 Кандидат философских наук, иерей Павел Калинин в своём предисловии к книжке более определёнен: «Сегодня мы предлагаем православным родителям, педагогам, а также всем русским людям возможность по достоинству оценить художественные достоинства сказки Александра Сергеевича Пушкина, так как это было предложено его лучшим поэтическим наставником (по выражению И.М. Андреевича, «ангелом-хранителем поэта»), не сея и не взращивая в себе соблазняющие семена безверия, отравляющие душу». Неубедительно, ибо никакой «наставник» и «учитель» не может быть ответственным за тексты поэта, тем более первого поэта России. Но из этого утверждения ясно, что иерей Павел Калинин убеждён в том, что А.С. Пушкин «семена безверия» всё-таки «сеял»… Но богохульства-то в сказке нет. В таком случае, что защищают издатели – веру или честь мундира, точнее рясы?.. Как ни крути, получается последнее.
Действительно, в этой сказке А.С. Пушкина есть некая неловкость – «поп», собирающий оброк с чертей… Да и не лучшая это сказка А.С. Пушкина, чтобы с неё начинать просветительство юношества, да ещё в ситуации «почти скандала» (Роман Сенчин).
В наше стяжательское время надо бы начинать просвещение детей со «Сказки о рыбаке и рыбке», «Сказке о золотом петушке», а не ввергать детей в им непонятные споры, которые способны разве что травмировать их психику.
Но дело не только в этом. У человека с истинно христианским миропониманием невольно возникает вопрос: а по-христиански ли «купца» считать менее ценным, чем «попа»? Ведь пред Богом все равны.
В периоды революционного анархизма А.С. Пушкин непременно и первым сбрасывался с «корабля современности», ибо, как выразитель народного самосознания мешал устройству «нового мира». Не стала исключением и «демократическая» революция нашего времени. Правда, сбрасывание Пушкина происходило теперь уже в иных формах, более изощрённых и внешне, вроде бы, благопристойных.
Армавирское издание «Сказки о попе и его работнике Балде» А.С. Пушкина, в редакции В.А. Жуковского, к сожалению, находится в пределах этого нового сбрасывания поэта с «корабля современности», так как издатели её в лице иерархов Русской православной церкви, оказались почему-то заодно не с первым поэтом России, а с его ниспровергателями. Во имя, конечно же, укрепления веры и торжества православия.
Нам скажут, что теперь в Русской православной церкви считают, что менять текст сказки А.С. Пушкина про попа не нужно. Об этом сообщили РИП новости 15 ноября 2016 года. В произведении Пушкина «Сказка о попе и о работнике его Балде» не следует делать цензурные правки, заявил во вторник председатель Издательского совета Русской православной церкви митрополит Калужский и Боровский Климент на пресс-конференции в МИА «Россия сегодня».
Всё так. Но только так «считать» стали шесть лет спустя после выхода армавирской книжки, когда дети, её читавшие, вошли в пору совершеннолетия. Причём вошли с уверенностью в том, что А.С. Пушкина «можно» править, что гений «ошибался» и вообще правды нет на свете. «Прав» тот, кому довелось жить позже, не обременяя себя ни познаниями, ни работой души…
И потом, при существующей в Церкви дисциплине или лучше сказать – послушании, почему иерархи позволяли людям духовного звания публично заниматься «литературой»? Но уровень их занятий литературой оказался таковым, что даёт нам повод для сомнения: а не является ли их и основное поприще духовного окормления людей такого же уровня? Но об этом судить не нам, светским людям.
Совершенно ясно то, почему Церковь объявляет войну всякому художеству. Потому что усматривает в нём уклонение от истинной веры. В народном творчестве находя «бесовство», а в творчестве гениальных писателей – «ересь». Так она ставит преграды уклонениям от истинной веры. Но этим же занята и истинная поэзия. Припомним хотя бы стихи Николая Заболоцкого:
Нет! Поэзия ставит преграды
Нашим выдумкам, ибо она
Не для тех, кто, играя в шарады,
Надевает колпак колдуна.
Видимо, закономерно и неизбежно то, что в нашем нынешнем «возвращении» к своей исконной вере возникает теперь эта тема – о духовных и исторических связях отечественной словесности с Православной церковью. В этом отношении в высшей мере примечательна и характерна статья «Русская литература и православие: грани соприкосновения» доктора филологических наук, профессора МГУ, священника Ильи Ничипорова ( «Литературная газета» № 14, 2015). Обращаюсь к ней как наиболее типичной в обсуждении обозначенного аспекта русской литературы. Тем более, что подобные воззрения не являются неким досадным исключением.
Казалось, что такое уникальное сочетание в одном человеке священника и филолога наконец-то представит нам реальную картину соотношения литературы и Православной церкви, и что более важно – покажет нам глубоко христианский характер русской литературы. И автор совершенно прав там, где декларирует свои представления об этих самых «гранях соприкосновения» литературы и православия: «Очевидным является колоссальное влияние православия на становление и развитие русской культуры, в частности литературной традиции». Да что там, – добавим мы, – русскую литературу невозможно объективно прочитать вне христианских воззрений. И не только литературу ХIХ века, но и ХХ. А потому точнее было бы говорить не о «соприкосновении» и «влиянии», а о христианской сущности русской литературы начиная со «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона и «Слова о полку Игореве». Ведь речь идёт не о каких-то разных мирах, а о достояниях одного и того же народа, системе его ценностей и святынь…
Хорошую, даже добротную лекцию изложил Илья Ничипоров о том, каким соотношение литературы и православия, точнее Церкви (а это принципиальное отличие) должно быть. Но всё дело в том, что оно никогда таким благостным не было, изначально и до сего дня. Церковь и литература всегда находились в определённой конфронтации. И такое положение неустранимо.
И действительно, когда И. Ничипоров касается собственно литературных произведений, он демонстрирует нарушение иерархии литературных творений, неточное определение их истинного духовно-мировоззренческого значения. При такой постановке скажем так, проблемы – «грани соприкосновения» складывается впечатление, что православие всего лишь тема литературы и не более того. То есть сам факт обращения к православию, вроде бы, уже является безусловной ценностью. А то, каково это обращение, точно ли при этом выражается христианское понимание мира, или же допускаются искажения его, это как бы не столь важно.
Но православие не есть только тема литературы, но то, что пронизывает всё существо автора. Художник – не сторонний наблюдатель веры, но исповедник её. И. Ничипоров, к примеру, пишет: «XIX век ознаменовался усложнением отношения литературы к православным ценностям. Со времён революционно-демократической критики, а позднее советского литературоведения бытовало предвзятое и искажённое представление о русской классической литературе как средоточии идей нигилизма, атеизма, революционности».
Обратим внимание на то, что якобы имевшее место усложнение отношений литературы и православия священник и филолог связывает только с революционно-демократической критикой. В то время, как именно с этой критики начинается упрощение литературы, когда она вообще была сведена до «помощницы» в делах якобы более важных, чем она сама.
В революционно-демократических воззрениях автор каким-то образом усматривает не только самопожертвование, аскетический подвиг, но и …святость. На это можно сказать лишь то, что на эшафот идут не только за веру, но нередко, если не чаще – ради «идей» и «убеждений», которые могут абсолютно не совпадать с народным самосознанием. К тому же, всякая революционность атеистична по самой своей природе уже потому, что революционер не познаёт мир, созданный Творцом, но непременно переделывает его по своему усмотрению, точнее – согласно «передовым» догматам. Тем самым он явочным порядком берёт на себя дела не человеческие, а Божеские…
Примечательно, что защищая революционно-демократические воззрения и даже находя в них «святость», И. Ничипоров вместе с тем обвиняет Н. Лескова в «ереси» и революционном нигилизме. Обвинение великого русского писателя Н. Лескова – стало уже прямо-таки дежурным для либерал-революционеров, изначально и до сих пор. Но тогда возникает неизбежный вопрос: почему наш современник, священник и филолог оказался заодно с преследователями писателя, революционными демократами? Ах, да, он каким-то образом в их плоских социальных воззрениях усмотрел святость…
В том, что человек духовного звания и призвания в революционно-демократических воззрениях, приводящих к социальному нестроению, а не к созиданию новой социальности, нового государственного устройства, видит святость, кроется ведь прямо-таки бедствие и нашей общественной, и богословской, и философской мысли. Мировоззрение священника и должно отличаться от нашего обыденного сознания и от литературных представлений. Это – аксиома. Но, судя по аргументации священника, похоже, что он оставил своё духовное мыслительное поприще беспризорным и всецело перешёл на сторону обыденного сознания, на сторону социальной общественной мысли. Тут нет оснований говорить даже о русской религиозной философии, не говоря уже о богословии.
Да, русская религиозная философия различала в нигилистической революционной интеллигенции черты религиозности. Но эта религиозность никогда не приближалась к христианской. Эта философия признавала, что нет более атеистической интеллигенции чем русская: «Никакой позитивно-атеистический максимализм в своей вере даже отдалённо не приближается к христианскому учению» (Сергей Булгаков, «Героизм и подвижничестве», «Вехи», М., 1909). Религиозная философия утверждала, что «интеллигентный героизм» противоположен христианскому подвижничеству. Но наш современный священник и филолог И. Ничипоров именно в революционном героизме находит христианскую святость… Почему священник не различает революционный героизм и святость, этого мы не знаем. Видимо, таково у нас теперь «возвращение» к вере. Так ли его понимает наша современная литература и в частности поэзия? Ведь по большому счёту ставить вопрос о «возвращении» к своей исконной вере некорректно по отношению к православному народу. Ставить так вопрос, значит быть уверенным в том, что вера в народе подавлена окончательно. Но это ведь не так. Речь-то идёт не о возвращении к вере, а о возвращении Русской православной церкви в нашу жизнь. А это – не одно и то же.
Такое же предлагаемое «возвращение» к своей исконной вере выходит из убеждения в том, что всякая религиозная вера в том числе и православие всецело зависит от государственного устройства, и даже от того или иного политического режима. А это совсем не так.
И мы видим, что действительно одарённые поэты представляют это не совсем так, как идеологи от Церкви. Даже совсем не так:
Вороньё над Россией охрипло,
Зло пророча нашествие зла…
Только вера – она не погибла –
Словно Китеж, под воду ушла.
Только чувствуем мы то и дело
И в застое, и в смуте большой,
Что душа, разлучённая с телом,
Оказалась в стихии чужой…
Раиса Котовская. «Судный день», М., Московская городская организация Союза писателей России, 2001. Составление и вступительная статья Петра Ткаченко.
Нам же предлагается нечто иное. Мол, ваши переживания и терзания в «стихии чужой» сейчас ни к чему. Забудем то, как вы выстояли, как пронесли свою веру через моровую полосу подавления её. Давайте теперь «вернёмся» к ней и пойдём на этот раз уж точно по правильному пути… Но так упрощённо ни жизнь народа, ни жизнь личности не устраивается.
Не наше дело оценивать уровень богословской подготовки священника, но с русской литературой он обращается довольно произвольно. Да и понятно. Ведь Иисус Христос никаких свидетельств о великой русской литературе нам не оставил…
Такое непрочтение русской литературы священником-филологом, точнее специфическое её прочтение в русле «передовых» социальных «теорий», видимо, является неслучайным, а вполне закономерным, так как причины его восходят в конечном счёте к изначальной и неустранимой противопоставленности Церкви и литературы. Но это – данность. И выставлять её непримиримой борьбой нет никаких оснований. Иначе исследователь может прийти не то что к курьёзным, но вовсе не безобидным выводам, не имеющим отношения ни к богословию, ни к филологии. Это в полной мере подтверждает книга игумена Нестора (Кумыша) «Тайна Лермонтова», выпущенная филологическим факультетом Санкт-Петербургского Государственного университета в 2011 году. Обещанного в аннотации прочтения творчества М.Ю. Лермонтова «в контексте христианского миропонимания», исходя «исключительно из текстов самого Лермонтова» в книге мы как раз и не находим. Но в ней есть прямо-противоположное – не духовно-мировоззренческое, а социальное прочтение великого поэта, свойственного революционным демократам. Декларативно автор высказывает привлекательный и, пожалуй, единственно возможный подход к творениям духа, что творчество «не столько связано у него с принципами социального обличения или критикой устройства общества, искажённого грехом и всегда отличающегося несовершенством, сколько соотносится с Высшим началом бытия». Но вся беда в том, что в исследовании своём автор этого подхода и принципа абсолютно не придерживается. Наоборот, духовные терзания поэта пытается объяснить «пошлой уродливостью жизни», несовершенным устройством общества. Тем, что «жизнь с самого её начала не оправдывала доверительной открытости поэта и не соответствовала его неистребимой и ничем не заглушаемой потребности в высоком деле». Отсюда – ни больше, ни меньше, как якобы «неприятие жизни» М.Ю. Лермонтовым. И вообще, поэт не состоялся, так как окружала его «зияющая пустота жизни, которой поэту в духовном отношении нечего противопоставить». На столь социологическое воззрение стоит разве что напомнить, что «слова поэта суть уже его дела» (А.С. Пушкин). А упоминание о «высоком деле», «жажде героического действия» только подтверждает этот специфический тип воззрения, присущий революционным демократам и всем видам социалистов. У них было загадочное и притягательное, но абсолютно абстрактное «общее дело», произносимое как заклинание.
Какого «высокого дела» и «героического действия» требует от поэта игумен Нестор (Кумыш) в сравнении с той высотой духа, который привнёс в этот мир М.Ю. Лермонтов? Если автор имеет в виду обыденное понимание героизма, то поэт, как известно, был всегда «при деле». Дважды участвовал в Кавказской войне в свою короткую жизнь и вёл себя там поистине героически.
Всё это – риторические вопросы. Просто современный священник в полной мере демонстрирует хорошо известный тип социального, а не духовного воззрения, уже проверенный практикой, то есть нашей многотрудной историей: «По этому воззрению, человек добр и прекрасен по своей природе, которая искажается лишь внешними условиями; достаточно восстановить естественное состояние человека, и этим будет всё достигнуто» (Сергей Булгаков).
Для автора книги «Тайна Лермонтова» характерно утверждение взаимоисключающих представлений и понятий. Прямо-таки, какое-то раздвоение сознания. В самом деле, он пишет о том, что «в лермонтоведении утвердилось мнение о том, что творчество Лермонтова содержит в себе ярко выраженный пафос богоборчества». Автор вроде бы убеждает нас, что это не так, «не все так просто было у поэта в отношениях с Богом». И вместе с тем обвиняет его в богоборчестве. О стихотворении «Гляжу на будущность с боязнью…» он пишет: «Очевиден богоборческий характер стихотворения. Лермонтов отвергает установленный Богом и общеобязательный порядок жизни». Более того, не просто находит у поэта богохульство, даже «страшное богохульство», но и «обосновывает» его: «Поэт, как и пророк, выполняет Божие служение, усматривает в его выполнении своё предназначение и в то же время постоянно наталкивается на его невыполнимость, обусловленную абсолютной невосприимчивостью толпы. Отсюда и возникает временами тот глубокий, невыносимый разлад в отношениях с Богом, тот вопль души, который повергает такую личность в богохульство и исторгает из её души почти кощунственные слова». Если это действительно так (а это совсем не так) то гнев и презрение поэта должны быть направлены к бесчувственной и холодной толпе, но не к Богу же… Где логика?
Или – священник и филолог признаёт за М.Ю. Лермонтовым, «способность пророческого предсказания будущего» и в то же время напрочь отказывает поэту в пророческом даре: «Пророческое служение не достигло своей цели». И это несмотря на то, что всё пророчества М.Ю. Лермонтова, как его личной судьбы, так и общественной жизни, сбылись…
Видимо, закономерно, что вооружённый такой социальной «теорией», с помощью которой вообще необъяснимы творения духа, игумен-филолог приходит прямо-таки к экстравагантным и небезобидным выводам. В творчестве М.Ю. Лермонтова он находит тему «российского рабства». Но примечательно то, как именно он её находит. Он выводит её из стихотворения юного поэта (1828 г.) «Жалобы турка» («Ты знал ли дикий край, под знойными лучами…». Право это достойно того, чтобы остановиться на нём подробнее.
Там рано жизнь тяжка бывает для людей,
Там за утехами несётся укоризна,
Там стонет человек от рабства и цепей!..
Друг! Этот край… моя отчизна!
Но в этом стихотворении «дикий край, под знойными лучами» - это вовсе не Россия, а в стихотворении жалоба не поэта, а турка… Так из невнимательного и неверного прочтения стихотворения автор выводит «непривлекательные стороны российской действительности», которых в этом стихотворении нет: «Уже в раннем творчестве поэт отмечает непривлекательные стороны русской действительности, его стихи исполнены неподдельной скорби и пронизаны болью за то поругание человеческого достоинства, которое претерпевает человек на Руси». Заметим, «на Руси», а не в России. То есть эти непривлекательные стороны свойственны этому дикому краю «под знойными лучами» изначально…
Далее автор уверяет нас в том, что «в проблеме российского рабства он открывал все новые и новые стороны», имея в виду стихотворение «Прощай, немытая Россия…», М.Ю. Лермонтову не принадлежащее. На основании этого, поэту не принадлежащего стихотворения, автор выдаёт русофобскую филиппику, содержащую, как видно по всему, его заветные убеждения, никак не выходящие из творчества М.Ю. Лермонтова: «Вся беда положения русского человека – не только и даже не столько в повсеместном внешнем насилии над личностью, а в унижении её достоинства, которое стало нормой российской жизни. Русский человек превратился в раба не по положению, а в раба по психологии, в раба с удовольствием и даже с необходимостью приемлющего деспотию, в раба по призванию, всецело преданного режиму, который его же и угнетает.
Несмотря на столь безрадостный взгляд на русскую действительность, на столь правдивую оценку национальных особенностей русского человека, Лермонтов создавал произведения, исполненные чувства высокого патриотизма».
Рабство – национальная особенность русского человека – это уж слишком. Оно не уравновешивается таким дежурным уверением: «…Критическое восприятие российской действительности жило в Лермонтове рука об руку с непобедимой любовью к отчизне».
Не уравновешивается потому, что человеческое сознание, не повреждённое «передовыми» социальными «теориями» не знает совмещения в одном человеке, да ещё живущих в нём «рука об руку», таких несовместимых представлений. Народ – «раб», да ещё изначально, по самой своей природе, по самому факту своего существования… Это как? Это – христианское понимание мира? Или это и есть православная вера?.. Нет, конечно. Нетрудно заметить, что автор таких специфических воззрений сам является рабом. Рабом тех «либеральных» догматов, в которые он уверовал, которые старательно прикрываются у него христианской риторикой, что не может скрыть их сути… И всё это, напомним, – на основе стихотворения М.Ю. Лермонтову не принадлежащему.
Известно, что стихотворение это было опубликовано более тридцати лет спустя после убийства поэта. Опубликовано на страницах самодеятельного моножурнала «Русский архив» П.И. Бартенева, приятеля убийцы поэта Н.С. Мартынова. Это были идеологические дела уже более позднего времени, дабы показать, что М.Ю. Лермонтов был якобы заодно с исповедниками «передовых» революционных теорий. Сошлюсь на выдающегося филолога, директора Пушкинского Дома (Санкт-Петербург) Н.Н. Скатова: «Как известно, автографа этого стихотворения нет. Что ж бывает. Но за тридцать с лишним лет не появилось и никаких свидетельств о какой-либо изустной информации: это о лермонтовском-то стихотворении такой степени политического радикализма. Нет и ни одного списка, кроме того, на который ссылается П.И. Бартенев, с чьей подачи и стало известно в 1873 году стихотворение, и который тоже якобы утерян…
Наконец, главное – это противоречит всей системе взглядов Лермонтова, всё более укреплявшемся в своём русофильстве, которого даже называли русоманом и который пишет (вот здесь-то автограф как раз сохранился): «У России нет прошедшего: она вся в настоящем и будущем» («Литературная газета» № 38, 39, 2004).
Но оказывается, что таким вот шулерским образом отысканное в творчестве М.Ю. Лермонтова «российское рабство», по мнению игумена есть и в «Герое нашего времени»: «Вывод писателя безутешен: моральная изуродованность такой личности, как Печорин, свидетельствует о том, что русская действительность, не в частных проявлениях, а в своей целостности, по сути своей пуста и безсодержательна».
Нет, это абсолютно не свидетельствует о том, что русская жизнь по самой своей природе «пуста и безсодержательна». Это – примерно такая же демагогия, с какой приставали к М.Ю. Лермонтову два года спустя после написания стихотворения «Смерть Поэта», пытаясь спровоцировать его на дуэль: а не оскорбил ли поэт в лице Дантеса всю французскую нацию?..
Лермонтовская мысль развивалась совершенно в ином направлении. Ведь авторское название романа было не «Герой нашего времени», а «Один из героев нашего времени». Но священник – филолог развивает тему русского рабства, доводя её до абсурда: «Сверхчуткой душой своей Лермонтов обнаружил в пределах российского бытия опасный мистический провал, образовавшийся в нём по причине утраты высшей Любви, которая наполняет особым смыслом жизнь как отдельной личности, так и всего общества в целом, и судьбой своего героя попытался указать на этот провал русскому обществу, отрезвить русского человека от присущей ему великодержавной самоуверенности».
Как видим игумен Нестор (Кумыш) находится вне литературной традиции, вне богословских понятий и представлений, вне церковного служения и вне христианского православного миропонимания. Ну а как же иначе, если он напрочь отрицает всю русскую жизнь, как заведомо порочную…
Признаемся, что игумен Нестор ставит нас в неловкое положение. Сочетая в себе несовместимые амплуа священника и филолога, он понуждает нас возражать явным нелепостям, высказываемым им, – как с точки зрения богословской, так с точки зрения филологической. Ведь получается, вроде бы, так, что мы пускаемся в его лице в критицизм Церкви… И, хотя, по Лермонтову, – ни порфира, ни ряса не является щитом, неловкость всё-таки сохраняется. А потому оговоримся: мы возражаем на нелепости именно филолога и «либерального» идеолога, прикрываемые христианской риторикой. И всего лишь обращаем внимание на явную несправедливость: выводить каким-то образом, вопреки фактам, такую махровую русофобию из творчества М.Ю. Лермонтова, значит признавать за русским гением этот недуг русофобии. Пишем в защиту Русской православной церкви от таких игуменов-филологов…
Насколько исправно игумен Нестор (Кумыш) несёт свою, надо полагать основную, церковную службу, судить не нам, а его духовному начальству. Нам же смутно представляется то, как человек с антихристианскими воззрениями может нести православную церковную службу…
И уж коль Обществом русской словесности нам предписывается «изучать и пропагандировать» русскую литературу, обратимся к ней. К стихотворению нашего современника Евгения Артюхова, в котором Божеское устроение мира защищает само себя от чьих бы то ни было его искажений:
Укроет ночь усталую природу,
Зажжёт огни на разных полюсах.
Чтоб никому тщеславию в угоду,
Не вздумалось шататься в небесах…
Одно время я редактировал духовно-мировоззренческий и литературно-публицистический альманах «Поход». Естественно искал талантливых авторов по всей России. И вот однажды узнал, что в Екатеринодарской духовной семинарии защищена на отлично работа по творчеству Н. Лескова. Зная отношение Церкви к писателю, я полагал, что человек нового поколения наконец-то представит в истинном свете выдающегося русского писателя, «прозеванного гения» Николая Семёновича Лескова. Но каково было моё разочарование, когда я изучил данную работу.
Это оказалось исследование диакона Виктора Кириченко «Влияние протестантизма и православия на прозу Николая Лескова». Было от чего придти в уныние. Это было не исследование, а какая-то воинственная и самонадеянная отповедь писателю. Его разоблачение. Дежурные упрёки в «заблуждениях» и «ошибках», доведённые до какой-то прямо-таки агрессивности, выдаваемые естественно за нормы религиозного сознания.
Но помимо этого было в этой работе и вовсе поразительное. Ну, скажем, упрёки Н. Лескова в необразованности: «Некоторый мировоззренческий хаос который мы встречаем в высказываниях Лескова, в его публицистике, в его художественном творчестве, определён в большей мере безсистемностью образования писателя. Лесков не завершил даже курса гимназии и был самоучкой, хоть и гениальным, но не знающим подлинной дисциплины овладения знаниями».
Даже обвинения великого писателя в неумении писать и в дилетантстве: «Умением строго отбирать и в совершенстве организовывать жизненный материал… Лесков так и не овладел в полноте… Остаётся дилетантом в литературе, сочетающим мощный талант, феноменальное знание народной жизни с хаосом в мировоззренческой основе».
Ну и, конечно же, обвинение в «ереси». И в «прямой клевете на Церковь», в клевете и кощунстве «ещё почище толстовских». На каком основании семинарист выдвигает писателю столь грозные обвинения? Это – дежурная уловка в такого рода обвинениях, как правило, позитивистских и материалистических. Н. Лесков, мол, «переносит грех отдельных людей на Церковь». Правда, никаких следов этого «переноса» в работе студента нет. Да и не может быть, так как у истинного писателя нет большей заботы, чем о душе человеческой, а значит об отдельном человеке. Такова природа художественного творчества.
И как приговор – якобы полная духовная деградация личности Н. Лескова: «деградация духовных взглядов писателя, в конце жизни дошедшего до радикализма тех людей – революционеров, с критикой которых он начал свои первые шаги в русской литературе». И не остановило исследователя творчества Н. Лескова то, что, к примеру, такой глубокий мыслитель как М.О. Меньшиков писал о судьбе Н. Лескова прямо противоположное: «В последние годы сочинения его теряют свой резкий обличительный пафос, сатира смягчается всё чаще и чаще поучением, проповедью добра и правды, умиленным призывом к согласию и миру».
Автор работы о Н.Лескове уверяет, что основной метод его исследования – богословский, который «определяет соотношение культурно-исторического явления с нормой религиозного сознания». Так и должно быть в такого рода исследованиях. Но только там, где и должен был сказаться богословский метод, мы его в работе семинариста не находим. Причём, по положениям основополагающим и бесспорным.
Скажем Н. Лесков пишет о соотношении «византизма» и православия: «Мертвящая пышность наших архиреев… Она скорее всего просто следствие привычки, вкуса, воспитанного византизмом и давно требующего перевоспитания истинным христианством».
На это диакон Виктор Кириченко возражает Н. Лескову: «При всей внешней справедливости суждения Лескова – настораживает противопоставление «византизма» и не вполне внятного истинного христианства».
О чём говорил писатель? Он только и сказал о том, откуда пришла благодать веры и каковой она стала на Руси – «истинным христианством», то есть православием. Что важнее – указание на источник веры или на её действительное состояние? Писатель ведь в источнике нисколько не сомневается и ни на какой иной источник не указывает. Н. Лесков, по сути, повторяет то, что было ясно православным людям задолго до него. С понятной долей полемичности в устах первого русского царя Ивана IV Васильевича Грозного: «Наша вера не греческая, а русская…».
Нам могут сказать: ну что вы хотите от студента? Всё так. Но ведь это читали его наставники, ставили «отлично»… Получается, что это – некое консолидированное мнение, не подлежащее сомнению.
Откуда всё это? Что читают будущие священники? Какие пособия и учебники? Сам автор данной работы о Н. Лескове сообщил мне в письме, о многотомных лекциях М.М. Дунаева: «Прекрасные лекции я использовал для дипломной работы по Лескову».
Курс лекций «Православие и русская литература» М.М. Дунаева, преподавателя Московской духовной академии, довольно небрежно изданные шестью томами, известные, пожалуй, каждому исследователю православного характера русской литературы. Это начётнические, демагогические тексты, имеющие самое отдалённое отношение к характеру русской литературы. Более того он прямо-таки вызывающе антилитературен. В самом деле, в своих псевдонаучных лекциях он не просто журил А.Пушкина за «ошибки», но упрекал гения в том, что он якобы «являл себя явным антихристианином». С.Есенин – «варварски разрушил свой талант». «Двенадцать» А. Блока – это «перевод на смердяковский язык Ивано-Карамазовского «всё можно». Н. Рубцов «наделённый талантом от Бога, но не сумевший соответствовать своему дару».
И наряду с этим, В.Ходасевич – «поэт высочайшего уровня». О. Мандельштам – «христианин сознательно принявший крещение». У перешедшего в лютеранство О. Мандельштама каким-то образом находит «православное мироощущение»… По-Дунаеву Булат Окуджава «пришёл в Церковь – принял святое крещение». Правда, его жена успела покрестить Б.Окуджаву за неделю до смерти. А всю жизнь он нёс в массы отнюдь не благодать православия, а либеральную идеологию «шестидесятничества», сыгравшую трагическую роль в нашей народной и государственной судьбе в «демократическую» революцию нашего времени.
По нарушению всякой иерархии литературных ценностей эти лекции М.М. Дунаева можно назвать «литературной ересью»…
Николай Калягин в обстоятельной статье о лекциях М.М. Дунаева писал: «Труд Дунаева, должны будут прочесть студенты духовных академий и семинарий, поскольку он рекомендован Учебным комитетом Московского Патриархата в качестве пособия. Что делать? Других учебных пособий по этому предмету у нас пока нет». («Философская культура», Санкт-Петербург, № 2, 2005, редактор Н.П. Ильин).
Невольно приходишь к мысли, что, может быть, в духовной семинарии будущим священникам и не надо читать такой курс литературы. Ведь это – не о литературе, не история литературы даже, а история борьбы Церкви с литературой.
Да и как можно читать курс по какому бы то ни было предмету, не имея даже учебника по этому курсу? Тогда и появляются самодеятельные курсы лекций далёкие как от литературы, так и от богословия… Неужто это забота не Патриархии?..
Церковь, как и должно, хранит чистоту догмата. Вера же в народе живёт отнюдь не на догматическом уровне, что и постигает литература. А потому видеть в этом «несоответствии» именно «ересь», значит, в конце концов, приходить к отрицанию литературы. Это «несоответствие» есть данность, неустранимая неизбежность, но не причина для обвинения писателей в «ереси».
Н. Лесков в русской литературе в этом отношении занимает особое положение, как наиболее часто, как никто, обращавшийся к церковной жизни. И он остаётся у нас «ересиарх» изначально, и до сих пор.
Когда Н. Лескова преследовали бесы, начиная с романа «Некуда», всё понятно. Они узнали себя в романе. То же произошло и с романом «Бесы». Ф. Достоевского. Но, когда Н. Лескова начинают обвинять именно в «ереси» нынешние священники, неизбежно задаёшься вопросом: почему они оказались заодно с революционными демократами? Заодно с либеральным террором.
А всё дело в том, что изображая церковную жизнь, Н. Лесков не подвергает сомнению веру, но изображает именно церковную жизнь. И не нам, жившим в атеистическом веке, выставлять себя, более верующими и более воцерковленными, чем Н. Лесков, живший в XIX веке.
Примеры, на которых я остановился, как видим, удивительно однообразны по своему значению. Всякий раз, когда священники обращаются к литературе, даже те из них, кто увенчан амплуа филологов, непременно оказываются в состоянии борьбы с литературой. Исключений мне не встречалось. И ладно бы только священники видели в художестве, в литературе грех, но вот уже и сами писатели усомнились в своём, Богом данном призвании. Как правило, писатели «воцерковленные»: «А не искус, ли лукавого наше писательское ремесло?» – В. Крупин («Литературная газета», № 35, 2016). Впасть в такое «сомнение», значит оставить своё писательское ремесло. Но богослову никогда не стать писателем, как и писателю не стать богословом, в чём убедительно свидетельствуют приведённые нами примеры. Да в этом нет никакой необходимости, иначе нарушается иерархия духовных ценностей, то есть, совершается насилие над душой и сознанием человека… И теперь не может не удивлять то, что, скажем, при провозглашении Общества русской словесности, кажется, не нашлось ни одного писателя, который бы напомнил это аксиомное положение о соотношении Церкви и литературы…
Но как великая русская литература разрешала эту духовно-мировоззренческую коллизию? Так ли литература понимала своё предназначение и таким ли она представляла отношение к своей исконной православной вере? Оказывается, совсем не так, не в том виде, в каком оно преобладает в нашем общественном сознании. И уж если Обществом русской словесности предписывается изучение и пропаганда литературы, обратимся опять-таки собственно к ней. И тут необходимо припомнить стихотворение М.Ю. Лермонтова «Молитва» и подивиться тому, как мог пятнадцатилетний поэт постичь и выразить то, что нашему общественному сознанию остаётся всё ещё недоступным?..
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С её страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей твоих струя;
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум, далёкий от Тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волнения
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К Тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не Тебе молюсь.
Если бы поэт написал только это, всё было бы ясно и просто. И вполне соответствовало бы тому соотношению Церкви и литературы, которое преобладает в нашем нынешнем обществе. То есть: или-или. Или вера или литература и никак не иначе… Но поэт продолжает:
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костёр,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К Тебе я снова обращусь.
Поэт говорит о том, что будет, если чудный пламень в его душе погаснет и если он освободится от страшной жажды песнопенья. Сердце его превратится в камень. Но ведь если это случится, тогда никакой путь спасения невозможен… А потому заключительные строки этого стихотворения звучат если не иронически, то с какой-то непостижимой требовательностью. Как бы в ответ на очевидное для поэта положение, которое остаётся не постигнутым: Ты этого хочешь?.. Разве возможен тесный путь спасенья с каменным сердцем? Нет, невозможен. И главное – в этом стихотворении М.Ю. Лермонтова нет противопоставления веры и жажды песнопения, то есть литературы.
Не хочется думать о том, что это нынешнее, вроде бы, возвращение к русской литературе предпринято из какой-то, что ли хитрости. Но несоответствие того, как понимали и понимают его русские писатели, и как представляет его Церковь, говорит само за себя.
Пётр ТКАЧЕНКО,
литературный критик, публицист, прозаик,
издатель авторского альманаха
«Солёная Подкова» |
