Иное дело - поляки.

Как-то я попала в один лесной поселок. По всему было видно, что тут тоже народ пришлый и вряд ли по своей воле попавший в эту таежную глушь. Но вели они себя совсем иначе: из дома в дом сновали группы шумливых, говорливых горожан. Не было заметно, чтобы кто-либо из них работал или собирался работать. И вместе с тем нужда не наложила на них свое­го печального клейма.

Не утерпев, я задала давно вертевшийся на языке вопрос:

- Как это вас не заставляют работать?

- Не смеют! - последовал заносчивый ответ. - Мы поляки! Впрочем, видно было, что это польские ев­реи. На наше содержание Англия дает деньги, а Аме­рика - продукты! Нас должны после победы над Гер­манией репатриировать в свободную великую Польшу!

"Ну, - подумала я, - пошла писать губерния! Опять "от можа до можа!»* Неисправимы эти поляки!»

Из дальнейшего я узнала, что в Томске находился польский консул. (Польши и в помине не было; нем­цы в начале 1942 года, как чернила на промокашке, расползались по всей Европе.) Этот консул печется о поляках; он же вербует волонтеров, которые через Персию будут брошены против Германии и союзников.

Решено - иду в Томск!

Я шагала дальше, обдумывая создавшееся поло­жение, и у меня зародился еще один безумный про­ект. Что я русская, это бесспорно. Но дед мой по отцу был поляк. Сирота, он по настоянию опекуна принял в кадетском корпусе православие. Его брат Ромуальд остался католиком, а сестра Ванда вышла за графа Кандыбу. В Польше у меня должна быть род­ня.

Отчего бы мне не обратиться к польскому консу­лу? Я могу в армии пригодиться в качестве медсест­ры (по образованию я ветфельдшер). Кроме того, хо­рошо знаю французский, немецкий, румынский и, разумеется, русский языки. Немного английский, ис­панский, итальянский. И, пожалуй, хуже всего -польский. Почему бы не попробовать? Гитлер - наш общий враг; значит, против моей родины идти не при­дется. Напротив, я могу быть связующим звеном меж­ду Польшей и Россией!

Решено: иду в Томск!

Борьба с врагами всех бродяг

Шла я большими переходами, расходуя последние деньги на турнепс и картофельную кожуру; я даже ни разу не воспользовалась возможностью зарабо­тать немного денег заготовкой дров: понимала, что к наступлению весенней распутицы должна выбрать­ся из здешних болот!

Глубокий снег, выпавший во время последнего бу­рана, был рыхлым и глубоким. Приходилось придер­живаться дорог, а это угрожало беглецу большими неприятностями. Я даже избегала расспрашивать о дороге: делала вид, что мне и так все знакомо. Одна­ко внимательно прислушивалась к разговорам и мо­тала на ус: все услышанное могло мне пригодиться!

Зайдя однажды в Дом колхозника, своего рода за­езжий двор, где можно отдохнуть и вскипятить чай, я купила тушку бурундука (вид древесной крысы с полосатой шкуркой) и, пока варила его, услышала, что до следующего населенного пункта - 72 кило­метра. Заметив, что на меня косо поглядывает парень, продавший мне этого зверька, и что он о чем-то шеп­чется, я вынесла сперва свой рюкзак, а потом и не­доварившегося бурундука с бульоном и зашагала в сырую холодную ночь.

Подкрепившись бурундуком, я шагала всю ночь напролет, и рассвет застал меня в невероятно уны­лой местности. На поляне, в стороне от дороги, тем­нел стожок прошлогоднего льна, и я свернула к нему в надежде отдохнуть. Не тут-то было!

«Усталость - самая мягкая подушка», но на сей раз уснуть я так и не смогла. Откуда взялась первая вошь, не знаю, но теперь они расплодились, и к голоду и стуже присоединился еще и это бич. Я не могла вос­пользоваться отдыхом. Лишь пока я двигалась, они меня не трогали. Стоило прилечь и пригреться под снопами льна, как все тело начинало зудеть и гореть. Таков удел бродяг всех эпох и всех народов. При­шлось шагать дальше, преодолевая усталость.

Среди дня солнце выглянуло из-за туч. На солнце начало подтаивать - во всяком случае, было не так уж холодно, и я решила воспользоваться получасо­вой передышкой, чтобы объявить войну своим му­чителям. В сугробе у корней вековой сосны я вытоп­тала на солнечной стороне углубление и, раздевшись донага, уселась на рюкзак, накинула на плечи тело­грейку и занялась «охотой».

Это неэстетичное воспоминание, но слов из пес­ни не выкинешь, а эту песенку мне приходилось по­вторять ежедневно, дабы не быть заживо съеденной.

С тех пор ежедневно с двенадцати до часа дня, в самый адмиральский час,* я занималась этим сугубо неадмиральским делом. Чаще всего я раздевалась лишь до пояса, так как оплот моих гонителей нахо­дился в майке.

Никогда не забуду первый улов. В одной лишь май­ке я их уничтожила 312 штук! На следующий день -238; на третий - 112. Если каждая из них ужалит все­го по 10 раз, то это больше трех тысяч укусов! Мож­но ли при этом спокойно отдохнуть?!

Слезы

Я не плаксива. И поэтому хорошо запомнила те ред­кие случаи, когда я плакала.

Я плакала, похоронив отца, и то лишь вечером, ос­тавшись одна; я плакала, отправив маму за границу, но ночью, посреди поля, и только лишь звезды видели мои слезы; я плакала в ссылке 24 декабря - в день своего рождения, когда поняла свое бессилие, крушение всех моих надежд. Этих слез я не стыжусь. Но должна при­знаться, что однажды я плакала от разочарования, от­того что... Нет, лучше расскажу по порядку.

Погода испортилась: подул сильный ветер и пошел дождь пополам со снегом. Дело приняло плохой обо­рот: ночью подмерзнет, а я промокла. Чтоб не замерз­нуть, шагать надо всю ночь. Но я уже иду 40 часов без отдыха, если не считать те час-полтора в колхозном доме. За это время съела полусырого бурундука. Силы мои на исходе.

«Скоро будет деревня», - утешала я себя и жадно вглядывалась в верстовые столбики: 70-й, 71 -и и 72-й километр, а деревни нет как нет! Дождь со снегом шел не переставая. Валенки отсырели.

И вдруг за поворотом вижу я дохлую лошадь! Осве­жеванную. Кроваво-красную. Значит- свежую! Ура! Я рванула рысью. Откуда и сила взялась! Мясо - пусть дохлая конина - это спасение! Последний рывок. Пос­леднее усилие. И я подбегаю. Увы! Меня ждало горь­кое разочарование. То, что я приняла за освежеван­ную тушу лошади, оказалось ошкурованным лиственничным сутунком...

Заболонь * у лиственницы такого темно-кровавого цвета, что она, особенно на фоне снега, вполне может сойти за освежеванную тушу.

Без сил я опускаюсь на это злополучное бревно и заливаюсь горькими слезами - от обиды и разочарова­ния. Слезы полнейшей беспомощности...

Но здесь же взяла себя в руки и вслух обругала себя:

- Дура стоеросовая! Да разве здесь, в Советском Союзе, в таком голоде и нужде, когда уже всех собак поели, разве оставили бы павшую лошадь тебе? Тут любую падаль разделят в счет зарплаты. А ты выдума­ла!

Я встала и не оглядываясь пошла дальше. Отойдя буквально на несколько десятков шагов, я заметила в наступающих сумерках силуэты домов. Поселок ока­зался лишь на 75-м километре.

«Товарищ по несчастью» еще не значит «друг»

В трех или четырех домах меня и на порог не пус­тили. Мне все же удалось разжиться кое-какой едой (миска пустых щей, две репы, кружка кислого моло­ка - все это за рубль), но меня попросили, чтобы сра­зу после еды я ушла. Я сделала вид, что это вполне отвечает моим желаниям.

И темная холодная ночь «открыла мне свои объя­тия»! Но, утолив (правильнее было бы сказать - об­манув) свой голод, всего остального я уже не боялась. Выйдя за околицу, я не пошла прочь, а стала обходить деревню, подыскивая стожок более гос­теприимный, чем дома, захлопнувшие двери перед моим носом. Найдя уютный стожок, я быстро, при­вычными движениями устроила себе замечатель­ный ночлег.

Мороз крепчал, тайга гудела, но я уже видела во сне родное Цепилово, родных и друзей... Бледный свет пасмурного рассвета вернул меня к действитель­ности. Но эта действительность преподнесла мне сюрприз. Еще не раскрыв глаза, сквозь смеженные веки я увидела, что в трех шагах от меня из того же стога вылезает какой-то взлохмаченный, небритый субъект. В его глазах отразился такой звериный ужас, что инстинкт, который заставляет жучка притворять­ся мертвым, подсказал мне самый правильный в дан­ном случае образ действия: симулировать сон. Я, не открывая глаз, крякнула, повернулась на бок и, про­бормотав что-то «сквозь сон», стала дышать глубоко, как во сне. Сквозь ресницы я зорко следила за моим товарищем по несчастью (и - по квартире) и мыслен­но прикидывала, сумею ли я выхватить тесак, кото­рый, ложась спать, засунула за пазуху?

Нелегко было мне дышать ровно и глубоко, когда сердце колотилось где-то в самом горле! И мысли с еще большей быстротой метались в голове: «Он ис­пугался не меня, я сама по себе ему не страшна, а сво­его положения. Он, безусловно, скрывается. Кто он?

Дезертир? Убийца? Или то и другое? Я - угроза для его жизни. Я могу его выдать. Он боится. А страх де­лает человека жестоким и беспощадным. Единствен­ное спасение - это убедить его, что я сплю».

Кажется, моя тактика была самой мудрой. Мой ком­паньон по ночлегу, выбравшись из сена, даже не дал себе труда отряхнуться, а, подхватив небольшую ко­томку и дубинку, так рванул прямо в лес, что любо-дорого!

Я также не заставила себя долго упрашивать. Толь­ко все же отряхнула с себя сенную труху и застели­ла постель, то есть привела в прежний вид копну сена, чтобы никто с первого взгляда не смог определить, что она служила приютом паре бродяг. С этого дня я поверила, что дезертиромания не была плодом фан­тазии энкаведистов.

Я - в Кенге. Поселок как поселок, и Дом колхозни­ка, как ему полагается, стоит при дороге. Но не успе­ла я туда зайти, как выяснилось, что тут нужно сдать паспорт или удостоверение, что для меня - пробле­ма. И я опять на улице.

В первом же доме, куда я, постучав, зашла, жил учитель. Он на меня накинулся с такой бранью, что я просто не могла уловить смысла в фонтане его воп­лей и проклятий. Даже отойдя на квартал, я слышала рулады этого желчного педагога. Из второго дома я сама выскочила, как пробка из шампанского: там по­перек широченной кровати спал - в фуражке и сапогах - энкаведист. Тогда я применила давно прове­ренный метод: прошла через весь поселок, что ока­залось нетрудно, так как он состоял из единствен­ной улицы, застроенной лишь с одной стороны, выбрала самую бедную, захудалую избенку и смело зашла.

Крошки с тараканами

В комнате, пустой и убогой, возле остывающей уже печурки-буржуйки грелись дед и баба. Не было у них курочки рябой, да пожалуй, и разбитого корыта.

Как и все бедные люди, они радушно встретили меня, потеснились, чтобы и я могла погреться. Ста­рик подбросил дров, чтобы вскипятить чай. Но на мою просьбу продать чего-либо съестного оба горестно вздохнули, переглянулись, и старуха сказала:

- Вот что скажу я тебе, дочка! Жили мы, двое поза­бытых Богом стариков. Но был у нас внучек - утеха старости, один он у нас остался. Сына в тридцать седьмом забрали, сноха к другому ушла. Но вот два года тому сравнялось - и внука, хоть он и малолеток, в тюрьму забрали. Хоть и недалеко - в Томске, пока годы не вышли. Ох и жаль нам кровиночку свою! Как-то освободился один его кореш, он от внука весточ­ку принес. Все рассказал: где он, как там живет. Ска­зывает, шибко голодно, жалуется! Пропадает с голоду - и все тут! Ведь дитё еще! Ох и нелегко нам со стариком живется! Хлеба по 200 грамм получаем. Ни огорода, ни живности. Летом старик подрабаты­вает: где городьбу подправит, где кровлю починит. Опять же колодцы чистит. А я кудель пряду. Ну а зи­мой хворь одолевает. Однако насушили мы из своих граммов сухарей, и старик съездил в Томск, в Чере-мошки, в лагерь. С внуком свиданку получил, суха­рики-то ему и передал, порадовал парнишку. Отвез ему и весь свой самосад - парень вроде бы и не ку­рит, но на курево, сказывает, хлеба наменять можно. Так-то, доченька!

Затем переглянулись. Старик кивнул головой, и старуха добавила:

- Как видишь, путной корочки у нас нет. А вот крошки... очень они сорные - со всяким мусором! Смела я их, на чердаке они. Тодысь мы еще курочку держали - она бы их склевала! Но курочку-то у нас за налог забрали: причиталось с нее полета яичек сдать, а она и двух дюжин, чай, не снесла! Вот крош­ки, они и остались. Коль не брезгуешь - слазь на чер­дак, возьми их!

И вот я на чердаке. Передо мной куча мусора -крошки. Но, Боже мой, чего только там, кроме крошек, нет! Даже на меня сомнение напало. Что там был сухой березовый лист от банных веников, мелкий самосад и, разумеется, пыль - это бы еще полбеды. Хуже, что пер­вое место в ряду этих примесей занимали тараканы! Сушеные и мелко накрошенные тараканы.

Тараканы во всех видах вызывают у меня непреодо­лимое отвращение! Но как отказаться от хлебных кро­шек!

Голод - беспощадный диктатор, и его воля - закон. Я надеялась, что сумею отделить крошки от тараканов, но - увы... Ни отвеять на ветру, ни отмыть их водой не удалось. Пришлось, поборов брезгливость и отвраще­ние, съесть все подряд. И все же дня два я была не слиш­ком голодной.

Переправа за переправой

То ли за Кенгой дорога стала хуже, то ли я сбилась с пути и пошла по таежной тропе, но трудно представить себе что-либо более кошмарное, чем тамошние болота в оттепель!

Тропу пересекали речушки. Вернее, каждая ложбин­ка превращалась в речушку. Кругом еще лежал снег, и откуда могло появиться столько воды - этого мне и до сей поры не понять!

Переправа через эти речки - это была целая серия акробатических трюков!

Летом этот район представляет собой сплошную тря­сину, а тогда, весной, это была сеть ручьев и речек. Обычно, идя вдоль такой речушки, можно было найти затор: поваленное дерево, на котором из бурелома, при­несенного водой, образовалось что-то вроде гати, по которой, осторожно прощупывая дорогу, можно было пройти без особого риска и без слишком большой потери времени. Иногда дело обстояло сложнее. Это, когда де­рево, подмытое водой, упало через речку, но зависло на вершине дерева по ту сторону. Тут переправа осложня­лась: надо было, сбросив лишнюю одежду, перекинуть ее вместе с рюкзаком и обувью на другой берег, а затем, используя эквилибристику, карабкаться по скользкому стволу на вершину «потустороннего» дерева, спуститься по нему на снег, одеться, обуться и, потеряв уйму време­ни и сил, продолжать путь.

Хуже всего приходилось, однако, когда не было де­ревьев и речка пролегала через заросли тальника. Та­кие речки приходилось пересекать вброд, а то и вплавь, раздевшись догола и перебросив всю свою «движи­мость» на ту сторону. Это было, безусловно, удоволь­ствие ниже среднего.

Теперь мне даже трудно себе представить, как это я, почти не умея плавать, без всякого колебания смело лезла в черную на фоне снега воду, по которой шлашуга,* а иногда и крупные льдины. Выбравшись на беper, я, подхватив весь свой скарб, пускалась бегом во все лопатки в чем мать родила и бежала, пока кожа просыхала и я хоть немного согревалась. Тогда я оде­валась и опять шагала, пока очередная речушка вновь не вставала на моем пути.

Как-то заглянув в озерцо черной торфяной воды, я невольно расхохоталась: в своем отражении я уви­дела какое-то сходство с крылоногим посланцем бо­гов Гермесом! Сандалий с крылышками, правда, не было, и вместо золотого тирса * на плече был посох, а на нем весь мой гардероб, но шапка и худощавая го­лая фигура, право же, неплохо дополняли сходство!

Бедный Гермес! Нечего и говорить, что не подкре­пись он теми сушеными тараканами, то свалился бы, так и не добравшись до Бахчара.

Первый деревянный город на моем пути

Я уже успела привыкнуть к виду деревянных домов в деревнях и даже таком крупном поселке, как Пара-бель. Но Бахчар был первый город, и притом деревян­ный город, на моем пути. Дома двух- и даже трехэтаж­ные и вдруг - деревянные! Что-то от Ивана Грозного. Впрочем, как я впоследствии сама убедилась, Томск, прежняя столица Сибири, был тоже деревянный.

Бахчар я поторопилась проскочить поскорее, одна­ко все же позволила себе роскошь - пообедала в ре­сторане. Увы! Тараканы с листьями веников и само­садом были все-таки сытней обеда в бахчарском ресторане! Тараканы были, как-никак, с хлебными крошками, а обед состоял из двух порций рассоль­ника - мутной водички с кусочками кислых огурцов.

Хлеб и мясо полагались только командировочным, да и то у них вырезали соответственный талон из карточек. Однако официантка, славная девушка, су­нула мне тайком 100 грамм хлеба, сказав с мольбой:

- Только чтобы никто не увидел!

У какой-то тетки я купила два турнепса и 5 пор­ций (горстей) соленой хамсы и пустилась на ночь глядя в путь, благо дорога от Бахчара пошла настоя­щая, насыпная, с двумя кюветами, полными воды.

Что поделаешь? Все, что имеет темную сторону, должно иметь и светлую. К сожалению, и обратная аксиома также неоспорима. На бахчарском тракте не было необходимости переправляться вброд через речки или пользоваться еще более рискованной воз­душной переправой. Зато можно было нарваться на проверку документов. Поэтому приходилось шагать по ночам, а днем отсыпаться после очередной гигие­нической процедуры.

Я бы, безусловно, влипла, так как эта дорога, Бах­чар - Томск, была буквально усеяна мышеловками. Помог мне случай, а может быть, моя непрактичность.

Мои сбережения подходили к концу, и в поисках работы я забрела к одному бобылю-инвалиду. Я сгре­бла снег с его крыши, попилила, наколола и сложила в поленницы разный хлам - плахи, горбыли, чурки, старый тес, - за что он меня хорошо накормил: го­рох, тертый с чесноком, овсяный кисель - и дал на дорогу картошки.
Собираясь в путь, я переобулась в сапоги: про­мокшие валенки были тяжелы и не грели, и я, не за­думываясь над тем, что не так уж богата, чтобы де­лать подарки, протянула их старику:

- Возьми их, дедушка! Ноги у тебя больные, а ты в онучах. Подсуши и носи на здоровье!

Старик даже прослезился! А затем, лукаво под­мигнув мне, сказал:

- Слушай меня, дочка! Ты мне говорила, что дом, мол, сгорел и пробираешься к сродственникам. Так вот что я тебе скажу: погорельцы своих вещей не раздаривают! Что из огня спасли, за то еще как дер­жатся, ой-ой! Но если ты все же к родственникам добраться рассчитываешь, то не ходи днем по боль­шой дороге! Там и заставы, там и патрули. Все те, кто не хотят на фронт попасть, все они из кожи вон лезут, чтобы подозрительных вылавливать. Долго ли тут до беды? Так вот: как светать станет, ты свора­чивай с тракта на ту свертку, где сена иль соломы натрушено. Она тебя и доведет до риги иль навеса, а там - остатки сена иль соломы. Вот и отдыхай до самой ночи! Никто не потревожит: теперь распути­ца, снег смяк, кони проваливаются - никто возить не будет! Можешь спать спокойно. А и ночью: слу­чись навстречу машина или что, ты через канаву си­гай - и за сосну! И в Мельникове через Обь не ходи. Подымись к югу, до Воронова. Оттуда на Томск -проселком. Так-то вернее будет.

Не все советы, которые я получала, были разум­ные, но в том, что я этому совету последовала, мне не пришлось раскаиваться.

Все дороги, по которым я шла, могли привести меня к одному из двух: к могиле или к тюрьме. Важ­но было лишь одно: отодвинуть развязку на как можно более отдаленный срок.

С легким сердцем пустилась я в путь. Может быть, оттого, что цель, которую я себе поставила - визит к польскому консулу в Томске, - была близка, а мо­жет быть, и оттого, что в рюкзаке была котомка с почти настоящей пищей: пригоршня жареного го­роха, вяленая рыбина и картуза два печеной кар­тошки.

Даже в амплуа бродяги остаюсь хозяином

Попутно я делала открытия.

Я привыкла с любовью и уважением относиться к рабочему инвентарю: ни плуг, ни борона, после того как они сделали свое дело, не оставались под открытым небом, а о сеялке, жатке и тем более мо­лотилке и речи быть не могло!

Высушенные, смазанные, покрашенные, помеща­лись они в подкатном сарае, и я следила, чтобы в дверях или крыше не было щелей.
Каково же было мое удивление, когда, добрав­шись до первого тока, куда я свернула днем, что­бы выспаться, я увидела остатки соломы, растоп­танную мякину, груды прогнивших отходов и молотилку - старинную, добротную, тяжелую, сто­ящую под открытым небом!

Не то что сарая или хотя бы навеса - просто кры­ши из досок или соломы над ней не было. Внутри пол­но снега.

Металл ржавеет, дерево коробится... С сеялки даже сошники не были сняты.

Первый раз, увидев подобную бесхозяйствен­ность, я не могла глазам своим поверить.

В дальнейшем я часто видела и не такие формы головотяпства. Боюсь, что и настоящее время, почти четверть века спустя, я все еще продолжаю делать подобные «открытия», которые теперь уже 'никак невозможно ни объяснить, ни оправдать.

Тогда я очень многое объясняла войной, пока не убедилась, что причина еще более глубокая и бес­пощадная и кроется в самом жизненном укладе.

Впрочем, можно удивляться совсем другому: за­чем было возмущаться отношением к техническому инвентарю, когда я еще совсем недавно могла изу­чать отношение к живому, двуногому инвентарю -людям!

Кошмарное зрелище

Понятно, ночью ходить по большой дороге безопас­ней, чем днем, но до чего же осточертело, завидев вда­леке фары машины, подбирать юбки и скакать через кювет. Я знала, что машину не остановят, даже если меня заметит представитель власти, едущий на ней. Открыть стрельбу может, но остановить? Нет! Ведь бензина не было; машины пользовались газогенера­торами на березовых чурках и с трудом стартовали.

И все же, поскольку по мере приближения к Оби почва повышалась, трясины исчезли, леса поредели и появились большие площади распаханных полян, я решила расстаться со ставшим беспокойным боль-шаком и идти на Вороново целиком, по азимуту. То, что я наблюдала по пути, повергло меня в недоуме­ние: оказывается, хамское отношение к инвентарю -явление повсеместное. Повстречала я даже трактор, торчащий из грязи, как какое-то надгробие. Тамош­ние поля напоминали какое-то кладбище сельхозтех­ники. Даже моему неопытному глазу было заметно, что на этом кладбище уже успели помародерствовать любители запчастей, предвидя возможность в буду­щем с выгодой их продать. Но наиболее печальную картину увидела я в самом Воронове.

Я слыхала (вернее, читала в газетах, еще дома), что в Вороново есть Дом престарелых, и притом образ­цовый. Большие двухэтажные бараки казарменного типа. Выглядят они уныло, зато очень просторные. Но не­ужели это сами престарелые так бодро суетятся у подъезда? И откуда там дети? Да и вообще я не вижу тут стариков.

Ответ на этот вопрос я получила, войдя в один из домов, должно быть - сотрудника этого учреждения. Вошла в другой, в третий... И всюду та же картина: в нежилой горнице устроено что-то вроде стойла. Не­высокая перегородка разделяет комнату (иногда от­деляет только угол). А за перегородкой на неопрят­ной, скудной соломенной подстилке. Нет, я не могу назвать этих призраков людьми! Мужчины это или женщины? Больше всего были они похожи на боль­ных обезьян из неблагоустроенного зверинца. Сход­ство дополнял запах, присущий зверинцу: смесь за­пахов мочи, плесени и больного, к тому же старого, тела.

Говорят, самый счастливый возраст - это когда дети в одних трусиках резвятся на берегу моря и еще нельзя отличить мальчиков от девочек. И, безусловно, самые несчастные человеческие существа - это одинокие человеческие обломки, загнанные за перегородку на грязную солому. В этих неестественно маленьких, сгорбленных фигурках, замотанных в лохмотья нео­пределенного покроя и неописуемого цвета (не гово­ря о запахе), нельзя было отличить стариков от ста­рух. Простоволосые старухи; старики, замотанные в рваные женские шали; покрытые пухом, будто пау­тиной, лица и лысые черепа. Все худые, все беззубые, с гноящимися глазами.

Ужас! Ужас! Ужас!

В четвертый дом я заходить не стала. Стоя посреди просторной площади, собиралась с мыслями. Но мыс­ли разбегались, и перед глазами стоял сгорбленный, покрытый платком старик, протягивающий дрожащей рукой жестяную кружку и почти беззвучно шамкаю­щий беззубым ртом:

- Воды бы мне, кипяточку...

Впоследствии я узнала, что стариков распихали по частным домам, а бараки отдали беженцам с Украи­ны. Война ударила по всем, но почему-то мне кажет­ся, что самый глубокий ужас - это беспомощные, обе­зьяноподобные фигурки в человеческом зверинце.

Я поспешила покинуть этот поселок. На опушке леса увидела какой-то не то подвал, не то разрушен­ное овощехранилище. Не без труда протиснулась я в эту развалину. Ярко светила луна. Было холодно и жутко.

Я не могла уснуть, несмотря на усталость и привыч­ку спать в любых условиях. Что же мне мешало? Лун­ный свет? Непривычка спать в подвале? Холод? Но ка­жется, мне мешала уснуть мысль о тех несчастных стариках. Мое будущее было очень сомнительно. Но это было будущее. А у тех несчастных будущего не было, а настоящее - ужасно!

Самая ценная услуга

И вот я в гостях у своей гостеприимной землячки. Я видела бедность и нищету во всем их многообразии, так что не слишком удивилась их убогому жилью. Уго­стить нас, при всем ее желании, было нечем; кроме жидкой похлебки, приправленной лебедой, с нес­колькими картофелинами в кожуре, ничего у нее не было. Но век буду ей благодарна за лучшее из уго­щений: она истопила печь, нагрела воду, сделала ще­лок и так замечательно меня вымыла, а также выстирала и выпарила мою одежду, что я избавилась от вшей. Вымытая, я сидела голышом на печи, закутав­шись в домотканую бурку (сукман), а Анна Пержов-ская стирала, кипятила и сушила мою одежду.

Молодец, ей-богу, эта Анна Пержовская! Она на­шла и лохань, и тазы, и корчаги; ее проворные руки успевали все. Она успела и меня подстричь, и пошто­пать и залатать мой изрядно таки потрепанный гар­дероб. Да, проворны были ее руки, но следует отдать должное и языку: он нисколько не отставал от рук!

Неисповедимы пути Твои, Господи! Я, отдавая дол­жное ее рукам, даже и не догадывалась, что не далее как завтра все те сведения, что она с неизъяснимой готовностью выкладывала, мне пригодятся куда боль­ше, чем латки, которые она пришивала, чем щелок, ко­торым она меня мыла, чем мочалка, которой она меня драила!

Чего она только не рассказывала! Все эти мытар­ства были мне и самой известны. Впрочем, я так дав­но не слышала человеческой речи, притом еще на мол­давском языке, что, превозмогая сон, слушала до утра целую серию более или менее печальных историй обо всех знакомых, полузнакомых, а то и вовсе незнако­мых своих земляках из Околины, Конишеску, Застынок и Сорок.

Учитель сельской начальной школы Препелица с сыном Володей работают на колхозной пасеке (он и дома славился как лучший пчеловод). Гарганчук и его трое сыновей, имевшие в Сороках на горе механичес­кую мастерскую, хорошо зарекомендовали себя на местной МТС. Домника Андреевна Попеску с дочкой Зиной и сыновьями Яшей и Манолием кое-как устро­ились: Зина - учительницей; сыновья - трактористы.

Самая длинная, запутанная и печальная история (которая, как оказалось, мне больше всего пригоди­лась) касалась одной почти незнакомой мне семьи Прокопенко. О них я знала только, что муж был пре­подавателем, кажется в семинарии, а жена акушер­кой. Была еще и свояченица, имя и фамилия которой были мне неизвестны.

Грустная история заключалась вот в чем. Самого Прокопенко и свояченицу отправили зимой на лесо­повал. Жена, беременная и с семилетним сыном, ос­талась в колхозе. На лесоповале самого Прокопенко задавило бревном, а когда об этом сообщили его жене, она от потрясения преждевременно родила. Роды ока­зались тяжелыми, и родились к тому же двойняшки, один ребенок родился, а другой оказался в попереч­ном положении - нужна была помощь, и ее повезли на санях в село Боборыкино, где есть больница. Это оказалось бесполезным: несчастная женщина, исто­щенная голодом и непосильной, к тому же непривыч­ной, работой, умерла. И оба младенца тоже. Остался сирота семи лет, который побирается у чужих. Тетку с работы не отпустили, но пообещали, что к началу полевых работ, то есть к 1 мая, ее отпустят в колхоз.

Много, с увлечением рассказывала мне Анна Пер-жовская. Кое-что я запомнила; кое-что, задремав, пропустила. И не ждала - не гадала, что все эти байки сослужат мне службу!

Письмо в никуда

«Все равно, - сказал он ти-и-хо, - напиши... куда-нибудь». Мне всегда казалось, что эта фраза из песни о том, как расставались комсомольцы, довольно-таки глупа. Но однажды я тоже написала письмо «куда-нибудь».

Я не знала, куда иду, и имела мало шансов прийти куда бы то ни было; я не знала, жива ли моя мама и имела все основания полагать, что сведения о ее смерти правдоподобны; я не знала, вернется ли ког­да-нибудь Анна Пержовская в Бессарабию и если вернется, то есть хоть самый малый шанс, что она встретится с мамой и передаст ей мое письмо. Толик, ее сын, раздобыл обложку от тетради, а карандаш у меня в рюкзаке имелся. Письмо я написала по-фран­цузски. Вот, насколько я могу вспомнить, его содер­жание:

«Дорогая моя, любимая и далекая старушка! Злая сила нас разлучила, но Бог не допустит, чтобы это было навсегда. Я еще не знаю, каким путем и когда, но я уверена, что доберусь до тебя. Где ума не хва­тит, там сердце подскажет. Жди меня - и мы встретимся, ведь я обещала папе перед Богом, что я буду твоей опорой в старости, так что жди меня! Даже если тебе покажется, что нет никакой надежды, - не верь! И - жди. До свидания! Благослови тебя Господь и никогда не теряй надежды! Твоя Ф.»

Константин Симонов тогда еще не написал своего «Жди меня - и я вернусь. Только крепко жди!» Так что приоритет за мной.

Мама не получила этого письма, но она никогда не теряла надежды. Я шла разными путями, и все они, казалось, шли в противоположную сторону, но в кон­це концов привели меня к ней.

Неисповедимы пути Твои, Господи!