Чуть не влипла!

Я потеряла счет дням, числам. Местность измени­лась: чаще попадались села в 10-20 домов, больше распаханных полей, меньше трясин, болот.

Однажды к вечеру меня застал буран. Снег засы­пал тропу, и я шла с трудом, прикидывая в уме, хватит ли у меня силы, чтобы шагать всю ночь, или я замерз­ну? Может, нарубить тесаком лапник, сделать шалаш и пусть его занесет снегом?

Вдруг - поляна, а посреди поляны - навес, и в нем -овсяная солома. Уф! Это спасение. И я нырнула под навес. Но что это? Свежий след саней! Кто-то совсем недавно выехал отсюда с санями соломы. Если едет на ночь глядя, значит, жилье близко. Рискну пойти по следу, пока он не заметен снегом, ведь так хочется переночевать под крышей, в тепле! Тут, положим, тоже крыша, но на четырех столбах, под которыми ветер гуляет.

И не подумала я, что лучше синица в руке, чем жу­равль в небесах!

Я не ошиблась: очень скоро зачернела поскотина с воротами, вот плетень, за ним стог сена, а чуть даль­ше - изба. Большая, пятистенная. Так приветливо светится окошко! Я вошла в просторную горницу, поз­доровалась и попросилась переночевать. Встретили меня угрюмо, но не прогнали. Женщина указала мне место возле печи на полу.

Я расположилась, и приятное тепло стало прони­кать в уставшее, озябшее тело. Даже голод показал­ся не таким уж жестоким, ведь я могла согреться! Уже сон начал меня осиливать, и я прогрузилась в то бла­женное ощущение покоя, которое предшествует сну, когда услышала шепот: женщина что-то растолковы­вала парню, лежавшему на печи. До меня долетали лишь отдельные слова, обрывки фраз.

- Выйди тихонько, дай знать... Захватят сонную, -долетело до меня. И вмиг сна как не бывало!

Я лежала, прислушиваясь: парень вышел, за ним стукнула щеколда... вот он уже за воротами. Кого он позовет? Сколько их придет? Когда? Медлить нель­зя. Вот женщина зашла за перегородку. Скомкав оде­яло, я подхватила рюкзак и неслышно метнулась в сени. Судорожно нащупала деревянный засов с веревочкой, распахнула дверь... Ветер швырнул мне в лицо пригоршню снега и завыл насмешливо:

- Сибирское гостеприимство!

Дрожа, стою на улице, прислонясь к плетню. В каждом доме светятся окошки, но все они не ка­жутся мне больше приветливыми.

Ветер рвал из рук одеяло, которое я так и не успе­ла сложить. Буран швырял с силой снег целыми ло­патами. Тяжело, горько было расстаться с мыслью о тепле, о жарко натопленной печке, и я решила еще раз попытать счастья и постучалась еще в одну дверь. Дверь была на запоре. Я слышала, что кто-то вошел в сени и стоит за дверью, прислушиваясь. Я постучала сильней. Молчание. Тогда я сказала:

- Впустите, Бога ради, обогреться! Я одна и сби­лась с пути...

- Ступай своей дорогой! - ответил мальчишеский, ломающийся голос.

- Буран. Дороги не видать. И уже ночь... Скажи отцу - он впустит. Не замерзать же человеку!

- Тятя в бане. Но и он не впустит. Не велено впус­кать! Много разных дезертиров нонче шляется. При­казано всех в НКВД сдавать!

Так вот оно что! Ну, раз НКВД занялось перевос­питанием сибиряков, то успех обеспечен! Их методы воспитания действуют безотказно - это я интуитив­но чувствовала, хоть лишь значительно позже суме­ла понять весь ужас этих методов.

Я повернулась и пошла вдоль улицы, не загляды­ваясь на освещенные окна: за ними не было челове­ческого тепла, а лишь страх и подозрительность. Одно порождает другое.

Наконец я увидела то, что искала: скирду соломы. Перемахнув через плетень, по пояс в снегу добралась до скирды, отгребла снег и принялась за дело. К сча­стью, солома была еще не слежавшаяся, рыхлая, и я без особого труда смогла сделать нишу, куда заполз­ла задом, заложила вход соломой, подперла ее рюк­заком. Снаружи бесновался буран, было холодно и тесно. Но скирда была гостеприимней людей, и я спо­койно уснула.

Яркое утро и табун лошадей

Когда утром я осторожно высунула голову из свое­го тайника, мне пришлось зажмуриться: кажется, ни­когда я не видела более ослепительно белого снега! Солнце стояло уже высоко, было ясно и тихо, а све­жевыпавший снег сверкал и переливался миллиарда­ми ярких блесток.

Оказывается, накануне я прошла почти через всю деревню, а по северным масштабам деревня была ве­лика, и скирда - мой ночной приют - стояла почти на самой околице: один-два дома, сарай, несколько стож­ков сена - и все. Дальше тайга. Но это уже вдалеке, почти у самого горизонта, за пахотными полями, - по здешним понятиям, весьма обширными. На первом же плане - большое озеро, занесенное снегом. Местами, где снег сдуло ветром, синел лед.

До чего же это была мирная картина! Пока я ею лю­бовалась, внимание мое привлекло конское ржание, и, прокладывая путь сквозь глубокие сугробы, резво промчался на водопой табунок лошадей. В первый и последний раз за период моих скитаний здесь, в Си­бири, видела я сытых, ухоженных лошадей, и сердце защемило той сладкой тоской, которую я всегда ис­пытывала при их виде (лошадей, а не конских скеле­тов, обтянутых кожей, которых в дальнейшем встре­чала не раз).

Сколько воспоминаний, сколько родных картин пронеслось перед моим мысленным взором! Вот ко­былица пьет воду, изредка поворачивая голову, что­бы взглянуть на жеребенка, который усердно сосет, изогнув шейку и помахивая от удовольствия султан­чиком-хвостом; вот могучий жеребец, высоко подняв голову, оглядывает свой табун. На фоне яркого сне­га они кажутся темно-коричневыми или вороными.

Я решительно выкарабкиваюсь, привожу в поря­док себя и свой багаж и плыву по пояс в снегу к воро­там: люди, которые так хорошо ухаживают за свои­ми лошадьми, не могут все до единого быть злыми! Мне не холодно, мороз невелик. Я хорошо отдохну­ла, но до чего же я голодна!

 
Пасха блаженных

На улице ни следа! Удивляюсь: вчера допоздна всю­ду горел свет, а сегодня солнце уже вон где, а все спят!

Подхожу к последнему дому. Все указывает на то, что дом строил хозяин, и строил не только для себя, но и для сыновей, внуков. Бревна кондовые - одно к одному, хорошо подогнанные; крыша крутая, высо­кая; коньки, ставни, наличники - резные, нарядные; окна большие. Пристройки тоже добротные, но пус­тые, и крытый двор, видно, разобран.

Я еще не научилась с первого взгляда «читать ис­торию», или, как теперь принято говорить, «автоби­ографию» хозяина, глядя на его жилье, и поэтому остановилась, с удивлением разглядывая это несоот­ветствие: хозяйский дом и бесхозяйственность вок­руг него (обратное было бы мне понятней). Пока я разглядывала жилище, дверь скрипнула и на пороге появился пожилой, но еще не седой, стройный сухо­ватый мужик с длинной козлиной бородой. Не успе­ла я рта открыть, чтобы попроситься в дом, как он поклонился мне сам со словами:

- Входи, прохожая! Гостьей будешь! - и посторо­нился, пропуская меня вовнутрь.

Не веря ни глазам, ни ушам, я робко вошла. Хозяин проводил меня в просторную комнату, где возле печи хлопотали три женщины: одна уже старая, очевидно жена хозяина, и две молодые, должно быть снохи.

- Садись, грейся! - сказал он. - А я еще кого-ни­будь приведу. Трое сынов у меня в солдатах на фрон­те. Вот и не хватает к столу...

Я ничего не поняла.

Он вышел, но вскоре вернулся.

- Что-то нет никого, - сказал он вполголоса.

- Сходи покличь кого победнее! - посоветовала жена.

- Не то! Лучше, когда бы сами подошли... Заметив мое недоумение, он усмехнулся и объ­яснил:

- Сегодня Пасха блаженных, то есть Красная Гор­ка, как еще говорят. А у нас, у летгальцев, такой обы­чай: к столу должны садиться не меньше двенадца­ти человек. Тогда и Христос будет с нами.

Он еще раз усмехнулся и добавил:

- Зовут меня Климентий Петрус Кимм. Родом я из Латвии. В девятьсот пятом году за революцию бо­ролся, в девятьсот седьмом за это сюда и попал... Ра­ботал. Своими руками избу срубил, хозяйством об­завелся, детей вырастил, на ноги поставил. Все было. А теперь сыновья... Бог знает, вернутся ли? Снохи, внуки... Нелегко без хозяйства жить! Но не жалуемся и свой обычай чтим: и в этот день за стол нас сядет двенадцать!

И с этими словами он вышел.

Вскоре он вернулся, приведя с собой двух расте­рянных парнишек-дроворубов. Как он объяснил, они сироты и ходят по дворам дрова колют.

Чинно, не торопясь все уселись на длинных ска­мьях вдоль стола. Хозяин каждому указал его мес­то. Затем, взяв в руки толстую восковую свечу - из тех, что в старину называли венчальной, - засветил ее от лампадки, висевшей перед иконой (должна ого­вориться, что икона была явно католическая и изо­бражала святую Цецилию с лилией в руках и с бога­тым ожерельем на шее), воткнул эту свечу в макитру,* наполненную отборной пшеницей. Затем очень торжественно, стоя и опираясь руками о стол, сказал не то молитву, не то поучение, смысл которо­го был, если память мне не изменяет, следующий:

- Пшеница - это награда человеку за его труд, хлеб наш насущный, дарованный нам Богом; свеча - из воска, собранного безвестной труженицей-пчелой во славу Божию. А пламя свечи - символ того огнен­ного языка, сошедшего с небес на учеников Христо­вых как благословение Господа нашего на жизнь праведную!

Затем он сел. Ни он, ни члены его семьи не крес­тились, садясь за стол. К какой вере принадлежал этот старый революционер, я не знаю. Но это была вера истинно христианская, потому что за пасхаль­ный стол он усадил и глухонемого татарина, бродя­чего портного, который в этот день работал у него.

Прежде всего хозяйка подала на стол глиняные миски с медом, разведенным водой, и все стали кро­шить в это сусло тонкие белые сушки домашней вы­печки и по двое черпать их из миски. Я оказалась в паре с хозяином; хозяйка и татарин, сидевшие на торцах стола, имели по миске.

Как давно я не пробовала ничего сладкого!

Из печи тянуло таким дивным ароматом жирной свинины, капусты, сала, жаренного с луком. Можно ли словами описать все эти ароматы! Хлеб, нарезан­ный толстыми краюхами, высился горкой возле меня. И это после стольких месяцев изнуряющего голода...

Но вот хозяйка ухватом извлекла из печи огром­ный чугун со щами и разлила их по глубоким мискам. Щи из свиной головы были до того наваристы, что можно было умереть от восторга, только понюхав их! Пока мы хлебали щи, хозяйка подала на деревянном блюде свинину, разделанную на куски, поставила на стол несколько солонок с солью и очищенные сы­рые луковицы. А краем глаза я уже видела огромный, глубокий противень, на котором шкворчала картош­ка, жаренная со свининой и луком.

Разве мог с этим сравниться нектар, которым пи­таются небожители?

Но увы! Этой амброзией мне не суждено было на­сладиться. На меня вдруг напала внезапная сла­бость: перед глазами все поплыло, голова закружи­лась... Неимоверным усилием я удержалась и не упала с лавки. Я слышала, как ложка упала на пол. Мне хотелось крикнуть: «Нет! Я хочу жареной кар­тошки!» Но я поняла, что хочу спать и сейчас усну. Собрав последние силы, я заплетающимся языком пробормотала:

- Спасибо, не могу... Я хочу спать...

Кто помог мне выйти из-за стола? Кто отвел меня в горницу? Ничего не помню!

Проснулась, когда уже вечерело. Я лежала на полу, на войлочном коврике, и надо мной висели связки лука. Первое, что я почувствовала, это бла­женное ощущение тепла; второе - запах лука

И тогда словно каленым железом обожгла меня мысль: я могла бы поесть отварной свинины и жаре­ной картошки с луком, но уснула!

Как мне было обидно!

Очевидно, такая уж моя судьба: мне всегда не ве­зет к моему же счастью. Тогда я не поняла, почему после жирных щей я опьянела?

Впоследствии доктор Мардна мне это объяснил: мой организм, и в частности органы кровообраще­ния, приспособился к режиму крайнего голода, и сто­ило мне поесть питательной пищи, пусть и в малом количестве, как вся кровь прилила к органам пище­варения, что вызвало резкое малокровие мозга, а это привело к обморочному состоянию, перешедшему в сон, так как усталость у меня тоже была доведена до предела. Больше того, что я съела, переварить я бы не смогла, и всякий излишек пошел бы во вред. Го­лодающие чаще умирают не от голода, а от того, что съедено голодающим.

Колхоз имени Некрасова

Этот буран, который намел столько рыхлого сне­га, заставил меня пренебречь осторожностью и при­держиваться торных дорог, а не заброшенных про­селков и лесных троп. Но накатанная дорога, хотя ходить по ней и легче, привести может туда, куда ты вовсе не рассчитываешь попасть! В этом я убедилась, когда какой-то уполномоченный потребовал у меня документы и за неимение таковых доставил меня в сельсовет.

Первое, что мне врезалось в память, это силосные ямы: от них до того воняло, что я от души пожалела тот скот, что вынужден питаться подобной отравой.

Второе - это название колхоза: имени Некрасова. Того самого, который всегда заступался за обездо­ленных. Уж он-то не обошелся бы со мной столь враждебно!

А третье было уже в самом здании сельсовета или правления колхоза - этого я так и не разобрала. Ви­дела я только одно: в просторной, побеленной ме­лом комнате - стол, покрытый красным сукном. На стенах кругом - воинственные лозунги и портреты вождей. Всего «иконостаса» я в ту пору не знала, но достаточно было узнать усатую физиономию роко­вого грузина, кошачью улыбку Молотова и прилизан­ную физиономию изверга Берии, чтобы понять, что я попала в весьма дурную компанию.

У людей, строго и чопорно восседавших вокруг стола, вид был мало обнадеживающий. Вопросы были поставлены прямо:

- Кто вы? Откуда и куда идете? Почему нет бумаг?

Чтобы лгать, надо быть к этому подготовленным, надо иметь хоть какую-нибудь отправную точку и обладать особым талантом.

Всего этого у меня не было, и я ответила без оби­няков: и кто я, и откуда; отчего попала в ссылку - сама не знаю, а отчего пыталась бежать - это легко по­нять.

Строгие и чопорные люди переглядываются; порт­реты со стен смотрят грозно. Ожидание становится тягостным... Но вот тот, кто в центре, встает.

- Вот что, тетка, - говорит он, - все это нам знако­мо. Все мы также ссыльные. И редко кто из нас в свое время не пытался бежать. Иди своей дорогой. Может, тебе и повезет. Ступай! И смотри не попадайся!

Подхватываю рюкзак, говорю от всей души:

- Спасибо вам! - и направляюсь к двери. На порт­реты я не смотрю. Почему-то хочется им «натянуть нос».

Дед дает мне совет

Не всякий совет, данный с добрым намерением, добрый совет.

Мы сидим в полупустой горнице полуразрушен­ного дома. В этом доме, должно быть, жутко во вре­мя ледохода: он на самом берегу Оби и река, разли­ваясь, подобралась к нему вплотную.

В горнице невероятно холодно: под гулкими дос­ками пола - пустота и в давно не конопаченных сте­нах - щели. Убранство комнаты говорит само за себя: огромная печь, давно не топленная, полати, печурка-буржуйка, колченогий стол под красное дерево, некогда бывший раздвижным, со множе­ством шатких ножек, пара лавок.

В углу гора того хлама, который сам собой зарож­дается в жилище одинокого старика: куча истлевших сетей, не доплетенные корзины, рассохшиеся ка­душки, покоробившиеся весла и прочий никому не нужный хлам, который, впрочем, как нельзя больше гармонирует с никому не нужным, отжившим уже свой век стариком.

Мы сидим за столом и пьем чай, разумеется, впол­не условный. Это густо заваренный иван-чай и брус­ничный лист. Пьем мы вприкуску. О сахаре, разуме­ется, и речи быть не может, а прикусываем мы мелкой моченой брусникой - невероятно кислой, но очень душистой. Время от времени дед вылавливает из туеска несколько ягод - для себя и для меня.

Но если чай не настоящий, то самовар - всамде­лишный, медный, весь в потеках ярь-медянки и наки­пи, с погнутым краном и помятыми боками, способ­ный долго-долго петь свою песенку.

Сам дед как нельзя лучше вписывается в эту кар­тину: лысенький, с седым пухом над ушами и седой пушистой бородой, он замечательно гармонирует и с помятым самоваром, и с рассохшимися кадушками, и даже с паутиной, свисающей отовсюду гирлянда­ми. И вместе с тем он чем-то напоминает Николая чу­дотворца!

- Нет, милая! - говорит он. - Нет, от станка* до станка вдоль Оби ты не пройдешь! Раз тебя отпусти­ли. Два отпустят. От силы - три. А как попадешь ты этакому безбожнику (а таких ох как много!), и быть тебе у того же Хохлика или как там его, анафему, звать-то? А ты подайся туда, где люди еще страха божия не утратили. Я тебя научу! Я здесь всю Сибирь-матушку во как знаю! С покойным родителем, Цар­ство ему Небесное, я в обозе ходил и в Иркутск, и в Челябинск. Было это еще до Балканской кампании. Затем сам извозом промышлял - в Алтай ходил, в Се­миречье. Хлеб возил, рыбу соленую. А потом ям дер­жал здесь, на Оби. Уж здешние края никто так не зна­ет, как я! Не смотри, дочка, что я нищ и убог: не годы, а злоба антихристова к земле меня пригнула. Теперь уж мне крыльев не расправить! Летывал я, бывало, в такие края, где и волку путь заказан и лишь орлу дос­туп есть! Так вот, слушай! Иди ты отседа до деревни Воробьихи. Пройдя ее, поверни направо и иди вверх по реке Воробейке. Будет много притоков. Ты их ми­нуешь, а когда дойдешь до слияния двух одинаковых речушек, ступай вверх по левой, по южной. Там до­рога. Ты по ней дойдешь до деревни Сидоровки. Там расспросишь, как дойти до Измайлова-Петрова. На всяк случай я тебе сам расскажу: дорога пойдет по-над Сидоровкой по южной околице и прямо на заход солнца. Пересекает она одну за другой дюжину по­лян. Верстах в двадцати будет охотничий домик: там всегда есть спички, соль и запас сухих дров. Оттуда Измайлово-Петрово близко - по той дороге, что на юг. А ты сверни на тропу, что прямо на запад, и по ней дойдешь до скита. Живут там староверы. Живут они вдали от мирских треволнений, почитают лишь Господа Бога одного, и никакого им дела нет до со­ветской власти, и та их тоже не трогает. Прохожему, который их о помощи просит во имя Божие, они не откажут. Так направят они тебя от скита к скиту, до самого Омска. И будет до него неполных восемьсот верст. В два, если не в три раза короче путь.

Трудно даже поверить, как это я могла, развесив уши, слушать и верить в существование скитов, не тронутых советской властью?

В оправдание своей глупости могу лишь указать на то, что с того дня, как нас вывезли из Бессарабии, я наталкивалась на столько неправдоподобных фактов, что «мой компас размагнитился» и я перестала дове­рять своей логике. Грань между вероятным и неве­роятным стерлась. К тому же легко поверить тому, чему хочется верить! Так и получилось, что, имея в запасе три репы, брюкву и пригоршню сушеной кар­тошки, я предприняла самое рискованное из всех пу­тешествие.

Мертвая деревня

Я бодро шагаю вверх по речке Воробейке. Дорога хорошо видна, но нет на ней ни следа, ни намека на след! И сама-то дорога заросла "частым ельничком - горьким осинничком». Удивительно! Может, люди не пользуются этой дорогой, ведущей по косогору, и проложили другую, более удобную?

На другой день к вечеру я добралась до Сидоров­ки. Деревня открылась мне внезапно. Ничто не ука­зывало на близость жилья: ни лай собак, ни пенье пе­тухов, ни мычанье коров. Не было ни следов, санных или пеших, ни столь приятного запаха дыма. Могиль­ная тишина! Просто я вышла на поляну - прямо к по­скотине - и увидела в долине, окруженной лесом, де­сятка два домов.

Сердце у меня упало: как будто спешишь на свида­ние с живым человеком, а застаешь его в гробу.

Солнце садилось. Холмы были окрашены розоватым светом, а в долинах залегли голубые и лиловые тени. Но тщетно, заслонясь ладонью от солнца, я искала розо­вые столбы дыма над крышами домов.

И на душу упала глубокая черная тень. Ни на одном оконном стекле не отразился отблеск зари. Окна и две­ри чернели, как глазницы черепа, и, полузанесенные снегом, напоминали лицо трупа, на котором снег не тает. Но я не хотела верить глазам - мне надо было пощупать руками. И я побрела через сугробы вниз в деревню.

Ближний осмотр лишь подтвердил мою догадку: де­ревня была пуста - жители ее покинули... Почему-то пришла на ум «Семья вурдалака» Алексея Толстого. Но нет! Вурдалаки переселялись в могилы, но не уносили с собой ни окон, ни дверей! Если в этом и замешаны упыри-кровопийцы, то не те, что в могилах. И осино­вый кол тут не поможет.

Мне стало жутко при мысли о ночлеге в этом мерт­вом селении. Но выбирать было не из чего, и я распо­ложилась в одном из пустых домов. И даже развела огонь в разрушенном очаге, благо была целая поленни­ца сухих дров. Холодно мне не было. Однако мороз про­дирал по шкуре в предчувствии чего-то недоброго.

Казалось бы, все ясно: надо возвращаться, пока не поздно. Нет жизни в деревне - нет ее и в скитах; с брюквой и горстью картошки по бездорожью, глухой тайгой немыслимо пройти те 800 верст, о которых го­ворил дед! И все же утром я шагала на запад – бесконечной цепью полян. Переночевав в охотничьем до­мике, в котором обещанных соли, спичек и сухих дров и в помине не было, я повернула прямо на запад, по еле заметной и уже почти заросшей просеке.

Чувствовалось приближение весны: днем снег осе­дал, зато ночью наст был настолько тверд, что выдер­живал тяжесть человека, так что я выспалась днем у корней гигантской сосны, против солнышка, а ночью шагала, сверяясь по звездам.

Дед не солгал: просека привела меня к скиту, вер­нее, к тому, что было когда-то скитом.

Вал, увенчанный частоколом, ворота с покосив­шимся крестом указывали, что здесь действительно спасались от мира пустынники. Но на то, что они, в конечном итоге, все равно не спаслись, указывала гру­да обгорелых бревен - огромных, лиственничных, ко­торые горят неохотно и почти не подвержены гние­нию. Наверное, лет 10, а то и больше прошло с тех пор, как скит опустел. Куда делись пустынники? Они покинули скит... не все. Вернее, не все сразу: об этом говорили покосившиеся кресты.

«Не скажет ни камень, ни крест...»* - вспомнилось мне, и я вздрогнула: у меня только одна репка, а впе­реди свыше ста верст бездорожья, зимой, в тайге... И сил почти нет.

Я уселась на бревно и задумалась: «Эх, дед, дед! Здо­рово подвел ты меня: желаемое выдал за действительмое! А я теперь в безвыходном положении... Впрочем, я ведь поверила тоже потому, что хотела верить, тоже желаемое приняла за реальное! Ну а чтобы умереть без борьбы - это уж дудки!»

И вот я шагаю назад, к охотничьей сторожке. Съеде­на последняя репка и немного брусники, на которую меня навели какие-то пичуги-лакомки: на гриве *, в со­сняке, ее легко можно было добыть из-под снега.

Куда теперь? Назад, на Сидоровку и Воробьиху? Дойду ли я? Или на юг, на Измайлово-Петрово? Может быть, туда и переселились люди из Сидоровки? Долж­но быть, так оно и есть. Айда на юг!

Вдохновение, география, упрямство

Еще издали мне стало ясно: Измайлово-Петрово так же мертво, как и Сидоровка. Я не стала туда заходить, а уселась на поваленную ель и призадумалась. Последняя моя надежда рухнула, как карточный домик.

Идти назад, на Сидоровку, и дальше, вдоль Воробей-ки, на восток, как Великая Армия Наполеона по Смо­ленской дороге? Не вдохновляющий прецедент.

А не попробовать ли на юг, параллельно Оби? Это рискованно, однако я пересекла много речушек, теку­щих на юг; значит, там какая-то крупная река, приток Оби. А где река, там и поселки. Какая досада, что я абсолютно не знаю здешних мест! Увы, с тех пор как про­ходила в третьем классе географию Сибири, я, навер­ное, ни разу не взглянула на карту этих мест! Меня ин­тересовали Амазонка и Ориноко, Анды и Пиренеи, я мечтала побывать в Норвежских фьордах и на Балка­нах, но Томская губерния, вся заштрихованная болота­ми, не вызывала к себе интереса. Но все же я догадыва­лась: если будет река, то будут и селения. Живые, разумеется! А если не будут?

Ну что ж, двум смертям - не бывать. Иду на юг. Тем более, что по реке идти легче, это уже проверено на опыте! Но - чур! Опыт необходимо расширять. Появи­лось непредвиденное обстоятельство: на льду полыньи. Хотя оттепель еще не наступила, но из болот и зыбунов сочится вода, и местами лед синий, рыхлый. Может, источники? Неважно! Но осторожность нужна.

Только не отступать, не сдаваться! Упрямство, гово­рят, лишь на войне является добродетелью! Но разве я не на военном положении? И разве у меня недостаточ­но упрямства? Меня всегда попрекали этим пороком. О порок! Помоги там, где добродетель бессильна! Я иду. Сбиваюсь с пути. Вновь его нахожу. Отчаи­ваюсь и вновь обретаю надежду. Теряю силы, но иду. Затрудняюсь сказать, сколько дней - верней суток -продолжалась эта пытка. Бесчисленные речушки изви­вались, текли не туда, куда надо, терялись в болотах или заводили в зыбуны. Но я упрямо брела на юг: по солн­цу, по звездам, по вдохновению.

Упрямством можно многого добиться: можно побе­дить голод, усталость, страх... Но нельзя победить смерть. А эта беспощадная компаньонка моих скита­ний, повсюду следовавшая по пятам за своей жертвой, вновь приблизилась ко мне и зашагала со мною в ногу. И шаги мои замедлились, ноги чаще стали заплетаться. Все труднее стало вытаскивать их из снега и из валеж­ника. Чаще приходилось садиться, отдыхать. И все труд­нее вставать после отдыха.

Но вот настал вечер, когда отчаяние закралось в душу и силы пришли к концу.

Тоненький серп народившегося месяца не давал све­та, но он помогал держать направление, и мне почему-то казалось, что пока я вижу справа этот тоненький серп месяца, я не увижу слева косу Смерти, которая букваль­но наступала мне на пятки.

Вот я споткнулась и с трудом удержалась на ногах. Несколько шагов - и опять споткнулась, но на этот раз упала... и сразу же встала на ноги. Еще несколько ша­гов - и снова упала. Полежала немного, тяжело дыша, и, собрав последние силы, опять встала.

Я чувствовала, что все тело покрывается холодной испариной. Надо двигаться! Во что бы то ни стало -двигаться. Но вот я снова упала и на этот раз не могла встать. Я сбросила рюкзак, с головы куда-то в снег слетела шапка.

Повернувшись лицом к месяцу, я тяжело дышала, открывая рот, и единственной мыслью, оставшейся у меня в голове, была безмолвная мольба: «Хоть бы ме­сяц еще немного не заходил!»

И вдруг где-то совсем близко заревела корова. Я куда больше была подготовлена к тому, чтобы ус­лышать трубу Архангела. Мычанье какой-то буре-нушки было полнейшей неожиданностью. Думаю, ни­какая небесная симфония не смогла бы меня поднять на ноги, а тут я так стремительно вскочила, что если в это самое мгновение Смерть уже склонялась надо мной, то, должно быть, я ее здорово огрела затылком по зубам!

Раз - шапка на голове; два - рюкзак за спиной; три - походный посох в руках. Я осмотрелась, и слов­но туман рассеялся. Мне сразу стало все ясно: кру­гом редкий, вырубленный лес, притоптанный снег и совсем недалеко, - с той стороны, где заходил месяц, была поскотина, а чуть левее - ворота. Будто на кры­льях, мчалась я в ту сторону, откуда донеслось столь милое для слуха моего мычанье.

Орфей своей дивной музыкой укрощал зверей, но, будучи на моем месте, он признал бы, что иногда мир­ная корова может проделать такого же рода чудо, толь­ко «в обратном порядке».

Конец омской эпопеи

Так я попала в селение Черная Балка на реке с тем же названием. В первом же доме меня приняли хорошо и, узнав, что я заблудилась, дали мне горячей похлеб­ки, после чего я, положив на стол горсть бумажных руб­лей, сказала:

- Возьмите сколько надо, - и уснула.

Женщина оказалась настолько порядочной, что взя­ла всего лишь один рубль и наутро напоила меня чаем с молоком и дала на дорогу две вяленых рыбины. Кроме того, она меня раздела и пересушила все мои вещи. Но этого я не помню. «Сон - прообраз смерти».

Дай Бог этой женщине счастья в жизни! Должно быть, она сама знакома со страданиями.

На этом закончилась моя попытка пробраться к Ом­ску.