 Существует стойкое представление, во всяком случае, в нынешнем обществе, что нашу многотрудную историю и особенно её трагические страницы надо знать для того, чтобы ничего подобного не повторилось. Уроки истории, мол, состоят в том, чтобы предостеречь нас от ошибок. Это стало повторяться как некое заклинание. Хотя и является каким-то упрощённым и даже наивным.
Между тем как история не знает повторений, её не надо повторять. Да это и невозможно. Знание же прошлого если и помогает в последующие эпохи, то не в качестве прямого руководства к действию, не в качестве что ли инструкции. Ведь «история не есть лишь хронология, отсчитывающая чередование событий, она есть, жизненный опыт, опыт добра и зла, составляющий условие духовного роста, и ничто так не опасно, как мертвенная неподвижность умов и сердец…» («Сергей Булгаков. Сборник статей о русской интеллигенции «Вехи», М., 1909).
Уроки истории состоят в том, что она формирует такой образ мира в душе человека, такое состояние его духа и интеллекта, когда он, в новых условиях находит единственно верное решение. Разумеется, через связь и преемственность с прошлым. Причём, это не всегда осознавая… Тут срабатывает некая «внутренняя грамотность», о которой писал Сергей Есенин.
Но кажется, что история никого ничему не учит. И особенно у нас, в России. Несмотря на то, что предстоящие трагические события революционного ХХ века в русской литературе и общественной мысли были предсказаны с пугающей точностью…
Разве выдающийся писатель Николай Лесков в своих романах «Некуда» и «На ножах» не постиг природу нарождавшегося нигилизма за полвека до революционного крушения России в 1917 году… Но уже его роман «Некуда» крайне не понравился либеральной общественности, разумеется, «передовой» и «прогрессивной» из-за своего «направления». Д. Писарев поставил Н. Лескова в ряд «свирепых истребителей будущего». Примечательно, что именно прозрение будущего названо идеологом от литературы, революционным демократом «истреблением будущего». Кто оказался прав, теперь мы уже точно знаем. Однако писателю так и не простили его пророчества, либеральный сыск оказался для него пострашнее всякого иного…
До такой степени, что Н. Лесков, в творчестве которого был слышен «голос народной России», и до сих пор остаётся, по сути, «прозёванным гением», хотя даже М.Горький ставил его рядом с Л. Толстым и Ф. Достоевским.
Или – разве Ф. Достоевский не прозрел мировоззренческую, скажем так, «механику» революционной борьбы в романе «Бесы»? Известно, как духи революции, бесы, узнавшие себя в романе «Бесы», мстили потом Ф. Достоевскому. Вычёркиванием из литературы. Неизданием почти во весь советский период нашей истории. Жестоким наказанием филологов, изучавших творчество великого писателя. Тенденциозным памятником ему пред Государственной библиотекой в Москве… Понятно, что мстили за его пророческую силу. Об этом позже писал Н. Бердяев: «Когда в дни осуществления революции перечитываешь «Бесов», то охватывает жуткое чувство. Почти невероятно, как можно было всё так предвидеть и предсказать».
И разве в знаменитом сборнике статей о русской интеллигенции, вышедшем после первой революции в России, «Вехи» (М., 1909) не было предсказано революционное крушение страны 1917 года?
Но всё это не свидетельствует о том, что история нас ничему не учит. И уж тем более, это не является особенностью что ли российской жизни. Это – всеобщая закономерность, выходящая из самой природы пророчеств. Ведь всяким предсказаниям люди верят лишь тогда, когда они начинают сбываться. И когда что-либо изменить или поправить уже невозможно…
Это не значит, что пророчества были напрасными. Само их так сказать, наличие уже поддерживало лучшие человеческие умы на определённом интеллектуальном уровне. И потом, кроме пророческого сборника статей о русской интеллигенции «Вехи», был сборник статей «Смена вех» (Прага, 1921). Сборник тоже оказавшийся пророческим. И если «Вехи» предсказывали бедствие революции, то сборник «Смена вех» указывал те пути, по которым страна, общество, личность выходят из революционного анархизма, как успокаивается бунт разума и человек возвращается к исконным традиционным народным ценностям. А потому этот сборник сегодня особенно злободневен.
Всё было не напрасным. И разве мы сегодня не замечаем некоторых примет того, что неизбежная после всякой революции «смена вех», реставрация, как созидание нового уклада жизни, всё-таки происходит…
Но есть такие незыблемые духовно-мировоззренческие величины, постулаты что ли государственного устройства, вырабатываемые веками, отвечающие характеру народа и его образу жизни, проходящие во времени, по сути, в неизменности, которые не могут быть нарушены волевым и силовым путём, ни при каких обстоятельствах. При этом я менее всего имею в виду декларации о них. Ведь по опыту как прошлой, так и нашей нынешней жизни мы знаем, что декларации могут быть самыми правильными, намерения могут быть самыми благородными и искренними именно тогда, когда творится дело неправедное. Нас интересует сущностная сторона дела, на метафизическом уровне.
И тут мы должны обратиться к тем незыблемым духовно-мировоззренческим принципам русского бытия, которые с наибольшей определённостью проявились именно в царствование Ивана IV Васильевича Грозного. Как в нашей нынешней жизни они сохраняются или же нарушаются. Если нарушаются, то в силу, каких произвольных допущений, чреватых прямо-противоположными последствиями.
Как известно, основным и непременным условием нашего народного и государственного бытия было и остаётся до сих пор, гармоничное соотношение власти светской и власти церковной. Непросто, трудно и мучительно, но оно всегда всё-таки вырабатывалось. И если революция начала миновавшего века носила все признаки иноверного завоевания – отбиранием у людей веры нередко вместе с их жизнями и разрушением православных храмов по всей стране – то в результате реставрационных процессов в обществе, когда Церковь была отделена от государства, начались поиски естественного соотношения власти государственной и церковной.
Нет, пытались уверить нас творцы очередной, «демократической» революции в России, это «неправильное» возвращение людей к своей исконной вере. Необходимо не такое, постепенное, но явное оттаивание человеческих душ, а немедленное, и – указали «дорогу к храму». А как же иначе, если мы «семьдесят лет падали» и никак не меньше.
Можно было и предположить, что после такого грандиозного революционного крушения страны, после долгого господства атеистической идеологии возвращение к своей исконной вере, к православию не будет простым. Таким оно в действительности и оказалось. Разве не об этом – стихи выдающегося поэта, нашего современника Юрия Кузнецова (1941 – 2003):
Кто на веру из нас не тяжёл?
Кто по деду из нас не безбожник?
Всякий сброд через хату прошёл,
В нашей хате растёт подорожник…
Оказалось, что этот «подорожник» переступить просто так невозможно, чтобы попасть в царство истинной веры. Необходима трудная, даже мучительная работа души. Те же, для кого этот «путь к храму» представлялся таким же простым как переход из партии в партию, остались такими же неистовыми и беспощадными, будучи уверенными в том, что на этот раз они уж точно сделали правильный «выбор». Да и откуда им было знать, что веру, как одёжку, не выбирают. Она даётся человеку по праву рождения. И опять-таки, как одёжка, по произволу или хотению, она не меняется: «Берегитесь, чтобы не обольстилось сердце ваше, и вы не уклонились, и не стали служить иным богам» (Второзаконие, 11, 16).
Вся страна горит подножным пламенем.
И глазами хлопает народ.
Матерь Божья, хоть под красным знаменем
Выноси святых огнём вперёд!
Полыхает наша фанаберия,
И на небе звёзды не горят:
Вон горит великое безверие,
Но его святые не горят!
Юрий Кузнецов.
«Русский зигзаг», М., 1999 г.
Нет, - говорили те, кто «отыскал» дорогу к храму, - «под красным знаменем» - спасаться никак не можно. Лучше пусть сгорит страна, но только останется наша «правильная» вера, столь легко отысканная и «правильная» дорога к храму… Словно не ведая о том, что никакой догмат и даже сама молитва никому не будут нужны, если не будет страны и народа… Об этом стихи Николая Рубцова:
И я молюсь – о, русская земля!
Не на твои забытые иконы.
Молюсь на лик священного Кремля
И на твои таинственные звоны.
Здесь ведь нет противопоставления государственного и церковного, так как наряду с «забытыми» иконами лик Кремля остаётся «священным»…
Церковь «оказалась неготовой к стремительному повороту событий… При неуклонном росте авторитета Православной Церкви и доверия народа к этому институту сама Церковь не смогла заполнить, хотя бы частично, тот вакуум, который оставили после себя КПСС и марксистская идеология». (Александр Ципко. «Россию пора доверить русским», М., «Алгоритм», 2003).
А разве должна была Церковь занять место КПСС? Нет, конечно. Уже хотя бы потому, что она не идеологию вырабатывает. Не нравы улучшает главным образом и не решает утилитарных проблем, но занята спасением души человеческой, и ни чем более. Идеология – это удел государства, но никак не Церкви. Но оговорка эта чрезвычайно характерна для человека постатеистической эпохи. И свидетельствует она о том, что не только Церковь оказалась неготовой, но прежде всего человек, живший в ту эпоху. Свидетельствует это и о том, что такое «возрождение церкви» и «возвращение к вере», сверху, по повелению, является таким же опасным, как и атеистическая экспансия…
Да, конечно, государство и Церковь находится сегодня «в процессе закладки основ новых отношений». Но только мы не можем не видеть, что этих новых отношений не получается. Власть, как бы винясь за притеснение Церкви неистовыми первореволюционерами стала заискивать пред ней, ожидая от неё помощи и опоры в идеологическом вакууме. Хотя почему должна виниться сегодняшняя власть за «дела» революционных террористов? Никакой преемственностью она с ними не связана… Церковь, забыв о том, что она отделена от государства, в определённой мере предприняла «реванш» за свирепость первореволюционеров и за хрущёвский революционный атеистический рецидив, за то, что власть третировала её в течение семи десятилетий, хотя это было не совсем так, не семьдесят... Таким образом, истинное взаимоотношение государства и Церкви было представлено общественному сознанию неточно. Из него и могло выйти только такое «возрождение Церкви», какое есть…
Объявлено о создании Общества русской словесности. Прошёл его учредительный съезд. Возглавил Общество Патриарх Московский и всея Руси Кирилл. Нельзя не задаться вопросом: а собственно почему литературное дело передано, так сказать, в введенье Церкви, чего в России никогда не было? Ведь по всякой логике этим должны были заняться писательские творческие союзы. Не потому ли, что единый Союз писателей России так и не создан, а существующие союзы без закона о них, когда писатели всё ещё остаются (подумать только!) юридически нелегитимными, представляют собой литературные объединения советской поры при областных и районных газетах?
Создание Общества русской словесности, вроде бы, призвано возвращать русскую литературу в общественное сознание, из которого она оказалась изгнанной. Ведь уже встал вопрос о том, что «сбережение русского языка, литературы и нашей культуры – это вопросы национальной безопасности, сохранения своей идентичности в глобальном мире». Но в ходе работы съезда и по его итогам оказалось, что цель создания общества несколько иная: «Главной целью общества является изучение и популяризация русской литературы и русского языка, а также повышение их роли в образовании и воспитании молодого поколения» («Литературная газета», № 21, 2016). Как видим, обществу, возглавляемому патриархом, вменялась и образовательная задача, хотя проблемами образования занимается у нас профильное министерство и ведомства. Задача же первостепенной важности продолжения русской литературной традиции, без которой и её популяризация немыслима, в предложенном формате Общества вообще не предусматривалась. То есть, Общество уже в своём замысле представлялось, как расширенное бюро пропаганды литературы при писательском Союзе.
Вопрос не столько в том, как пропагандировать литературу, сколько в том, как её создавать, как продолжить русскую литературную традицию. Без восстановления литературно-художественного процесса, без оживления литературы и пропаганда её не пойдёт впрок. Лошадь обыкновенно ставится впереди телеги…
Провозглашённая цель общества внешне вполне благородна. Ну кто станет возражать против необходимости изучения русской литературы и русского языка? Кто сомневается в воспитательном значении литературы? Однако цели такой, крайне необходимой работы, достижимы лишь при естественном положении литературы в обществе. Мы же переживаем период её исключительного состояния. Период её погрома «рынком» после «демократической» революции, когда литература оказалась, по сути, изъятой из общественного сознания и изгнанной из образования. Так неизбежно бывает после всякой революции.
В таком положении и состоянии литературы встаёт первостепенный вопрос о её возвращении в общество. И опыт такого её возвращения у нас есть, после революции начала ХХ века. Это, конечно же, создание Союза писателей СССР в 1934 году. Совершенно очевидно, что и мы после «демократической» революции, после сбрасывания литературы с «корабля современности», должны были поступить аналогичным образом. Во всяком случае, первое, что необходимо было бы сделать – это вернуть писателю его юридическую легитимность и восстановить творческие Союзы. Ведь в такие постреволюционные времена молчит не только современная литература, но и классическая. И если на съезде общества русской словесности не зашла речь о современной литературе, есть основания усомниться в том, искренни ли наши заботы о литературе классической… Да и где грань между ними, если литература действительно живёт лишь тогда, когда русская литературная традиция продолжается…
Как же современная русская литература, и в частности поэзия, постигает это трагическое состояние человека в постатеистическое время, время возвращения к своей исконной вере – православию? Оказалось, что это возвращение не является столь однозначно радостным и торжественным, как это представляется ныне повсеместно. Это, вроде бы, несколько нелогичное положение с предельной ясностью и болью выражено в стихах талантливого поэта из Кореновска Краснодарского края Николая Зиновьева:
Ужасная эпоха –
За храмом строим храм.
Твердим, что верим в Бога,
Но Он не верит нам.
Или в другом его стихотворении:
Вот сменила эпоху эпоха.
Что печальнее в этом всего?
Раньше тайно мы верили в Бога.
Нынче тайно не верим в Него.
В стихах – Сергея Хохлова:
Какая страшная эпоха!
Хоть плач, а нету ничего.
Спасибо, нам вернули Бога
Ниспровергатели Его…
В стихотворении «Вина» Юрия Кузнецова – уже не только константация этого трагического, постатеистического положения, но – и выход из него:
Мы пришли в этот храм не венчаться,
Мы пришли этот храм не взрывать,
Мы пришли в этот храм попрощаться,
Мы пришли в этот храм зарыдать.
Потускнели скорбящие лики
И уже ни о чём не скорбят.
Отсырели разящие пики
И уже никого не разят.
Ну зачем же в таком случае, истинные поэты на собрании Общества русской словесности, возглавляемого патриархом? Ведь они будут прямо-таки «портить» праздник и торжество, радость возвращения к вере… А потому и понятно недоумение вызванное собранием Общества русской словесности: «Показалось странным, что присутствовало на нём совсем мало писателей… Ещё более странно то, что ни один из писателей не выступил (а кому как не писателям выступать на таком собрании!), потому совсем не удивительно, что разговор вообще не зашёл о современной литературе» («Литературная газета», № 21, 2016). Наш старейший поэт Андрей Дементьев справедливо отметил: «Однако удивило то, что на съезде мало писателей, их, конечно, должно быть значительно больше».
И есть некий символический смысл в том, что последними стихами Юрия Кузнецова стали стихи «Поэт и монах», представляющие собой довольно жёсткий диалог о соотношении, нет, не веры, а Церкви и художества, литературы («Завтра», № 47, ноябрь 2003, «Наш современник», № 1, 2004).
Поэт блестяще справился в своём, по сути, завещании с соотношением искусства и Церкви. Жёсткость же его суждений, думается, вызвана тем, что это извечное соотношение в нынешнем обществе оказалось слишком уж тенденциозным, по сути, искажённым:
Монах
Искусство – смрадный грех,
Вы все мертвы, как преисподня.
И ты мертвец – на вас на всех
Нет благовестия Господня.
Поэт
…Искусство смешано. Пусть так,
Пусть в нашем поле плевел много,
Но Богу дорог каждый злак,
Ведь каждый злак – улыбка Бога.
А ты готов всё поле сместь
За то, что плевелы в нём есть.
Недоумение вызывало и то, что на съезде Общества русской словесности, по сути, не оказалось писателей из республик – «их практически вообще не было». И понятно, ведь сам формат, концепция Общества литератур республик не предусматривает. Но при создании такого Общества в многонациональной стране, где литературы других народов становились всеобщим достоянием именно через русскую литературу, налаженную систему переводов, неизбежно встаёт вопрос: как теперь быть этим литературам? Каждой конфессии создавать Общества своей литературы? Но в таком случае это – не консолидация народов России, а нечто совсем иное, даже противоположное. К сожалению, конечно. Ведь будь Общество возглавляемо кем-то из известных писателей, скажем, главным редактором «Литературной газеты» Юрием Поляковым, а не патриархом, такой невразумительности при самом создании его просто не возникало бы.
Опять-таки, мы разделяем озабоченность культурным и нравственным состоянием общества. Нисколько не сомневаемся в необходимости изучения и пропаганды русской литературы и русского языка. Не сомневаемся также в большом значении русской литературы в воспитании молодёжи. Мы только и отмечаем тот печальный факт, что при избранной концепции Общества русской словесности эти благородные, давно востребованные задачи останутся недостижимыми…
Ведь, известно извечное противостояние и даже конфронтация Церкви и всякого художества, а литературы в особенности. Оно неустранимо и должно приниматься как неотвратимая данность. И весь вопрос состоит в том, чтобы ни Церковь, ни литература не нарушали этого соотношения в свою пользу. Но Общество русской словесности, возглавляемое Патриархом Московским и всея Руси, непременно создаёт условия для нарушения этого соотношения в пользу Церкви. Это мы видели по составу учредительного съезда. Общество русской словесности задумано и провозглашено, по сути, без писателей. И поскольку русская литература была и остаётся делом государственным, на такое нарушение мы должны возразить принципом, выработанным государственной практикой первого русского царя Ивана IV Васильевича Грозного и проводимым им в жизнь: «Не подобает священникам творить царские дела»…
Учреждение Патриаршей литературной премии находится в этом же русле. Почему именно литературной? Казалось бы, Церковь должна быть занята премиями богословскими, но не литературными. Ведь в нашей святоотеческой литературе немало проблем, которые должны и могут быть разрешены только Церковью, только учёными-богословами.
Одна из главнейших из них – это житие митрополита Филиппа – «Житие и подвиги во святых отца нашего и исповедника Филиппа, митрополита Московского и всея России». Взаимоотношения первого русского царя Иоанна Грозного и митрополита Филиппа. История поставления его на патриарший престол и низложения его. История его гибели. Совершенно очевидно, что текст этого жития не отражает исторической правды. Не надо быть ни историком, ни богословом, ни писателем для того, чтобы прийти к выводу: по своему характеру и стилю это не житие, а скорее, политическая прокламация. А ведь оно является сегодня одним из основных источников для характеристики Ивана Грозного. Точнее, для его обличения в «кровожадности» и «тирании», хотя является аксиомой то, что «мы в настоящее время не имеем права судить Иоанна строже, чем судили его современники и подданные» (А. Нечволодов).
Как мог игумен соловецкий Филипп при постановке его на митрополичий престол предварительным условием своего избрания выдвинуть отмену опричнины, если к этому времени опричнина ещё не была учреждена?.. Имена преследователей митрополита Филиппа названы в самом тексте его жития. В Четьих-минеях рассказано о том, как Иван Грозный, разобравшись в интриге, доведшей митрополита Филиппа до гибели, наказал виновных. Это были люди духовного звания. Митрополит Филипп пал жертвой церковной интриги и заговора, а не опричного суда… Как из этих фактов можно сделать вывод о «кровожадности» Ивана Грозного мы не знаем. Как не знаем, что делать теперь с этим Житием митрополита Филиппа. Разрешение этой коллизии мы оставляем учёным-богословам, которые, кажется, не видят в ней ничего особенного, с лёгкостью необыкновенной вмешиваясь в проблемы филологические и литературные и так же легко «разрешая» их. Мы же считаем себя не вправе касаться проблем богословских. А потому я отсылаю читателей к глубокому исследованию молодого талантливого историка из Челябинска Ивана Толчева, - «Иван Грозный и митрополит Филипп (Колычев): а был ли конфликт?» (Духовно-мировоззренческий и литературно-публицистический альманах «Поход». Выпуск первый. М., 2011).
Ведь это – та страница нашей истории, остающаяся всё ещё непрояcнённой, которая легла в основу сюжета кинофильма П. Лунгина «Царь». Совершенно очевидно, что если бы она присутствовала в нашем общественном сознании в таком виде, в каком она разработана молодым историком, это стало бы преградой для такой, с точки зрения исторической недобросовестной, а с точки зрения мировоззренческой – спекулятивной киноленты, как «Царь». Не разрешив такие богословские проблемы, как обращаться к задачам великой русской литературы?..
Патриаршая литературная премия находится в том же ряду. Она учреждена Священным синодом в 2009 г. Впервые вручалась в 2011 г. Первым лауреатом её стал Владимир Крупин, кажется, самый набожный из всех русских писателей. Примечательно и то, что премия эта присуждается не за конкретное произведение, а за общий вклад писателя в литературу. То есть при этом берётся в расчёт не только и не столько творчество писателя, но – цельность его личности, связь его художественного мировоззрения, его христианского поведения с художественной литературой «День литературы», №6, 2011). Словом, не столь важны творения писателя, лишь бы человек был хороший…
Тут, безусловно, сказалось влияние состояния общества и положение литературы в нём, когда «нравы» стали такими, что писателем «можно» быть и без текстов. Писатель он или нет стало зависеть не от того, что и как он пишет, а присутствует в медийном пространстве или нет. В условиях разрушенности литературно-художественного процесса это стало обыкновением. Владимир Крупин – талантливый и самобытный писатель. Мы же говорим о принципах премии.
С первым же лауреатом Патриаршей литературной премии произошло то, что можно определить разве что как «казус Крупина». Не стал бы напоминать о нём, если бы то, о чём теперь стоило стыдливо умолчать, всё ещё не провозглашалось как патриотизм и духовный стоицизм. Крупин – «самый твёрдый и убеждённый противник тех, кто пытается уничтожить страну» («Общеписательская Литературная газета», № 8, 2016).
Но ведь В. Крупин был подписантом пресловутого «Римского обращения»… Как известно, всякая революция, в том числе и «демократическая» нашего времени должна быть «освящена» именем интеллигенции и прежде всего писателей. И тогда осенью 1990 года состоялась встреча писателей Советского Союза и писателей диссидентов. В результате этого писательского заговора против своей родины России было подписано «Римское обращение», в котором отмечалось, что «заканчивается существование одной из величайших империй в истории человечества» и что этот процесс уже «необратим». Среди подписантов этого приговора своей Родине были – Астафьев, Залыгин, Солоухин, Крупин… (Станислав Куняев. «Поэзия. Судьба. Россия», «Наш современник», М., 2005).
Неужто это и есть «христианское поведение»? Если это так, значит, в шкале наших ценностей о добре и зле произошли явные сбои. И не потакать им следовало бы, но противостоять им. Неужто после этого мы должны поверить в «набожность» писателя?.. И если, по условиям премии, сами произведения писателя не столь уж и важны, но его поведение, то значит, надо полагать, за это «примерное поведение» и присуждена первая Патриаршая литературная премия…
Напомним, что согласно русскому языку слово диссидент, среди которых оказался лауреат, – это не тот, кто имеет свою, альтернативную точку зрения, но – вероотступник, тот, кто отступает от господствующего в стране вероисповедания… Почему известные писатели оказались в столь сомнительной компании, неведомо. Мы же – только о том, что назвать это духовным подвигом уж никак невозможно.
Примечательно, что от русской литературы сегодня требуют темы православия. Причём, так воплощённой, чтобы она целиком и полностью соответствовала церковным догматам, никак им не прекословя. А всё, хоть как-то им «не соответствующее» тут же обзывается «ересью», как в случае с великим русским писателем Николаем Лесковым.
Причём, именно темы в литературе требуют как церковные иерархи, так и люди светские, литераторы.
Митрополит Калужский и Боровский Климент, председатель издательского совета Русской православной церкви: «Тема христианской веры, обретение её, Крещения как величайшего таинства и основного события в жизни человека… насколько глубоко изменились люди, в том числе и юные совсем дети, когда уверовали и приняли Крещение, насколько иначе они стали смотреть на мир, на себя самих, на окружающих» («Литературная газета», № 34, 2016).
При этом, как видим, имеются в виду лишь те люди, кто пришёл к вере в зрелом или в юном возрасте, для кого действительно первостепенное значение имеет «духовный выбор». Но подавляющее большинство – это ведь люди, принявшие христианство во младенчестве по праву рождения, для кого дилеммы «духовного выбора» не существует. Они-то в нашем «возвращении к вере» в расчёт как бы и не берутся. Но они пребывают в состоянии брани духовной, не оставляющей живую человеческую душу во всю жизнь. А значит более важным для христианского православного мира является не то исключительное положение, когда люди в силу каких-то причин не были крещены вовремя и пришли к вере запоздало, а – что есть брань духовная…
Темы православия требуют от литературы и люди светские. К примеру, Эдуард Анашкин: «Думается, что уже в «Живой воде» был предрешён приход Владимира Николаевича (Крупина) к теме православия» («Общеписательская Литературная газета», № 8, 2016).
Но православие не может быть просто темой литературного творчества, так же как производственная, военная и всякая иная тема. Ведь это – сущностная, всеохватывающая сторона художественного, литературного, поэтического творчества, а не её внешний, во многой мере формальный признак. Высота и грандиозность темы или идей не спасают произведение художественное. Не значительностью темы определяется литературное творение, а – глубиной постижения духовной природы человека в тех или иных исторических и временных обстоятельствах.
О том, как Церковь, точнее – представители её вмешиваются в литературу, «разрешая» любые художнические и филологические задачи, покажу на конкретных примерах, попадающихся мне постоянно. Результаты таких вмешательств столь однообразны, что их можно принять за некое консолидированное и даже корпоративное мнение. Но с точки зрения литературной они неточны и находятся за пределами образной природы литературы. Видимо, их исповедники считают свои приговоры литературе вершинным достижением мысли.
Кроме того, такие вмешательства священников в литературу представляются в конечном счёте неизбежным следствием нарушения соотношения церковного и литературного. Следствием нарушения государственного и церковного, нарушения их «симфонии».
В альманахе «Аргамак. Татарстан» (№2(7), 2011 г.) Александр Лейфер из Омска касается важнейших духовно-мировоззренческих аспектов нашего бытия. Но та лихость, с которой он, не ведая никаких сомнений, их «разрешает», печалит. Невольно думается о том, что если в нынешней писательской среде преобладают такие представления о природе художественного творчества и о предназначении поэта, дела наши плохи, и нашему обществу при этом пока не грозит духовное здоровье…
Автор вдохновенно сообщает нам о том, что учреждена Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, что это – призыв Церкви к «соработничеству». Так, мол, не в пример светской власти, сделавшей немало для того, чтобы отодвинуть литературу на обочину общественной жизни, Церковь делает то, что «может стать узловым, поворотным в современном литературном процессе». И далее приводит конкретный пример того, как этот «поворот» может совершаться. Епископ Кемеровский и Новокузнецкий Аристарх обратился к литераторам создать коллективную документально-художественную книгу о 39 новомучениках земли Кузнецкой «загубленных за веру в годы коммунистического режима».
Конечно, автору, как человеку «нерелигиозному», каковым он сам себя называет, предложение к «соработничеству» видится «уникальным, знаковым». Но дело даже не в его «нерелигиозности», а в том, как он понимает писательское творчество, его природу и предназначение.
Соотношение Церкви и литературы не такое простое. Тем более, что ныне оно предстаёт в упрощённом, а то и искажённом виде. Проявляется это в том, что писатели самонадеянно дерзают быть богословами, готовыми, даже не будучи людьми религиозными, писать жития новомучеников. А богословы считают возможным и допустимым вмешиваться в литературу, причём, в классическую, понимая её не иначе как приложение к догматике. Но такое нарушение иерархии ценностей привести к благонамеренному житию не может. Ведь житие новомученика – это не очерк о передовике производства, не о герое, а о подвижнике. Это совсем иной жанр, имеющий не только свои каноны, но и иную, чем литература, природу.
По логике Александра Лейфера получается так, что коль власть игнорирует литературу, коль нет «заказа», то литератору и писать не должно. То есть писатель творит не «духовной жаждою томим», а лишь в зависимости от того, есть «заказ» или нет… Ну а коль заказа нет, он может заняться чем угодно, ну хотя бы станет «оспаривать налоги». Но в таком случае придут не истинные писатели, а дельцы от литературы, которым всё едино о ком или о чём писать. Так что, всецело уповая на «заказ», откуда бы он не исходил, мы снова возвращаемся к дилемме «партийной организации и партийной литературы». Писатель – не золушка на побегушках, а литература, как «сила служебная» (Н. Добролюбов) у нас уже была. Такая установка ни к чему, кроме как разрушению самой литературы не приводит.
Как следовало бы поступать? Это хорошо известно. Не «заказывать» писателям тексты, а замечать тех, истинно православных литераторов, кто в своих писаниях выражает христианское понимание мира, а не тех, кто будучи даже безрелигиозным, готов подстраиваться под христианские догматы, не проникая в эти догматы и отступая от литературы. Это – пример «писательского» богословия, но бывает и «богословское» писательство, то есть вмешательство священников в литературу. Ни то, ни другое не может быть благотворным.
В Армавире по благословению Высокопреосвященнейшего митрополита Екатеринодарского и Кубанского Исидора книжкой для детей вышла «Сказка о попе и его работнике Балде» А.С. Пушкина. Правда вышла она в редакции В.А. Жуковского под названием «Сказка о купце Кузьме Остолопе и работнике его Балде». История с правкой В.А. Жуковским этой сказки А.С. Пушкина хорошо известна как специалистам-литературоведам, так и внимательным и благонамеренным читателям. После гибели поэта царь Николай I поручил разбор бумаг его поэту В.А. Жуковскому, царедворцу, воспитателю цесаревича. Среди неопубликованных произведений А.С. Пушкина были и «Медный всадник», и «Сказка о попе и его работнике Балде». Видимо, из самых лучших побуждений Василий Андреевич внёс вправку в Пушкинские тексты, в том числе и в эту сказку, но что особенно важно, и в «Медный всадник», и в «Памятник», и в другие произведения, содержащие наиважнейшие духовно-мировоззренческие основы бытия России. Особенно в «Медный всадник», поэму, как нам представляется, и до сих пор не прочитанную согласно авторскому тексту (см. «Стихийных сил не превозмочь…» (Снова о «Медном всаднике» А.С. Пушкина), «Солёная Подкова». Выпуск седьмой, М., Издательство «АЛЕКС», 2010)., в книге «До разгрома и после него», М., «У Никитских ворот», 2016). Именно согласно Пушкинскому тексту, а не в согласии с тем, что наговорили о ней В. Белинский и его последователи.
Со временем тексты А.С. Пушкина «отредактированные» В.А. Жуковским в издательской практике были отклонены. «Памятник», «Медный всадник» стали публиковаться в авторском оригинале. То же самое произошло и со «Сказкой о попе и его работнике Балде». Впервые опубликованная в редакции В.А.Жуковского в 1840 году, она в 1882 году вошла в собрание сочинений поэта в его редакции. Таким образом, с точки зрения литературной, литературоведческой, вопрос, что называется, исчерпан. Произведения А.С. Пушкина публикуются в его собственной редакции. И если, кто бы то ни было, не считаясь с этим положением, вторгается в текстологию, тем самым он проявляет некомпетентность и никому не нужную самонадеянность.
Но в таком случае, какую цель преследовали нынешние публикаторы сказки, вернувшись к её «исправлениям» в редакции В.А. Жуковского? Аргумент о том, что долгое время она публиковалась именно в этой редакции убедительным признан быть не может. Мы ведь и «Тараса Бульбу» Н.В. Гоголя долгое время читали с тенденциозными купюрами. Но это ведь не значит, что теперь надо вернуться к искажённому тексту писателя. Совершенно ясно, что критерием в данном случае, может быть только текст самого А.С. Пушкина, а не какие бы то иные соображения.
Из предисловий, предпосланных к книжке, цель её издания и намерения публикаторов просматривается ясно. Доктор филологических наук А.А. Безруков в своём предисловии пишет, что «Пушкинская сказка (как оригинальная, так и в редакции Жуковского) следует той «народной правде», тем «народным началам», о которых говорил Достоевский». То есть, оба текста равнозначны. Но, если так, то почему предпочитается текст «исправленный»? Можно предположить, что священники усмотрели в Пушкинском оригинале богохульство. Но как справедливо писал Роман Сенчин, «в сказке Пушкин Бога не хулит» («Литературная Россия», №10, 2011). Никакие «учительские» соображения, по которым внесены «исправления» в текст и по которым он теперь в «исправленном» виде публикуется, не могут скрыть эту нелогичность о равнозначности текстов.
П.И. Ткаченко. «И Я МОЛЮСЬ – О, РУССКАЯ ЗЕМЛЯ!» (2)
Пётр ТКАЧЕНКО,
литературный критик, публицист, прозаик,
издатель авторского альманаха
«Солёная Подкова» |
