциями 1937–1938 гг. закончилась карьера наркома внутренних дел генерального комиссара государственной безопасности Ежова. 25 ноября 1938 г. он был снят со своего поста. Его место занял Берия.
За неполных пятнадцать месяцев 1937–1938 гг. было арестовано 1,5 миллиона человек, около 700 тысяч расстреляноcxxviii. Из них лишь небольшая горстка – «всего» 20 761 человек погибли в Бутове. Расстрелом 19 октября заканчиваются наши документально подтвержденные сведения о Бутовском полигоне. Дальше мы вступаем в область догадок и предположений.
Например, имеется документ об аресте уже в январе-феврале 1939 г. «для очистки Москвы» 28 921 человека. Из них более половины – «лица без определенных занятий» (знакомая история!). На решении Военной коллегии Верховного Суда СССР о расстреле 300 человек «профессиональных бандитов» Сталин пишет резолюцию: «За. Расстреляйте человек 600. Ст.». Кроме Сталина, решение подписали Молотов, Ворошилов и Кагановичcxxix. Где приводились в исполнение приговоры на этих «профессиональных бандитов», где их зарыли? Трудно представить себе, что не в Бутове, а в другом месте. И кто эти расстрелянные?
Военные и послевоенные годы
Прошли годы сомнительной так называемой «бериевской реабилитации» – 1939-й, 1940-й, начало 1941 г. В эти годы производилось конечно меньше расстрелов, чем в 1937–1938 гг. Был пересмотрен ряд уголовно-следственных дел, и некоторых миновало, кажется, неминуемое. Но именно в это же время – с 1 января 1939 г. – начала функционировать по соседству с Бутовским полигоном секретная политическая тюрьма НКВД – Сухановка. «Дачей» называли ее сотрудники НКВД, заключенные же по тюрьмам и лагерям именовали ее «Дачей пыток». Она была устроена Ежовым осенью 1938 г. в стенах бывшей Свято-Екатерининской пустыни; здесь были оборудованы специальные помещения для пыток и избиений.
Одним из первых заключенных секретной тюрьмы стал сам Ежов. Он провел здесь девять месяцев. Отсюда его, чуть живого, повезли на заседание Военной Коллегии Верховного Суда СССР, затем – на расстрел. Здесь сидела в одиночке жена В. М. Молотова П. С. Жемчужина, тут мучили и увезли отсюда на расстрел писателя И. Бабеля. Пятьдесят два вида пыток насчитал в Сухановской тюрьме заключенный Евгений Гнединcxxx. Условия содержания здесь были таковы, что многие сходили с ума. Для сумасшедших, по свидетельству советского разведчика Д. А. Быстролетова, был отведен целый отсекcxxxi. .. Тюрьма была небольшая, человек на 150 и предназначалась для представителей высшей партийной элиты, руководителей Коминтерна, высокопоставленных иностранцев, дипломатов, разведчиков, чекистов, директоров крупных предприятий, их жен и родственников. Иной раз попадали сюда и обыкновенные заключенные, даже студенты, если они слишком уж упрямились на следствии. Подследственных, находящихся в Бутырской тюрьме, следователи пугали Лубянкой, тех, кто сидел на Лубянке, стращали Лефортовской тюрьмой, ну, а тем, кто находился уже в Лефортове, грозили Сухановкой. Все знали, что это конец; худшего быть не может. Ходили упорные слухи, что в монастыре в бывшем Екатерининском соборе был оборудован «маленький крематорий» – «на несколько человек». Об этом, хвастаясь, говорили в 1950-х гг. люди из тюремной обслуги. Но документов, подтверждающих такие свидетельства, конечно нет и быть не может.
Сухановка располагалась к востоку от Бутова. А к западу от него на территории совхоза НКВД «Коммунарка» находился упоминаемый уже не раз спецобъект «Коммунарка»; там также расстреливали и хоронили (может быть, только хоронили) тысячи людей. По неполным данным в «Коммунарке» захоронено со 2 сентября 1937-го по 16 октября 1941 г. шесть с половиной тысяч расстрелянных (первоначально сотрудники ФСБ предполагали, что здесь лежит от десяти до четырнадцати тысяч человек). Как и Сухановка, спецобъект «Коммунарка» предназначался для высших лиц государства: наркомов, замнаркомов, министров. Из одного только Дома правительства в Москве (ул. Серафимовича, 2) здесь захоронено около двухсот человек. Иные, как например главный редактор «Известий», кандидат в члены ЦК ВКП(б) Н. И. Бухарин и бывший зам. председателя ГПУ-ОГПУ, перед арестом кандидат в члены ЦК ВКП(б) И. С. Уншлихт проживали перед арестом в самом Кремле. В «Коммунарке» перед войной полег цвет армии – легендарные комдивы, комкоры, командующие флотами, представители разведки и контрразведки (в их числе горячо любимый муж Марины Цветаевой Андрей Эфрон). А вначале «Коммунарка» предназначалась только для расстрелянных чекистов. Здесь был расстрелян и захоронен бывший заместитель Дзержинского Я. Х. Петерс, другого его заместителя, М. И. Лациса, расстреляли на Бутовском полигоне. В земле «Коммунарки» лежат известные литераторы, писатели – Борис Пильняк, Артем Веселый, сотрудники более пятидесяти книжных, газетных и журнальных издательств. В отличие от Бутова, священников здесь почти нет: один лишь подвижник Русской Православной Церкви, отец Павел Боротинский, и еще несколько представителей обновленческой «красной» церкви. Кроме перечисленных групп людей, здесь захоронены работники разных видов промышленности и транспорта; особенно много железнодорожников – от начальников железных дорог до стрелочников и мойщиков паровозов.
Систематические захоронения здесь так же, как и Бутове, производились до середины октября 1938 г. В 1939 г. это были единичные случаи. Данных о расстрелах 1940 г. пока не имеется. Но вскоре после начала войны, всего за три дня – 27, 28 и 30 июля 1941 г., было уничтожено свыше пятисот человек. В тот день, когда Москва была в наибольшей опасности, 16 октября, расстреляли еще 220 человек; в их числе были жены ранее казненных военачальников (Корка, Уборевича, Тухачевского, Гамарника и др.). Многие из расстрелянных здесь предварительно прошли через Сухановскую тюрьму, других специально для расстрела привезли из отдаленных лагерей НКВД: Темниковских, Астраханских и др.
Не может быть, чтобы и в Бутове в те же первые дни войны не происходила срочная «ликвидация» неугодных «элементов», проживавших в Москве и области.
Осенью 1941 г. спецобъект «Коммунарка» был брошен. По одним сведениям, пожар в бывшей даче Ягоды все уничтожил до основания – вместе со сторожевыми собаками, привязанными к дому, по другим – местные жители на подводах благополучно растащили по домам вещи, посуду и даже мебель из брошенного спецобъекта. По дощечке был унесен и деревянный забор вокруг объекта длиной почти в два километра. Сухановская тюрьма ненадолго была эвакуирована летом 1941 г. Но в январе 1942 г. она снова функционировала, принимая преимущественно военачальников, вышедших вместе с остатками своих частей из окружения, вернувшихся или бежавших из плена. Здесь же содержались пленные генералы и офицеры иностранных армий.
Какими общими проблемами и заботами были связаны Сухановка, Бутовский полигон и спецобъект «Коммунарка», пока непонятно. Известно только, что Ежовым была заасфальтирована шестикилометровая дорога, ведущая от Сухановки к полигону, и дорогу эту в народе некоторое время называли «Ежовской». Провели также железнодорожную ветку от станции Бутово к совхозу «Коммунарка», соединив воедино все три объекта.
В 1942-1943 гг. Бутовский полигон из ведения Московского управления НКВД перешел в ведение Центра. С этих пор приведение приговоров в исполнение и захоронение тел по приговорам судебных органов, относящимся к ведению Центра, должно было происходить именно в Бутове. Спрашивается, где же тогда хоронило свои жертвы Московское управление и где документы Центра за эти годы, где документы Московского управления?
Какое-то очень непродолжительное время полигон использовался по своему прямому назначению: здесь испытывали корпуса ЗИС 110с, предназначенные для Сталина. Три его машины стояли тут же в гаражеcxxxii.
Бутовская сельскохозяйственная колония НКВД в годы войны продолжала действовать. А вскоре и здесь в Бутове, и на Щербинке были устроены лагеря для военнопленных. Неподалеку от Бутовского полигона по правую сторону от дороги выстроили бараки для них. Немцы работали на строительстве Симферопольского шоссе и на Бутовском кирпичном заводеcxxxiii. Все заключенные – и наши, и немецкие – отчаянно голодали. Они ели кору, варили в консервных банках какие-то корешки и нередко умирали от отравления. Деревенские русские женщины жалели и наших, и немцев, несмотря на то, что у многих в это время мужья находились на фронте. Они старались передать через колючую проволоку вареную картошку, хлеб, молоко. Охранники строго следили, чтобы заключенным ничего не попало, они отнимали еду, а крынки с молоком разбивали о деревья. На полях находили умерших от голода людей, которые не в силах были дойти до ночлега.
В эти голодные годы жители деревни Дрожжино стали свидетелями чудовищных сцен, которые ни от кого тогда не скрывались. Обычно к вечеру со стороны Щербинки показывались одна или несколько грабарок с высокими расширяющимися кверху бортами, с длинными слегами позади. Грабарки были доверху наполнены страшным грузом. Из-под брезента торчали голые человеческие ноги. На телегах вповалку лежали мертвецы. Деревенские ребятишки, издалека завидев грабарки, кричали своим матерям:
– Грабарки, грабарки едут, побежали смотреть.
Ребята догоняли какую-нибудь из грабарок, цеплялись на ходу за слегу и клянчили:
– Дядя, прокати!
Возница отвечал устало:
– На обратном пути.
Перед съездом с крутой горы изможденный возница, боясь, что не сможет удержать лошадей, соскакивал с телеги и выпускал вожжи. Лошади под тяжестью груза все убыстряли шаг, потом с середины горы уже мчались, не помня себя, и останавливались только внизу. Тела по дороге вываливались, их разбрасывало далеко по сторонам. Деревенские жители молча, не задавая вопросов, помогали собирать их специальными крючьями, которые были в запасе у возницы. Среди умерших, говорят, было много подростков, на вид почти детей. Кто были эти умершие, немцы ли, наши ли, никто не знал. На краю старинного кладбища уже за колючей проволокой на территории «зоны» были заранее приготовлены ямы. Какие-то люди брали умерших за руки и за ноги, и, раскачав, бросали в яму.
А ребята на обратном пути все-таки забирались в опустевшую телегу к вознице и ехали с ним через поле. Когда он их высаживал, то просил всегда «хлебушка». Ребята мотали головами, мол, нет ничего. «Ну, хоть столечко», – умолял он и показывал с четверть ладони.
Об этих грабарках знали тогда все жители Дрожжино, а семья Ермолиных, чей дом стоял на горе с краю, видела происходящее прямо с крыльца своего дома.
А ведь именно на этой горе когда-то ставились качели, и веселая нарядная молодежь водила хороводы, пела песни. Как же случилось, что так осквернили родную землю?!..
В 1946-1949 гг. бывший конный двор Зимина подвергся кардинальной перестройке. На фасаде здания появилась доска с выбитой на ней надписью «АРХИВ. 1949». Но никакого архива здесь никогда не было. В деревне Дрожжино жил человек, участвовавший в перестройке здания. Он рассказывал, что здесь были устроены три подземных этажа очень большой вместимости, с южной стороны надстроен второй этаж. По внешнему облику здание больше всего напоминало тюрьму. Возможно, это и была тюрьма. Одна из местных жительниц прямо говорила, что она была надзирательницей в этой тюрьмеcxxxiv. Местный житель, устраивавший электропроводку в здании так называемого «Архива», рассказывал, что нижний этаж этих подземелий располагался на десятиметровой глубине; по обе стороны длиннейшего коридора имелось множество дверей. Из здания на поверхность земли, кроме главного, вели еще два потайных выхода. По рассказам местных жителей, какое-то время в подвальных этажах этого здания хранились крупно-габаритные вещи, конфискованные при арестах. Упоминают о трофейном автомобиле (он стоял во дворе) и столе, раскладывавшемся на сорок персон; эти, возможно, и другие вещи, хранившиеся здесь, принадлежали до ареста певице Клавдии Руслановой и ее мужу генералу В. В. Крюкову. Стол брали отсюда для банкетов в школу Спецслужб. А потом его то ли подарили, то ли загнали уехавшим офицерам-иностранцам. Пропал и чехол от автомобиля из натуральной кожи. И был скандал. Должно быть, конфискованными вещами тут потихоньку подторговывали.
Здание до самого последнего времени охранялось с собаками. Собаки были злющие, готовые загрызть любого, кто к ним приближался. «Мордовороты с собаками», по словам местных жителей, разгуливали и по всей спецзоне.
Штат сотрудников на полигоне разрастался, многие заводили семьи. Одним стали предоставлять квартиры в Купавне, в Кучине. Других обещали поселить здесь же в новых домах. Братья Федоровы и Зинаида Чернопищук с сыновьями все годы прожили в старых барских строениях прямо на полигоне.
– Так страшно было, – рассказывала З. Чернопищук, – иной раз и день, и ночь напролет палят, уснуть невозможно. Мы и начальству уже жаловались. А оно: «Потерпите немного. Вот построим дома, будете жить в тепле, с электричеством».
В конце 1940-х или самом начале 1950-х гг. в юго-восточном углу полигона было выстроено еще одно здание непонятного назначения. Местные и теперь называют его: «маленькая тюрьма». Оно было обнесено своим особым забором. Об этом здании ходило много темных слухов. Даже в 1990-х гг. о нем говорили с опаской. Через одноэтажное здание шел сквозной коридор; по правую сторону от него находились темные сырые помещения, довольно вместительные, напоминающие тюремные казематы с зарешеченными окошками под потолком; по левую – нормальные светлые помещения. Уверяли, что в этом здании в поздние годы (сталинские и послесталинские) производились расстрелы, и все было для этого приспособлено: устроен кровосток, вентиляция, ведущая куда-то в бункер, и проч.cxxxv (БОКОВ,)
По рассказам местных жителей, в середине 1950-х гг. в этом здании жил с семьей сотрудник НКВД. Он проводил здесь, как на даче, летние месяцы, а затем уезжал в Москву. Местные поговаривали, что это был один из бывших «расстрельщиков».
Кроме «склада-архива», немецкими военнопленными были спроектированы и построены – шоссе до Симферопольской трассы и водонапорная башня рядом с Бутовским полигоном. После войны по проекту военнопленных было начато строительство кирпичных домов поселка. Строили уже вольнонаемные: двухэтажные – «красный» и «белый» дома построены в 1950 г., трехэтажный – в 1951 г. Тогда же выстроили котельную, магазин и аптеку (на втором этаже), баню, которая долгие годы называлась «Бериевской», т. к. сооружена была по приказу Лаврентия Павловича, очевидно, бывавшего здесь.
Один из домов предназначался под квартиры для начсостава НКВД (тогда – МГБ), другой был общежитием для сотрудников, в третьем доме разместилась школа МГБ. Школа секретных служб была устроена здесь или в конце войны или сразу после нее и предназначалась для учащихся из стран Восточной Европы, недавних партизан и военных, сражавшихся на стороне Красной Армии. Здесь с 1946 г. обучалась командир партизанского отряда майор Йованка Будизавлевич. (В 1952 г. она, экономка Иосифа Броз Тито, «по заданию» соответствующих служб, стала его женой)cxxxvi.
В 1951 г. по проекту и под руководством сотрудника комендантского отдела ХОЗУ МГБ СССР Н. Н. Рогожина была сооружена плотина и устроен второй пруд, в нем развели рыбу. Пудовых карпов позволялось ловить по разрешениям и только сотрудникам МГБ, да и то далеко не всем. Когда замечали с удочкой кого-нибудь из деревенских, открывали стрельбу наугад. Местные не сомневались, что могут нечаянно и подстрелить, но все равно, рискуя жизнью, таскали на рассвете «генеральских» карпов.
На территории полигона в здании бывшей комендатуры был устроен дом отдыха «одного дня». Сюда приезжало развлечься и отдохнуть от трудов праведных высшее начальство, иногда с семьями, иногда без семей. Отдыхающим предоставлялось все, что полагается в этих случаях: выпивка, рыбалка, раки, шашлычки, девочки...
Как известно, в годы войны и в первые послевоенные годы расстрелы были довольно многочисленны. Где происходили они, где совершались захоронения расстрелянных? Точных сведений нет, но, судя по некоторым косвенным данным, Бутовский полигон продолжал действовать как место захоронения.
В годы пребывания здесь иностранцев местной молодежи разрешалось в определенные часы приходить к ним в клуб. Девушки зачастили сюда на танцы, предпочитая обходительных и воспитанных иностранцев своим ребятамcxxxvii. . Танцы происходили в клубе школы, а в теплое время года – на площадке перед школой. Танцевали под аккордеон до 12 часов ночи. Но ровно в полночь, словно из-под земли появлялись люди, которые прекращали гулянье и следили, чтобы ни одного человека не осталось на территории, примыкающей к полигонуcxxxviii. (БОКОВ).
После войны сады, оставшиеся от прошлых хозяйств, продолжали обрабатывать советские заключенные. Их было человек пятьдесят-шестьдесят. Охрана состояла всего из восьми человек. Вокруг полигона росли редкие сорта яблонь, груши, слива, вишня, кусты малины, смородины. Дети, по наущению родителей, приносили охранникам корзинки с едой, а те возвращали корзинки, наполнив их отборной клубникой, которую высаживали теперь на погребальных рвах. Чекисты между собой даже стали называть полигон «Клубничная плантация». Этим подсобным хозяйством заведовал «агроном-интеллигент М. С. Репин». Запомнился он местным жителям больше всего тем, что объезжал свои угодья на белом коне. При Репине был разбит на территории полигона новый яблоневый сад, который так и называли – «Репинским». Жил Репин напротив полигона, в деревянном доме, стоявшем рядом с бывшей комендатурой.
Над плотиной на горе в очень красивом месте издавна находилось крестьянское хозяйство, называвшееся Дрожжинские выселки. С 1914 г. там жила семья Лазуткиных. Последний хозяин выселок, Михаил Ефимович Лазуткин, в молодости работал конюхом у Зимина, потом служил шофером на каком-то заводе. В 1937–1938 гг. и в последующие годы Лазуткины продолжали жить в своем доме, хоть он и оказался внутри закрытой спецзоны. В середине войны М. Е. Лазуткин был призван на фронт и служил в войсках СМЕРШа. Вернувшись целым и невредимым, он продолжил службу в органах госбезопасности. В дом на выселки к нему, как к «своему», любили приходить его знакомые «комитетчики» с полигона. Посторонних они не выносили. Когда они приходили, то даже хозяйку дома, жену Михаила – Катерину, выставляли из дома; она отправлялась к родне в Дрожжино или копалась на огороде. Михаил же и его гости часами сидели, пили и разговаривали о своем, сокровенном, им одним известном. А знали они много. Знали, но никому не рассказывали.
Территория полигона в 5,8 гектаров, где были сосредоточены наиболее массовые захоронения, в 1951 г. обнесли высоким деревянным забором, протянули по верху колючую проволоку. Погребальные рвы выходили за пределы огороженной территории, но это никого не смущало. На одном из рвов был выстроен барак, в котором хранились сначала какие-то трофейные кинопленки, потом мешки то ли с письмами, то ли с документами, затем в нем был устроен свинарник подсобного хозяйства МГБ.
С 1952 г. сады вокруг огороженной части полигона стали выкорчевывать. На их месте началось строительство дач для сотрудников – офицеров госбезопасности. Руководством разрешено было ставить только небольшие легкие дачки – без глубоких фундаментов и без погребов. Вместе со взрослыми дачниками в поселке появились дети. Вездесущие мальчишки стали буквально бичом для охранников спецобъекта. Огороженная территория не давала покоя юным жителям. Они то залезали на деревья, чтобы заглянуть внутрь, то расковыривали дырки в заборе. За ребятами гонялись, их наказывали, но ничто не помогало. Иногда мальчишек забирали в комендатуру, и их приходилось вызволять оттуда с помощью родителей или даже председателя совхоза. Как-то раз одного из маленьких дачников, пытавшегося подглядеть, что делается во дворе «склада-архива», поймали за шиворот и посадили в подвал здания. Мальчишка сумел выбраться из запертого помещения, но в поисках выхода совершенно заблудился в подземных переходах. Его искали потом два часа.
Один из таких бывших мальчиков, А. Г. Дмитриев, рассказывал, что все они, дети офицеров МГБ, «некоторые из которых входили в институт исполнителей», прекрасно знали, что за деревянным забором находятся ямы и рвы, где хоронили трупы расстрелянныхcxxxix.
Надо сказать, что именно детям было отдано преимущество находиться в соседстве полигона смерти. После закрытия школы спецслужб НКВД или, как называли ее местные жители – «Учебки», на половине ее помещений с 1954 г. разместилась начальная Новоникольская школа. В здании бывшей комендатуры, расположенной прямо напротив полигона, тогда же был устроен пионерлагерь для детей чекистов. Сменивший его детский спортивный лагерь существовал до начала 1990-х гг., пока пожар не уничтожил все жилые помещения.
В начале 1970-х гг. обветшавший забор вокруг зоны захоронений был обновлен. Многие из тех, что жили и работали на полигоне или ездили на работу на площадь Дзержинского, 2 – уже и не знали, что здесь происходило 30-35 лет тому назад. Тогда же в 1970-х гг. житель деревни Дрожжино, Витя Мамочкин, спрятавшись в кустах, смотрел, как в орешнике, справа от «склада-архива» жгли горы бумаг. Их привезли сюда в двух крытых железных фургонах. Был дождливый день, и какие-то люди в плащах с остроконечными капюшонами стояли и молча смотрели, как горели документы...
До конца 1980-х – начала 1990-х гг. молодые сотрудники НКВД, служившие в охране на Бутовском полигоне, и понятия не имели, что они тут круглосуточно охраняли, и какую такую ценность представляли собой одичавшие яблони или непроходимые заросли гигантского ядовитого борщевика.
Казалось, все было сделано для того, чтобы правда о Бутовском полигоне никогда не была обнаружена, и чтобы поле с десятками тысяч расстрелянных и захороненных тут людей навсегда затерялось среди других полей Подмосковья. Но приходит срок, «тайное становится явным», и правда, как она ни горька, делается достоянием истории. |
