Прорубь

Стемнело. Люди, как черные тени, неслись к сто­ловой, к ларьку. Снег скрипел под их валенками, и они спешили что есть духу.

Колхозный барак стоял на отшибе: несколько ша­гов - и я была на берегу речки Суйги. Крутой спуск и белая лента покрытой снегом реки. За ней чернеет ряд прорубей. Суйга - глубокая, быстрая река.

Прорубь... В ней кончается власть Хохрина. В ней - конец всех мучений, конец издевательствам. Всему конец! Я сдернула с себя рюкзак, шагнула на самый край проруби и заглянула в нее. Я была уве­рена, что здесь, как и в Днестре, вода сразу под льдом. Я не учла того, что уровень лесных рек Сибири зи­мой резко падает, а лед толстый и прогибается мед­ленней. Вода оказывается куда ниже льда. Так или иначе, если уж решил прыгать в прорубь, то не надо в нее заглядывать. Я склонилась над прорубью, и от­куда-то из глубины на меня глянула черная вода, ко­торая, урча и свиваясь в воронки, текла, как Стикс - река подземного царства.

Непонятный ужас охватил меня. Я шагнула и, пе­реступив через прорубь, побежала, волоча по льду рюкзак, через реку, подальше от этого жуткого Стик-са, чье урчанье будто преследовало меня. Взобрав­шись на противоположный, такой крутой, берег, тя­жело дыша, выбившись из сил, я упала на колени.

- Боже! - прошептала я, сложив, как в детстве, для молитвы руки. - Боже! Укажи, что мне делать? И, что бы ни случилось, да будет воля Твоя!

И будто услышала я слова Кравченко: «Кто-то молится, крепко молится за тебя, Фрося!» Но кто? И я почувствовала, будто ласковая рука провела по моим волосам. Мама! Живая или мертвая, но душа ее со мной и молитва ее в критические минуты моей судь­бы придает мне силы. А может быть, и отец, чей при­мер был для меня всегда лучшим компасом.

Я еще раз посмотрела в сторону Суйги. Ветер крепчал. Поднялась поземка и затянула белесоватым туманом ряды домиков и бараков. Поселок был по­гружен во тьму, и светилось лишь окно конторы, как глаз циклопа, который не спит и замышляет новые козни против несчастных людей, подвластных его произволу. Над Суйгой сквозь облака несся месяц с такой скоростью, что у меня от слабости закружи­лась голова и я опустила глаза. Взгляд мой упал на черную прорубь.

Я вскочила на ноги, нахлобучила шапку, подхва­тила рюкзак и повернулась спиной к Суйге, чтобы ни­когда, никогда ее больше не увидеть. Впереди была тайга. Темная, жуткая, чужая, враждебная. Впереди была, должно быть, смерть; позади была - и это уж наверняка - смерть.

Смерть - в рабстве. Смерть - на воле.

Aleajasta est.* Я сделала выбор. Передо мной от­крылась первая страница новой книги. И я не знала, что на ней будет написано...
 

Была ли прежде мысль о побеге?

Да, разумеется, о побеге я задумывалась еще в первый вечер неволи, в вагоне на станции Флорешты, когда я на закате солнца смотрела на камыши, ра­стущие вдоль Реута. Тогда я эту мысль отогнала та­ким рассуждением.

1. Я с презрением отбросила даже мысль о воз­можности скрываться и сама явилась в НКВД.

2. Всякая перемена должна быть к лучшему, так как к худшему оно просто быть не может!

3. Мне претило искать спасения за границей, у врагов моей родины.

Затем мысль о побеге пришла, когда поезд шел через Урал. Ночь. Кругом леса. Отодрать доску в полу.

Но опять помешали те же рассуждения плюс еще одно: за побег одного из пассажиров телячьего ва­гона неприятности ожидают всех прочих.

В третий раз, и на этот раз весьма серьезно, я при­задумалась над этим в Горной Шории: горы, леса, реки - все это были препятствия, но отнюдь не не­преодолимые. Кроме того, мы там пользовались от­носительной свободой. Очень условной, но свобо­дой! Но нас оттуда буквально через несколько дней забрали и повезли, как мы думали, обратно в Бесса­рабию.

Ну а затем, уже на Севере, мне казалось, что стоит лишь постараться и работать на совесть, как все об­разуется. А дальше я могу посоветовать любопытным прочесть у Виктора Гюго о переживаниях человека, попавшего в зыбучие пески, которые его медленно, но беспощадно засасывают.* Разве он не захотел бы любой ценой вырваться из смертоносных объятий зыбуна? Разве он не предпочел бы поплыть в откры­тый океан даже без надежды его переплыть, лишь бы не этот ужас?

Вплавь через Океан

Сначала мною руководила одна отчаянная мысль: не умереть на глазах у Хохрина! Итак, я ринулась вплавь через Океан... Я пошла на восток (луна захо­дила со стороны Суйги, и я повернулась к ней спи­ной). А затем...

Тут надо признаться: я и сегодня хорошо помню, что и как делала, но затрудняюсь сказать, зачем и почему? С того самого мгновения, как я перешагнула через чер­ную прорубь, я не искала смерти; а после того, как мне почудилось прикосновение маминой руки к моим во­лосам и я вспомнила слова старика Кравченко: «Креп­ко, ох и крепко о тебе кто-то молится, Фрося!», - во мне пробудилось желание бороться - за жизнь, за по­беду. Но сознательно я ничего не решала. Может быть, хоть это и звучит нелепо, помогло то обстоятельство, что у меня был жар и я шла в полубессознательном состоянии.

Когда и почему я повернула на запад - не помню. Должно быть, ветер дул с востока, и я повернула по ветру: идти так было легче.

В этом году, зимой 1941-42 года, снега, по словам старожилов, выпало на редкость мало, сантиметров 50-60. «На ваше счастье, бессарабцы!» - посмеива­лись сибиряки и рассказывали о снегах в два метра. Для беглеца, не имеющего лыж, это было действитель­но счастье. К тому же уже образовался довольно плот­ный предвесенний наст, так что местами снег выдер­живал такого истощенного субъекта, как я. Но, само собой, не в чащобах, где снег был рыхлый, а по опуш­кам и по руслам рек, где местами снег вообще сдуло.

Выбирая, где идти легче, я шла по руслам рек, кото­рые к тому же все текли на запад, куда имеет уклон местность между Обью и Енисеем. Но не следует ду­мать, что это было легко, что-то вроде туристического похода. Куда там! Речки, замерзшие на минимальном уровне воды, были сильно захламлены: тут был плав­ник и бурелом, и стволы подмытых деревьев, рухнув­ших вершиной вниз. Иногда русло было совершенно перегорожено ими! Порой река разливалась, превра­щаясь в озеро или болото, и на противоположном бе­регу я не находила продолжения русла и продолжала путь напролом, через чащобу и бурелом.

Ужасный это был путь! Недаром тайгу сравнивают с морем и, перефразируя поговорку, говорят: кто в тайге не бывал, тот Богу не наливался.

Почему в эти самые безнадежные дни я не испыты­вала ни страха, ни отчаяния? Как будто уже перешаг­нула ту черту, после которой все страдания становят­ся нереальными. Не физические, разумеется, а психологические, к которым и относится отчаяние.

Откуда брались силы, чтобы идти? Когда я, обес­силев, ложилась, зарывшись в снег, укутавшись оде­ялами, я все время чувствовала, что где-то совсем ря­дом на страже стоит Смерть. Должно быть, это заставляло меня просыпаться, когда я была на воло­сок от вечного сна.

Что давало мне силы встать и идти дальше?

Говорят, что самая ужасная из моральных пыток -это пытка надеждой; с другой стороны, без надежды нет и жизни. Мне же кажется, я считала: надеяться не на что, но попытаться можно.

Значительно позже, уже в неволе, во время беско­нечных допросов у меня добивались узнать: кто давал мне советы, кто руководил моими поступками, кто озна­комил меня с местностью, по которой мне предстояло пройти? И тогда выяснилось, что я воспользовалась единственным шансом на спасение!

1. Я пустилась в путь 28 (или 26) февраля, когда са­мые большие морозы уже позади, но, с другой стороны, трясины еще не опасны, так как под неглубоким снегом покрывающие их мох и трава хоть и зыблются, но че­ловека выдерживают, а так называемые «окна» покры­ты льдом.

2. Шла я прямо на запад, не уклоняясь ни к северу, ни к югу, где встречались лесосеки, где меня могли бы приметить, а то и задержать. Если б я куда-либо укло­нилась, то не дошла бы до Оби за трое суток. Там по прямой 150 километров.

Непонятно, как смогла я пройти через Большую Гарь.

Я слышала рассказы о ней. Это что-то вроде леген­ды. Расскажу, что знаю.

В начале прошлого века сухим летом случился по­жар. Говорят, брат поджег избу родного брата из рев­ности. Погиб и он сам. А участок тайги 250х130 верст полностью сгорел. То ли по причине каинова прокля­тия, то ли по какой-либо иной причине, но ни лес на месте этой гари не возобновился, ни пни, покрываю­щие всю эту площадь, не сгнили, а постепенно вся эта гарь превратилась в бескрайную трясину: 300 ручьев туда впадает и ни один не вытекает. А черные смоле­вые пни так и стоят поныне. И каждая группа пней по­хожа на людей, сцепившихся не на жизнь, а на смерть.

Ни зверь туда не забежит, ни птица не залетит, че­ловеку и подавно там делать нечего! Даже если слу­чайно и забредет туда, то не вернется.

Но обо всем этом узнала я куда позже, а пока что больше суток шла я по какому-то шершавому льду и вокруг меня двигались какие-то странные черные фигуры: не то звери, не то люди.

Больше всего напоминали они борющихся голых негров. Я понимала, что это обгорелые пни, сучья, стволы. Но иллюзия была полная. Остановлюсь, гля­ну пристально - обгорелые деревья, пни; двинусь - и они зашевелятся, сплетаясь руками и изгибаясь в бесшумной борьбе.

И еще казалось мне, что я не одна: кто-то шел за мною и говорил мне шепотом что-то очень для меня важное, но, как только я напрягала внимание, то пе­реставала слышать этот шепот. Краем глаза я смут­но видела расплывчатую фигуру, следовавшую за мной, но стоило мне резко обернуться - никого там не было.

Казалось бы, можно с ума сойти от ужаса. Но мне нисколько не было страшно.

Напротив, мне казалось, что я смотрю откуда-то со стороны на эту жалкую фигуру, которая бредет одна через Великую Гарь.

Куда я вышла из тайги

Помню, что настало утро. Третье, четвертое? Бред покинул меня, и я впервые сознательно огляделась вокруг.

Я вышла из лесу. Уже рассвело, было 10 часов утра (папины часы - мирно тикали у меня за пазухой: у них был завод на неделю). Передо мной расстилалось пус­тое пространство. Морозны и туман. Что это, поляна? Таких больших полян здесь нет. Болото? Болоту пред­шествует чахлый лес. Озеро? Река? Безусловно, река: прибрежный тальник повален ледоходом. Значит, река. Какая? Обь? Енисей? Великие сибирские реки текут на север; тальник повален вправо. Справа - север; я на правом берегу. Значит, Обь. Будь это Енисей, таль­ник был бы наклонен влево.

Да, это Обь! Мне надо идти на юг. Значит, влево. Почему мне обязательно нужно перейти на левый берег?

Причин много. Левый берег выше правого, значит, болот будет меньше. Идти мне придется не по само­му берегу, а маленько отступив вглубь. Вдоль бере­га - дорога, населенные пункты и, следовательно, на каждом шагу НКВД. Затем: такая большая река, как Обь, - серьезное препятствие; лучше оставить его по­зади, пока можно перейти по льду. Да что там хит­рить! На этом берегу - Хохрин.

С Богом! И я шагнула на лед.

Солнца не был видно, и вскоре в тумане скрылся берег. Не было ветра. Не было под снегом крупных торосов. Никакого ориентира!

Может, я иду вдоль реки? Может, кружусь? Шаг за шагом, час за часом - и ничего не видать. Белесая мгла морозного тумана. Жгучая, мучительная жажда. Скудные дары сердобольных женщин давно съедены. Даже не помню когда! Жар, бред, которые меня подхлестывали, окончились. Осталась лишь безгра­ничная, бесконечная слабость. И воля к жизни. А потому - продолжаю шагать.

Смеркается. Туман редеет. Появляются звезды и... Берег! Высокий, будто реет в вышине. По нему вниз к реке вьется дорога. Присматриваюсь - прорубь. Еще одна, и еще одна. Это водопой.

Ура! Селение близко! Я спасена!

Сибирское «гостеприимство»

Вот уже видны избы. У прорубей я останавливаюсь. Лед разбит недавно, и новый лед тонок. Разбиваю его и пью... Быстро из рюкзака извлекаю полосатую юбку и клетчатый платок. Юбку напяливаю поверх штанов, а платок - поверх шапки. Теперь - вперед! О, поскорее бы добраться до жилья, до тепла. Мне кажется, что я бегу! В действительности же я едва плетусь. Подъем бесконечен. О, скорее, скорее!

И вот я в деревне Нарга. Название ее я только потом узнала. Кажется, по-тунгусски это означает кладбище. Домов не видно. Вдоль улицы забор. Нет, не забор, а средневековый частокол, какими окружали крепости. Ворота массивные, с двухскатной крышей. В воротах калитка; рядом колода со стесанным верхом.

Стучу в ворота. Яростный лай пса. Стучу еще. Пес лает, захлебываясь. Гремит цепь.

Стучу, стучу, стучу...

- Это кто еще там?

- Впустите обогреться!

- Проваливай, откуда пришла!

- Я очень озябла, устала.

- Вот спущу кобеля, враз взбодришься!

Шаги удаляются. Пес продолжает заливаться. Псу простительно, на то он и пес.

Иду к следующим воротам. Повторяется тот же ди­алог. С тем же результатом. Восемь изб в деревне. Восемь ворот. Восемь псов и восемь бессердечных людей. Но разве это люди? Разве люди способны про­гнать от своего порога измученного странника, про­гнать в морозную ночь?

Обессилев, падаю на колоду у последних ворот. Дальше тайга. Холодная, безжалостная. Погибнуть в тайге - это понятно. Но на пороге дома, в котором жи­вут люди?

Отчаяние сжимает горло. И вспоминаются расска­зы Афанасьева и других ссыльных. Говорили они о том, как многие пытались бежать из ссылки на роди­ну. И сколько из них погибло: кто утонул в трясине, кто с голоду сгинул. Но хуже всего было встретиться с местными жителями из приобских деревень!

- Бездушные, жестокие живут там люди! - гово­рил Афанасьев. - Они охотились на людей, как на зве­ря! Выслеживали, подстерегали, собаками травили. Ежели бедный им попадался, сдавали его властям, им за их поимку премию выплачивали. Но ежели бедо-лага при вещах, особенно если украинский кожух или шапка смушковая, или из носильных вещей что по­лучше, то не было ему спасения: убивали! И не то что­бы их нужда на злодейство толкала. Нет, жили они справно: лошадей, коров помногу держали, извозом промышляли, пушниной, опять же рыбой. Они тогда, однако, единолично жили, но душа у них без жалос­ти, звериная!

Тогда я слушала и не верила. А вот теперь убеди­лась: одна мне дорога - в тайгу.

Я встала и шагнула в сторону тайги. Но что это? Там, где кончается забор, где-то за околицей, в лесу, светится огонек. Нет, не в  лесу, а где-то ближе. Вроде свет в окне? Подхватив рюкзак, я опять собра­лась с силами и зашагала.

Дом. На отшибе. Ни забора, ни крытого двора. Ма­ленький навес, стожок сена. Даже собаки нет! По­стучала в дверь и, не получив ответа, дернула. Дверь открылась, и я вошла в сени. Нащупала дверь, отво­рила ее и замерла от удивления на пороге.

Ярко горели смолевые дрова в печи. То желто-оранжевые, то красные, почти бордовые блики пе­ребегали по стенам и потолку, освещая довольно-таки странную группу в глубине просторной, почти пустой комнаты: на грубой самодельной скамье си­дела женщина; в ее руках были весы. Нет, на Фемиду она похожа не была: глаза у нее не были завязаны и меча в руках у нее тоже не было. И все же то, что она творила, было в каком-то смысле актом право­судия. Впрочем, весы у нее были римские, с одной чашкой. Перед ней стояли трое девчушек-погодков. И выражение их лиц, и сами их позы олицетворяли глубочайшее разочарование и даже отчаяние.

Взор мой упал на то, что лежало на чашке весов. А лежал там кусок хлеба!

Он, словно магнит, заставил меня шагнуть вперед, и я вышла из темноты на середину комнаты, освещен­ной полыхавшим в печи пламенем. Не успела я и по­здороваться, как женщина обратилась ко мне, будто мое присутствие было чем-то само собой разумею­щимся...

- Вот, тетка, ты видишь? Мы с мужиком работаем в лесу и получаем по 800 граммов. Однако хлеб мы делим на всех поровну. Но ведь они, иждивенцы, по­лучают по 200 грамм! А еще недовольны, хнычут: «Ты мало хлеба нам даешь». Так вот я и отмеряю то, что им положено. Пусть поймут, что такое пайка!

Я слышала слова, но смысл их не вполне доходил до меня - я видела хлеб. Только хлеб! И чувствовала, что мне становится дурно и я вот-вот упаду. Трясу­щимися руками я вытащила из-за пазухи деньги, за­вернутые в платок, - мою последнюю получку, 123 рубля, - протянула их женщине и, прошептав запле­тающимся языком:

- Дай мне хлеба! - и опустилась без сил на пол. Очнулась я возле печки. Женщина поила меня ки­пятком.

- Продай мне хлеба! - было первое, что я сказала.

- Хлеб - это жизнь. Моя и моих детей. Хлеба про­дать я не могу. Но у нас в леспромхозе пала от чесот­ки лошадь, и среди нас, рабочих, поделили мясо. Вот мяса я могу тебе продать. И возьму только 1 рубль. Принеси ей, сынок, кусок мяса на рубль.

Тут я увидела, что в комнате было еще двое маль­чишек. Один из них вышел и вскоре вернулся с кус­ком мороженого мяса почти черного цвета, граммов около четырехсот. Оно было и без того предельно жестким и к тому же замороженным. Как смогла я его изгрызть? Откуда взялась сила в челюстях?

Наверное, и на самом деле существует сила отчая­ния: в одном случае она помогает изнеженному Ара­мису приподнять своими тонкими руками плиту, при­давившую Портоса, в другом - сгрызть и разжевать такое мясо...

Затем, разомлев от еды и тепла, я свалилась там же, возле печи, прямо на пол и уснула тем сном, который недаром называется мертвым.

- Вам удивительно повезло, Фросинька! - сказал мне значительно позже, уже в 1945 году, доктор Мардна - видный специалист, терапевт. - Сырое мясо, съеденное малыми порциями, было единственной едой, которая не оказалась бы для вас гибельной после такого продолжительного изнурения голодом, мо­розом и переутомлением. Да, вам удивительно повезло в том, что первой пищей была эта заморожен­ная сырая конина!

И снова вспомнила я слова старика Кравченко: «Крепко же за тебя кто-то молится, Фрося!»

Парабель

- Идя этой дорогой, попадешь в Парабель. Там в воскресенье ярмарка, - напутствовала меня эта доб­рая женщина.

На рассвете, собираясь с обоими мальчиками на работу, она дала мне пригоршню картофельной ко­журы и турнепс (овощ, до того мною не виденный: с виду редька, только куда крупнее, а на вкус не то репа, не то брюква). Сварив и съев все это, я вышла в мо­розный рассвет. Все тело ныло от усталости, голова кружилась от слабости, под ложечкой сосало от го­лода. Но настроение было бодрое. Позади - Обь, впе­реди - Парабель.

Странное название... Имеет ли оно отношение к па­рабеллуму? Или к изречению «Si vis pacem, para bellum»*? Или это от немецкого Parabel - притча? Все равно! Там будет ярмарка, будут какие-нибудь про­дукты: молоко, рыба, мясо, сыр...

Днем ярко светило солнце, и я хорошо отдохнула в снегу возле стожка льна и почти всю ночь шагала по дороге, изредка сверяясь по звездам, и помогала мне бороться с усталостью мысль о том, что я куплю на ярмарке. Но вот наконец Парабель!

Ничего не скажешь, село большое и когда-то, вид­но, было богатое. Дома двухэтажные, с галерейка­ми, балкончиками, с мезонинами. Много деревян­ных резных украшений, правда обветшалых. Следы краски. Просторные дворы, красивые ограды, до­щатые тротуары. На окнах герань, фуксии, занаве­сочки. Прямая, широкая улица - Базарная. А вот и ярмарка - большое огороженное место с рундука­ми. Но чем же тут торгуют, черт возьми?

Повсюду, у рундуков и просто на площади, сто­ят и сидят старички и старушки. На платочках раз­ложено что-то вроде конфет ирисок: зеленых, ко­ричневых, бурых, желтых. И ничего, кроме них!

- Почем это? - спрашиваю я нерешительно, на­деясь из ответа понять, что это за товар.

- Бери, бери, касатка, бери, родимая! Не пожа­леешь! Сера самая лучшая, лиственничная.

Я отпрянула, будто щелчок в нос получила... Сера! Если есть что-нибудь, способное вызвать у меня от­вращение, то это сибирская манера жевать листвен­ничную смолу - серу! Ее жуют поголовно все. И не только жуют, но чвякают и щелкают. Говорят, это помогает бороться с муками голода. Может быть... Но до чего удручающе было видеть, как женщины сидят, пригретые солнцем, на завалинке и, жмурясь от бла­женства, жуют, чвякая, щелкая и издавая омерзитель-нейшие звуки!

Вот это ярмарка! А ведь когда-то тут было много скота, рыбы, меда, льна.

Деловое предложение

Как воздушный пузырь со дна подымается на по­верхность, так и я инстинктивно стремилась на юг. Не было у меня плана, не было цели. Был инстинкт самосохранения и непрерывная борьба за жизнь. Надо было не замерзнуть, не умереть с голоду и не свалиться без сил. И еще надо было не попасть в лапы врагу. Голод, холод и усталость долгое время были моими постоянными спутниками. Должно быть, спа­сали меня очень крепкие нервы, ни колебания, ни страха не было.

Тайга не московский перекресток. Прохожие - та­кая редкость, что при всей своей угрюмости сибиряки при встрече не проходят мимо, не поздоровавшись. Так что я не удивилась, когда однажды обогнавший меня старик произнес приветствие:

- Здорова будь, тетка!

Единственное, что меня удивило, так это то, что дед, которому было уж никак не меньше 60-ти лет, а то и все 70, обратился ко мне «тетка». А было мне тогда 33 года. «Боже мой! Во что я превратилась, - подумала я. – Такой сморчок и зовет меня теткой! А ведь еще несколько ме­сяцев тому назад никто не давал мне больше восемнад­цати-двадцати лет!» Но ответила я честь по чести:

- Спасибо на добром слове! Будь здоров и ты!

- Куда идешь, тетка?

- Вперед.

- Так вот, если ты не спешишь, то послушай: я на один глаз слеп. Да и нога с германской еще войны не гнется. Да главное в том, что сторож я. Круглосуточный. Сам никуда отлучиться не могу, а весна не за горами, того и гляди без дров на лето останусь!

Из дальнейшего я поняла следующее. В их поселке не ссыльные, а вольные, следовательно военнообязанные, и все трудоспособное население мобилизовано: мужи­ки в армии, бабы на лесоповале. А места кругом болоти­стые: зимой на санях всюду проедешь, а летом знай с кочки на кочку перескакивай!

- Дам я тебе кобылу с санями да внучку Нюрку: она знает, где сухостоин много. Смолевых. А ты-то лучко­вой пилой владеешь?

- А то как же? Разумеется!

- Ну вот и ладно! Заготовь ты мне дровишек хоть ку­бометра три! Я накормлю тебя и по 8 рублей за кубо­метр заплачу. Хлеба не обещаю, а картошки - от пуза!

И вот я - за работой.

Кобыла почтенного возраста мирно дремлет. Бо­лее колченогой и лопоухой в жизни своей не видала! Спит, свернувшись калачиком и укрывшись дерюгой и моей полосатой юбкой, сопливая золотушная внучка. Свистит в моих руках пила, стучит топор, и весело мне работается.

Впереди - бесконечная, холодная тайга. Впереди полнейшая неизвестность: нет ни крова, ни хлеба, но я поела печеной картошки и работаю в меру сил, не надрываюсь - гнет Хохрина далеко!

Быть бродягой тоже нужно уметь!

И вот я снова шагаю. Дед остался доволен моей работой: я наготовила добрых пять кубометров, а посчитала за три - 24 рубля.

Что самое главное, он меня накормил и дал на до­рогу сушеной картошки; Сибирский рецепт: мелкая картошка отваривается «в мундирах», затем очища­ется от кожуры и - в нежаркую печь. Получается не­что невероятно твердое, но съедобное: одной карто­фелины величиной с лесной орех хватает на два километра пути!

Опыт с заготовлением дров мне пригодился, и я не раз пользовалась им в селениях, отстоящих от Оби километрах в 60-100. Ближе это был опасно: в более густонаселенных районах люди развращены - слиш­ком подозрительны и жадны. Мимо таких селений лучше прошмыгнуть, не останавливаясь и ни о чем не расспрашивая. Кроме того, зимой заготавливают дрова на лето лишь в особо болотистых местах, а болота к самой Оби не подходят.

Но пока что я шла по такой глухомани, где по двое-трое суток можно было не встретить жизни. Дорога, занесенная снегом, скорее угадывалась, чем прощу­пывалась, и порой оканчивалась в тупике, у навеса для сена, которое накашивали по полянам и свозили под такие навесы. Некоторые поляны засевались ов­сом, и тогда можно было очень неплохо переночевать в остатках соломы.

Барак бессарабцев

Солнце заходило, когда еле заметная тропа вывела меня на укатанную дорогу и за вершинами берез я уви­дела крыши, над которыми так заманчиво вились дым­ки. Я замедлила шаг и огляделась вокруг: стоит ли про­ситься на ночлег или лучше найти какую-нибудь ригу и заночевать в ней? Поселок, кажется, большой. На­верное, энкаведешников тут полно. На ночь глядя еды все равно не найдешь. Вот утром, пожалуй, можно найти работу за картошку! Однако мороз крепчал и к ночи мог дойти градусов до двадцати, а то и больше!

И вот когда я колебалась, вдруг взор мой упал на выцветший транспарант, на котором было написано: «Колхоз имени Ворошилова». Много колхозов было по­священо Ворошилову, но мне почему-то показалось, что это именно тот, куда были направлены снятые с баржи бессарабцы - еще тогда, когда нас везли по Оби. В какой-то колхоз имени Ворошилова был на­правлен и мой хороший знакомый агроном Сырбулейко с семьей. Может, в этот?

- В вашем колхозе живут бессарабцы? - спросила я, зайдя в первый попавшийся дом.

- Живут, бездельники! Но не в колхозе, а вон там, за околицей, на опушке леса, в сарае.

Действительно, в стороне от дороги, за поскотиной, виднелся полуразвалившийся сарай, занесенный сне­гом чуть не до крыши. Так совершенно случайно я очу­тилась среди своих земляков. И тогда выяснилось, что была Страстная Суббота, и я смогла встретить Пасху среди своих. Но Боже, что это была за печальная пас­хальная ночь!

Вначале собрались все проживающие там бесса­рабцы: всего 32 человека, считая с детьми. Но вскоре все разошлись по своим углам, чтобы успеть заснуть, пока не выветрилось тепло от быстро остывающий печки-буржуйки, и мы - семья Сырбуленко и я - оста­лись одни.

Это были они... и не они. Я не узнавала радушную, жизнерадостную хозяюшку, вечно распевающую ве­селые песенки; в притихших и напуганных мальчи­ках, робко жмущихся к отцу, я никак не могла узнать обоих «докторов Фаустов», вечно говорящих хором и ставящих самые немыслимые пиротехнические и химические опыты.

Но тяжелее всего было смотреть на самого Гришу Сырбуленко. Он ли это, тот веселый, остроумный со­беседник, весь начиненный шутками и анекдотами, а теперь постаревший, убитый горем и весь какой-то растерявшийся человек, поминутно хватающий­ся за голову... Нет, этот мне абсолютно незнаком!

- Скажите, Евфросиния Антоновна, разве это и есть та самая советская власть, за которую я так стра­стно ратовал, во имя которой я боролся? Нет, про­изошла какая-то ужасная ошибка... Надеюсь, что ког­да-нибудь люди это поймут, но я до этого не доживу.

Дети вздрагивали и жались к отцу. Жена пыталась поднять настроение:

- Вы знаете, Фрося, сегодня пасхальная ночь. И мы с вами разговеемся. Увы! Единственное, что у нас есть, - это две картофелины и горсть дробленой пшеницы.

Пока поспевало это «пасхальное блюдо», мы сиде­ли и тихо разговаривали. Кругом все спали, ведь го­лод легче переносить во сне.

Мысленно я перенеслась в 1941 год. Ту прошло­годнюю пасхальную ночь я провела одна на папиной могиле. Было сыро, пахло прелым листом, я сидела, обхватив руками крест. До меня доносился колоколь­ный звон - радостный, торжествующий. Я поцелова­ла крест, прошептав: «Христос воскресе!» Затем по­вернулась лицом к западу, туда, где была моя мать, и повторила это древнее обнадеживающее приветствие: «Христос воскресе!»

Думала ли я тогда, где буду через год? Нет, тогда я вспоминала прошлую Пасху 1940 года, когда мы ожи­дали войны с Венгрией. Будущее оказывается все­гда не таким, каким мы его себе представляем.

- А вот и угощение! - сказала Феня Сырбуленко, подавая на стол - деревянный ящик - жидкую, мут­ную, но такую вкусную похлебку.

Судя по тому, с какой жадностью принялись за нее ребята, видно было, что не я одна оценила по заслу­гам этот рататуй.*

Мрачные предчувствия обычно исполняются

И вот мы с Григорием Сырбуленко одни. Дети и жена спят. Я, разомлев от тепла (тепло весьма ус­ловное, в действительности в бараке ужасно холод­но), чертовски хочу спать, но мне бесконечно жаль Сырбуленко и я сочувственно слушаю его слова, по­хожие на бред.

- Я знаю, что скоро, очень скоро умру. Стоит мне уснуть, как мне снится одно и то же. Будто я прова­ливаюсь в яму или подвал... И на меня обрушиваются доски и сыпется земля. Проснусь, а у меня в ногах сидит белая фигура. Это смерть за мной приходит.

...Через год в нарымской КПЗ я повстречала некую Крышталюк (она ходила из села в село и гадала, пока не заработала 10 лет по ст. 58, п.7). Она с сестрой и племянницей тоже была в ту пасхальную ночь там, в бессарабском бараке. Она рассказала мне, что вско­ре после моего ухода Сырбуленко заболел тифом и умер. Феня, его жена, лежала больная, и бедные мальчики потащили тело отца на салазках на кладби­ще, но вырыть могилу так и не смогли.

Видно, и впрямь смерть приходила за ним, как она обязательно приходит за теми, кто позволяет тяже­лым мыслям одержать верх над волей к жизни.