Темной, безоблачной ночью мы любуемся множеством звезд, разбросанных по небу. Звездное небо так покоряет своей красотой, что нам трудно оторвать от него свой взор. Есть Небо Церковное, усеянное такими же мириадами звезд, как и ночное небо. Эти звезды - это сияние вечной славы святых угодников, входящих в Небесную Церковь. Оттуда, с высоты этого духовного неба, они сияют своей вечной духовной красотой и говорят нам о том, что и каждый из нас призван Небесным Отцом к той же вечной славе в Небесной Церкви. Эти небесные звездочки напоминают нам о том, что наша земная жизнь, такая короткая, в несколько десятков лет, представляющая собой одно мгновение по сравнению с вечностью, каждому из нас дается только один раз, и дается для того, чтобы в ограде земной Церкви, под ее благодатными крыльями, с ее благодатной помощью стать достойным вечной жизни. Путешествуя в прошлом году по Ближнему Востоку и странам Европы, мы встретились в Иерусалиме, Каире, Лондоне, Париже с русскими православными людьми, живущими там в последние 25-30 лет вдали от Родины. Большинство наших русских братьев за границей отошло от Матери - Русской Церкви в ими же созданные заграничные церковные расколы. А теперь мы были свидетелями того, как они после долгих лет своего разрыва с Матерью-Церковью потянулись опять к ней: с какими слезами, с каким душевным надрывом и раскаянием в грехе разрыва церковного единства. Вот какая притягивающая сила у Матери-Церкви! И с какой любовью Мать-Церковь принимала в течение всего прошлого года вновь в свою ограду заблудших и временно отпадавших от нее детей. Как мы должны быть счастливы, что принадлежим, не отпадая, к Матери-Церкви Православной, и как мы должны дорожить этим счастьем, чтобы не лишиться его по множеству наших грехов! Будем же верны нашей Матери Православной Церкви до смерти. Будем любить ее крепкой и неизменной сыновней любовью, будем послушны ее заветам, ее урокам, ее призывам. Пусть ее святые храмы будут всегда для нас любимыми и родными местами духовного отдыха и благодатного подкрепления. Приводите в храм Божий детей, пусть они полюбят его от дней своего детства. Кто знает, может быть потом, в жизни, полной неизбежных скорбей и испытаний, когда вера остынет и молитвенный дух погаснет, вспомнится человеку его детская молитва в храме Божием, какое-нибудь слово проповеди церковной, давно слышанной, и потянет человека опять под своды храма, где неумолкаемо раздается призыв Небесного Отца: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» (Мф. 11, 28). Святой Иоанн Златоуст говорил своим духовным детям: пусть каждый из вас после богослужения выходит из храма Божьего лучшим, чем он вошел в этот храм. Да даст Бог, чтобы что-нибудь из моего слова, запав в ваши души, принесло бы свой плод для величайшего на земле дела - спасения наших душ».

Западную и Восточную Церковь можно сравнить с двумя сестрами. Раньше в дому Отца они жили достаточно дружно, как Марфа и Мария. Но потом одной (Западная церковь) захотелось жить по-своему, она стала жаловаться на другую сестру (Восточную Церковь), что та не так любит Христа, как она своим многопопечением. Отец попускает многопопечительной сестре ходить по своим путям и заблуждениям, может она так опомнится и прислушается к увещеваниям Его и ее сестры. Что же остается делать своенравной сестре? Неужели она еще не поняла, что избранная ею дорога неверна и ведет в погибельные дебри? Бог же с другой сестрой ждут ее и верят, что она придет в себя и скажет: «Хватит блуждать по своей воле и прихотям. Сколько горя я принесла себе и другим. Пора возвратится в дом Отца моего, где мне было так хорошо». И как только она так подумает и развернется, чтобы идти обратно домой, Отец Небесный все бросит и выйдет встечать ее на полпути. Возможно, что другая сестра станет говорить Отцу, что, мол, за праздник такой, что нужно все бросать и идти встречать заблудшую сестру, она-то не покидала Отца никогда и верно служила Ему. Но Отец с радостью в голосе скажет ей: «Дорогая моя, ты всегда со мной, а твоя сестра была почти мертва, но теперь воскресла! Как же нам не радоваться вместе за такое и не праздновать!» В этой связи абсолютно нелепо и досуже, если не провокационно, выглядят доводы тех, кто лукаво говорит, что де возвращение Западной церкви во Вселенскую Церковь будет означать «присоединение Запада к России». Запад остается тем, кем он и был все время, но возвращение его к своим святым истокам будет означать воскресение его из мертвых и духовное воскресение.

Святитель Иннокентий Херсонский писал: «Греческая Церковь представляет, в сравнении с другими Церквами, некоторую запоздалость, или как бы некоторое полуомертвение, неизбежное следствие ее внешних обстоятельств. С Церквами в сем отношении происходит то же, что со странами: которые лежат под южным солнцем, там давно весна; в иных уже лето, между тем как на севере еще все цепенеет от холода. Зато север любуется весною, когда на юге близка осень. В самом деле, не похожи ли некоторые Западные Церкви уже на сад осенний, с коего собраны плоды, и у коего нет уже и достаточной тени от листьев древесных? А Греческая Церковь явно приготовляется стряхнуть с себя иней и снег, и начать цвести весенним цветом. Всего вероятнее, что Западным Церквам, во время их зимы, придется брать плоды свежие от лета Греческой Церкви. Нельзя отрицать, что в Церкви Западной более внешнего единства, нежели в Восточной. Последняя, особенно в некоторые века, представляет membra disjuncta. Но вот что удивительно, что при таком сосредоточении Церкви Западной она не спаслась от раздробления; между тем как Восточная Церковь, несмотря на внешнюю разрозненность свою, осталась при древнем единстве и избегла раздроблений. Что раздробило Запад? То, что там слишком участвовала сила центростремительная: сжимаемость усиленная раздробляет тело. Что удержало от разрознения Восток? То, что в нем слабо действовали силы центробежные. Почему слабо? Уже потому, кроме других причин, что в нем мало было действия силы центростремительной. Кроме сего, счастье всегда разъединяет людей, а несчастье сближает и связует; Запад был счастлив и не тужил в мире с самим собою; Восток страдал и искал единства».

Ф. И. Тютчев в письме к П. А. Вяземскому (март, 1850) пишет: «Я попытаюсь, князь, ответить на некоторые ваши сомнения и возражения, вызванные моей статьей о папстве, а также благодарю вас за труд их написать. Многие, прочитав эту статью, говорили мне, как и вы: «Но подходящее ли сейчас время помышлять о соединении Церквей? Возможно ли такое? А если бы и было возможно, не принесло бы оно нам более помех, нежели выгод?» Должно быть, я неудачно выразился в своей статье, иначе никому не пришло бы в голову, что в ней имеется в виду повторение Флорентийского собора… Нет, конечно, не так теперь ставится обсуждаемый вопрос. В сущности, речь идет о том же самом вопросе, но бесконечно усложнившемся с 15 века. Прежде всего следовало бы составить себе ясное представление о современном кризисе Запада, дабы немного ориентироваться в этом вопросе. Ибо, лишь осознав, в каком положении находится Запад к самому себе, мы сможем определить природу его настоящих и будущих отношений к нам. Сколь ни затруднительна подобная оценка, она для нас легче, чем для других. Ведь нам, чтобы ориентироваться, достаточно оставаться там, где нас поставила судьба. Но таково роковое стечение обстоятельств, вот уже несколько поколений отягощающих наши умы, что вместо сохранения у нашей мысли относительно Европы естественно данной ей точки опоры, мы ее волей-неволей привязали, так сказать, к хвосту Запада. Я говорю мы — но не Россия, поскольку — нельзя не признать — умы в России в течение 60 лет не переставали двигаться в противоположном ее судьбам направлении. Нашим собственным умственным будущим служил Запад. Россия же, единственно фактом своего существования, отрицала будущее Запада. Однако я поспешил высказать эти общие положения, которым — при желании слишком многое охватить — не удается ничего связать. Нам твердят теперь каждый день, что терзающий современную Европу кризис носит небывалый характер, беспримерен в Истории обществ. Какая правда содержится в этих утверждениях? Политические катастрофы, свержения властей случались во всякие эпохи — такова сущность всех революций. Стало быть, не в них заключается отличительный признак теперешнего движения. Другими словами, где лежит различие между тем, что в прежние времена называли революцией, и тем, что ныне называют Революцией по преимуществу? Здесь и коренится вся проблема.

Это нечто, чему, говорят, не было и действительно нет прецедента в истории человечества, представляет собою — ни более, ни менее — сознательное и рациональное отрицание не только той или иной власти, но самого принципа власти среди людей (курсив – авт.). Все это, как известно, было уже сто раз сказано; но как вообще часто, обозначая факт, удаляются от определения его подлинного значения. А это значение придает ему учение, совершенно отрицающее сам принцип власти, не какая-то частная, случайная, произвольная доктрина, а некий предел, последнее слово того длительного умственного развития, которое принято называть Современной Цивилизацией. Да, надо иметь мужество признаться в том, что литература, философия, вся эта традиция современной мысли, вся эта духовная среда, в которой наши умы, если так можно выразиться, зародились, росли и жили, привела и должна была неизбежно привести к сформулированному мною результату. Ибо в нем заключается сама сущность современной мысли: человек зависит только от самого себя; именно в нем, а не где-либо еще, содержится источник всякой власти… Когда мы называем современною эту мысль, которая столь же стара, как и человечество, мы хотим сказать, что лишь в современном мире, лишь перед христианским законом и в противодействии ему, она могла получить свое полное развитие и неизмеримую практическую ценность. И почему же? В принципе самодостаточный человеческий разум — автономия человеческого разума — составляет саму сущность всей философии античности. Нет ни одного мнения и ни одного учения, исходящего из этого начала (от самого трансцендентного идеализма до самого грубого материализма), которое не проповедовалось бы в философских школах. И тем не менее все это направление умов никогда не порождало ничего подобного той доктрине, той Власти, той силе, которую мы назвали революцией. В том возрасте мира и до прихода христианства философской мысли, постигавшей человека в индивиде, удавалось завладеть, так сказать, лишь его меньшей частью. Ибо гражданин, этот раб государства, эта вещь государства (тем самым и являясь в древности человеком по преимуществу) необходимо ускользал от нее. Государству же по праву принадлежал не только индивид, но и сама человеческая мысль. Христианство же положило конец этой, возведенной в закон, неправосподобности человеческой души, провозвестив перед лицом как государства, так и индивида, Того, Кто есть истинный Господин их обоих. Подчинение Человека Богу сокрушило рабство человека человеку. Или, скорее, оно его преобразило в добровольное и свободное повиновение, ибо таково по существу отношение христианина к Власти, у которой он не признает другого авторитета, кроме переданного ей Верховным Владыкой всяческих. Вот почему современная мысль, эмансипируя человека от Бога, тем самым отнимает всякий авторитет у какой бы то ни было власти. Другими словами, никакого принципа власти не может существовать в наши дни для общества, которое было христианским и перестало им быть (курсив – авт.)…»

В другом письме к Вяземскому Тютчев пишет: «Очень большое неудобство нашего положения заключается в том, что что мы принуждены называть Европой то, что не должно бы иметь другого имени, кроме своего собственного: цивилизация. Вот в чем кроется для нас источник бесконечных заблуждений и неизбежных недоразумений. Вот что искажает наши понятия… Впрочем, я более и более убеждаюсь, что все, что могло сделать и могло дать нам мирное подоражание Европе, - все это мы уже получили. Правда, это очень немного. Это не разбило лед, а лишь прикрыло его слоем мха, который довольно хорошо имитирует растительность. Теперь никакой действительный прогресс не может быть достигнут без борьбы. Вот почему враждебность, проявляемая к нам Европой, есть, может быть, величайшая заслуга услуга, которую она в состоянии нам оказать. Это, положительно, не без промысла. Нужна была эта, с каждым днам все более явная враждебность, чтобы принудить нас углубиться в самих себя, чтобы заставить осознать себя (курсив – авт.). А для общества, так же как и для отдельной личности, - первое условие всякого прогресса есть самосознание. Есть, я знаю, между нами люди, которые говорят, что в нас нет ничего, что стоило бы познавать. Но в таком случае, единственное, что следовало бы предпринять, это перестать существовать, а, между тем, я думаю, никто не придерживается такого мнения» (Петербург, март 1848).

Как тут не вспомнить слова Достоевского: «У нас ужасно много совсем нового и непохожего против Европы, у нас издревле понятие свое, что такое честь и долг, и что такое настоящее равенство и братство между людьми… Я не хочу мыслить и жить иначе как с верою, что все наши миллионы русских будут образованы и развиты, очеловечены и счастливы. С условием, что 10-й лишь части счастливцев я не хочу даже и цивилизации. Я верую в полное Царство Христа. Как оно сделается, трудно предугадать, но ОНО БУДЕТ… И пребудет всеобщее Царство мысли и света, и будут у нас в России, может скорее, чем где-нибудь» («Дневник 1875 – 1876»). Ранее в «Дневние 1872 – 1875» Достоевский отмечает, что «Православие, то есть форма исповедания Христа, есть начало нравственности и совести нашей, а стало быть, общественной силы, науки, в с е г о. С  другой стороны, в Европе науки и развитие всегда становили общество атеистичным. Но это единственно благодаря католицизму. Но так как с петровской реформы (воспитательный период) воспитанники периода учились лишь презирать Россию и какть на нее, то у них явился атеизм по мере образования… Русские европейцы неминуемо атеисты, пока оторваны от народа». И вот он, блестящий и разящий, как духовный меч, вывод Достоевского: «Кто не понимает в народе нашем его Православия и окончательных усилий Его, тот никогда не поймет и самого народа нашего. Мало того, тот не может и любить народа русского, а будет любить его лишь таким, каким бы желал его видеть и каким себе представит его…» Ужиться народ русский со всяким может, ибо много видал видов, много заметил (щирок и умен) и запомнил в долгую, тяжелую жизнь свою двух последних веков». Про последующий ХХ век мы уже и не говорим, он один стоил многих веков страданий и скорбей. Но это одновременно и верный признак того, что русский народ никогда не отрекался и не отречется от крестоношения и боготерпения: «Бог терпел все и нам велел» и ничто не может сдвинуть русского с этой духовной позиции.