Ваш поезд ушёл, не дождавшись вас. Потому что поезда не имеют обыкновения ждать тех, кто отстал от них. А вы – отстали… Потому что метель разгулялась не на шутку и основательно замела дороги. Потому что дороги давным-давно забыли, когда их последний раз ремонтировали, и стали похожи на испещрённые буераками и колдобинами тропы. Потому что машина, которую дали вам для проезда по окрестным деревням, уж точно не годилась для этих дорог и этой метели. И не могла, а обязана была застрять, беспомощно буксуя и выпуская из-под капота клубы пара, словно задохнувшаяся, загнанная лошадь. Конечно, в распоряжении администрации были другие машины. Но других вам не дали. Какое кому дело, что вы учёный, профессор, лауреат… Бог ты мой, разве имеет это важность – для них? Какое кому дело, что ваши исследования могли бы быть положены в основу возрождения этого гибнущего края? Они же точно знают, что эти исследования такие же существа с резиновыми лицами положат под спуд и не дадут им хода. И искренне недоумевают поэтому, для чего вам понадобилась эта командировка? В эту забытую Богом глушь? В такую погоду? Отстегнули самую плохонькую машину – как из жалости на бедность подали. Так уж и быть, поезжай. Не замёрзнешь дорогой без печки – твоё счастье. А сами разъехались по тёплым домам в автомобилях, стоимость которых в сотни раз превышает их заработную плату.
Они смотрели на вас со смесью насмешки, непонимания и какой-то почти брезгливой жалости. Как вообще люди их породы смотрят на тех, кого презрительно именуют «яйцеголовыми». Появись в этих стенах криминальный авторитет или бардельного вида певичка, приём бы был иным. Для них бы подали всё лучшее. Перед ними бы заискивали. А вас слушали, позёвывая. Уже наперёд зная, что ничем не станут помогать. А вы всё-таки объясняли им цель своего приезда, своей работы. Стараясь не обращать внимания на унизительность подобного положения. Не привыкать к нему… Они бы ещё снизошли, если бы предстал перед ними лощёный профессор, излучающий столичный блеск. Но вы… вы так непоправимо далеки были от этого образа! Вы походили скорее на одного из тех задёрганных, обобранных до нитки школьных учителей, которые время от времени напоминали о себе обращениями и жалобами, и на которых резиновые существа смотрели из своих высоких кресел, как на людей совсем уж низшего сорта.
Но вы – не жаловались. И не просили. Просто объявили цель своей поездки, указав на обещанное вам содействие. Отжалели с барского плеча «гроб на колёсах». На большее вы, впрочем, и не рассчитывали, давно изучив эту категорию человекообразных.
Поначалу удача сопутствовала вам, намеченный маршрут вы преодолели, и собрали необходимые данные о жизни в исследуемой местности. Но на обратном пути неизбежное случилось. И вы не без опасения подумали, что, пожалуй, жаль будет замёрзнуть насмерть в этом медвежьем углу. А для этого у вас были все шансы. В наших краях и шуба с валенками не спасёт, а ваш городской наряд…
Удача улыбнулась вам, однако, ещё раз. Хоть и промёрзнув до костей, вы дошли до ближайшей деревни, и сердобольные жители за божескую плату снарядили для вас самый древний и безотказный вид транспорта: сани, запряжённые лошадью. Трактор уже второй год стоял без солярки, а других средств передвижения в наличии не было. Вам, сам собой, налили «для сугреву» и одолжили тёплый тулуп. И то, и другое - бесплатно, в нагрузку к саням.
Так вы добрались до города… Через час по отбытии вашего поезда. Очень неприятно оказаться в чужом городе, где нет ни единой знакомой души, да её практически без гроша в кармане. Да ещё зимой. Да ещё в плохонькой куртке, которую немилосердно пробирают ветра. А следующий поезд – только через двенадцать часов! А впереди – ночь. И не просто ночь, а – новогодняя. Всё же не совсем зря косились на вас, как на сумасшедшего. Разве пришло бы в голову нормальному человеку пуститься в командировку на последний день года? Ведь её так просто было отложить! Но вы отложить не могли. Не могли нарушить с юности заведённого принципа: не переносить в новый год неоконченных дел года старого. Своего рода, примета. Хотя… Помогло ли вам хоть раз это ваше правило?
И, вот, вокзал. Холодно, пусто. Валит снег, искрясь в густеющем сумраке. Откуда-то слышна музыка, хлопки петард – уже отмечают… Ах, надо было, пожалуй, остаться в той деревеньке, куда занесла нелёгкая. Отметить там, а уж потом выбираться. Ведь дураку ясно было, что на поезд не успеть.
Блестели в темноте огоньки гирлянд… Когда-то давным-давно ваш отец привёз из командировки первую электрическую гирлянду. Лампы на ней были большие, покрашенные масляной или какой-то другой краской под бутоны роз, орехи, фрукты… Наряжение ёлки было священнодействием. Ёлка была живая. Её венчала серебристо-алая звезда, в которой даже теперь вы не можете видеть символа ненавистного большевизма. Не была она, та, новогодняя, звезда никаким таким символом. А просто красивой, сияющей, радостной игрушкой… А ещё были другие игрушки. Старые. Так искусно сделанные. Так чудно красиво. Ни одной современной не дотянуться. Потому что современные – ширпотреб, а те – произведения искусства. Современные – штамповка машин, а те – творения талантливых человеческих рук. Потому что современные делаются – для денег. А те – для красоты, для радости, для души. Когда человек работает для души, его рукой водит Бог, когда все помыслы его устремлены к деньгам – Бог отступает. И чуда не рождается. Когда-то люди работали для Бога, для других людей, для души – и был лад. Была красота. Но, вот, постепенно цель изменилась, материальное вышло на первые роли, и красота, лад в человеческих отношениях стали уходить в небытие…
Однако же, вы отвлеклись от приятного воспоминания. Игрушки из детства… Сколько их было! Кролики, боярышни, шишки, орехи – чего только не таилось, переливаясь разноцветными отсветами, на тонких еловых ветвях! Ёлку отец всегда покупал высоченную, подстать себе – чтобы все украшения лёгко поместились на ней. Каждый год мать с сестрой делали новые – из бумаги и бисера. Ёлка получалось неповторимо красивой. И пахло от неё в те годы не пластмассой, а мандаринами и хвоей. А ещё – советским шампанским…
Странно, почему-то современные дети перестали так остро ощущать красоту этого праздника. Взять хотя бы вашу дочь, Аню. Её интересуют, конечно, положенные под ёлку подарки. А сама ёлка…
- Аня, давай ёлку наряжать!
- Да ну! Неохота! – и смотрит в телевизор, по которому идёт несчётная серия глупейшего сериала.
И сын, Алёшка, не лучше. У него другой экран – компьютерный. И ему тоже не до ёлки…
Дело, конечно, не в ёлке. В состоянии души. Когда душа понимает только материальные категории, не слыша, не чувствуя красоты, то такая душа пуста, обкрадена…
Последние два года они встречают праздник без вас. Аня – с отчимом и матерью. Алёшка… Бог знает, где и с кем встречает он. В сущности, не такая уж великая разница: встречать Новый год на пустом вокзале, в поезде или в пустой, неприютной квартире. Вот, только холодно. И денег ни гроша, что порядочно перекусить.
Внезапно к вам подошла невысокая женщина средних лет. С мягким, чуть печальным лицом. На ней тёплая кроличья шуба. Высокие сапожки без каблуков. И пуховый платок. Так не одеваются современные женщины. Она точно из другого времени появилась. В одной руке у неё ёлка, в другой сумка, видимо, тяжеловатая для её небольших, несильных рук. Для хрупких плеч. Она заметно запыхалась и поставила свою кладь на лавку, переводя дух.
- Тяжело вам? Хотите, помогу вам дотащить вашу поклажу? – предложили вы, посочувствовав ей. И тут же осеклись. Глупое предложение… Кто же в наше время доверит сумку незнакомому человеку да ещё, что уж греха таить, довольно потрёпанного после путешествия вида? Ещё за бродягу примет. За пьяницу, ищущего как на бутылку срубить.
- Я была бы вам очень признательна, - неожиданно легко согласилась женщина. – Знаете, так намаялась с этой торбой…
Хорошее лицо у неё было. Открытое. Чистое. Почти не накрашенное, и оттого все её тридцать с хвостиком были написаны на нём.
- Я здесь недалеко живу… - словно оправдывалась.
Да хоть бы и далеко. Всё равно идти некуда…
Она, действительно, недалеко жила. Вы дошли до её дома минут за пятнадцать. Дом был маленький. В три этажа. Таких домов ещё немало сохранилось в маленьких провинциальных городках. А здесь – вся улочка из таких была. Хорошая, тихая улочка. Ни машин, ни людских толп. Несколько фонарей, раскидистые липы, жёлтые оконца уютных домов… Поэзия, а не улица. На такой бы жить…
- Как тут хорошо у вас! Словно XIX век…
- А разве XIX век – это хорошо?
- А вам, должно быть, больше нравятся мегаполисы?
- Почему вы решили?
- Так уж водится. Жители маленьких городов рвутся в каменные джунгли, а жители мегаполисов тоскуют по первозданности.
- Вы тоскуете по первозданности?
Голос у неё был негромкий, бархатистый, а выговор чуть тягучий, от чего речь была плавной, ровно струящейся.
- Я пасынок мегаполиса.
- Вы не угадали. Меня никогда не манили огни большого города.
- Неужели вы всегда хотели жить на этой улочке?
- Нет. Я хотела путешествовать. Много. Мечтала весь мир объездить… А в итоге всю жизнь живу здесь. И ничего-то я в жизни не видела. Иногда думаю, может, это только сочиняют про другие страны и континенты? Может, их и нет вовсе? А есть только грёзы о них…
- Жалеете, что не сбылась мечта?
- О мечтах не надо жалеть. Нужно радоваться тому, что есть.
- А, вот, я много ездил. И в других городах был, и в странах других. И видел немало. А в итоге… Да, в общем, ничего хорошего в итоге.
Вы говорили, стоя у её подъезда, в тусклом свете жёлтого фонаря. Снег забелил её чёрную, шёлковистую шубу, сделав похожей на Снегурочку. И вы спохватились, что она, должно быть, замёрзла. Отдали ей сумку и собрались уходить.
- Куда же вы? – с удивлением спросила она.
- Как – куда?
- Ведь вам же некуда идти – я угадала?
- Вы только не подумайте, что я какой-нибудь бродячий элемент… Просто я опоздал на поезд.
- Поезда у нас редко ходят. Что же, вы будете дожидаться его на вокзале?
Вы развели руками. Разве есть иной выход…
Её рука в белой пуховой рукавице коснулась вашего локтя:
- Идёмте. Считайте, что это приглашение на новый год, - она чуть улыбнулась впервые за весь разговор, и вы заметили, что улыбка очень шла к её лицу, оживляя и по-особому озаряя его.
- А не боитесь вы незнакомого человеке в дом звать?
- А вы не боитесь в незнакомый дом идти?
Вы рассмеялись и не стали противиться негаданному приглашению. Да уже как будто и жаль было так быстро проститься с этой милой женщиной. Вы вдруг подумали, что, быть может, не так и плохо, что поезд ушёл. Что встретить праздник в обществе симпатичной, приятной женщины куда предпочтительнее, нежели в плацкартном вагоне или в гордом одиночестве в своей холостяцкой однушке. Хоть словом будет с кем обмолвиться…
Её маленькая двухкомнатная квартира совершенно соответствовала и улице, и ей самой. Уютные, массивные шторы на окнах, старые, ещё дореволюционный, гардероб, стеллажи книг, видавшее виды кресло-качалка, такой же диван, застеленный верблюжьим пледом, старые фотографии в аккуратных рамках… В уголке притаилась радиола. И ничего похожего на телевизор.
- А телевизор у вас?..
- Сломался. А на новый денег нет. Там более, я его всё равно редко включала.
- А компьютер?
- Компьютера мне хватает на работе.
- А где вы работаете?
- В музее.
- Где?
- В музее писателя Аскольдова. Слышали о таком? Музей-квартира… Посетителей – добро, если за день кто погреться зайдёт. Иногда, правда, бывают интересующиеся. Я их по комнатам вожу, рассказываю им о жизни Петра Петровича. А в остальное время – сижу себе. Читаю… А выборы были – так один кандидат в рамках кампании по поддержке культуры нам компьютер подарил. Нет бы крышу отремонтировать… А так как в музее я одна, почитай, работаю, так он практически мой, персональный стал.
Она аккуратно повесила на вешалку свою шубу и вашу куртку. Разгладила чуть смявшуюся длинную, тёмную юбку, оправила свитер ручной вязки. Этот свитер, бежевый, с широкими рукавами, резко сужающимися книзу, немного приталенный и тем подчёркивающий стройную фигуру, очень шёл ей.
До нового года оставалось менее трёх часов, и хозяйка стала поспешно собирать на стол. Попросила, отправляя в духовку противень с пирогами:
- Что же вы молчите? Расскажите о себе. Как вы в нашем городе оказались? Чем вам мегаполисы так досадили? Хотя… Если секрет, не рассказывайте. Считайте, что я не спрашивала.
- Да какой там секрет…
Вы и сами непрочь были поделиться накопившимися неурядицами с этой участливой женщиной. Близким людям (да и много ли таких?) всего не расскажешь, тем более, что многое они знают итак. А человеку стороннему, которого видишь, возможно, в последний раз в жизни – рассказывается хорошо. Легко рассказывается. А ещё когда в ответ не рассеянный взгляд, а внимание…
А она внимательно слушала. Поставила доходить все заготовленные яства, села, подперев руками красиво очерченные скулы, и слушала, изредка моргая бархатистыми глазами. И, казалось, даже понимала всё то, что вы объясняли ей о той концепции развития сельского хозяйства, села, которую разработали, проанализировав бесчисленное количество данных и исколесив столь же бесчисленное количество вёрст. Какая огромная работа была проделана. А какой эффект мог бы быть, если бы ей дали ход! Да ведь не дают, не дадут… Вот эти самые – с мордами резиновыми не дадут. Потому что им – не надо. Им вообще ничего не надо, кроме того, что просто и понятно, без лишней зауми может пополнить их личный карман. Подосадовал на них в который раз с сердцем.
- Вот и сегодня «помогли», как видите… Впрочем… Впрочем, сегодня они мне оказали услугу. Я рад, что задержался в вашем городе.
- Почему?
- Потому что туда, где тебя не ждут, никогда не торопишься возвращаться. Потому что мне очень нравится и этот город, и эта улица, и этот дом… Потому, наконец, что мне уже давно не доводилось отмечать этот праздник за домашним столом в приятном обществе.
В самом деле, куда спешить, если нигде не ждут? Ни бывшая, ни родные дети… У них уже – другая жизнь. Своя жизнь. Вероятно, если вы сегодня впервые не позвоните им поздравить, они даже не обратят внимания… И уж конечно не позвонят сами. А о других – что говорить? Все заняты собой. В фонде насилу терпят вас с вашими инициативами, с вашей принципиальностью, с вашей привычкой доводить до конца всякое дело. Терпят и норовят при всяком случае попортить кровь. В любой мелочи. Беспокойно им от вас. Потому что они – вместе. Спаянные. Замазанные. Или примирившиеся и опустившие руки. Встроившиеся винтиками в мёртвый механизм. А вы – никогда не были их. Одним из них. С ними. Вы всегда гнули своё, всегда действовали по-своему. Не мирясь и не пристраиваясь. Тяжело одному в поле воевать, а оружие сложить того тошнее. Вот, и не прощали вам этого. И не прощают. И не простят.
Ближе к одиннадцати она заторопилась, заволновалась:
- Надо же ещё ёлку нарядить! Поможете?
Ёлка у неё была живая. Небольшая, но пушистая, крепкая. С антресолей древнего гардероба была снята большая коробка из-под сапог, в которой заботливо обложенные бумажной стружкой лежали старые-старые игрушки. Совсем такие, какие запомнились из детства. Сосульки, орехи, бояре, птицы… Всё это последовательно занимало место на тонких ветвях, сперва опутанных старой гирляндой. Той самой. С лампами, выкрашенными масляными красками… Под конец на верхушку лесной царевны была водружена звезда. Но не алая пятиконечная. А золотистая. Со множеством стрел разной длинны. Рождественская звезда. Вифлеемская.
- Она у нас ещё с прабабушкиных времён хранится, - пояснила хозяйка, лёгкой рукой осыпая ёлку серебристым дождём. – Вот, и готово. Вот, и ладушки, - улыбнулась весело, любуясь рукотворной красотой.
В маленькой комнате было тепло и уютно. На белой, накрахмаленной скатерти, каких осторожные хозяйки не расстилают теперь на столах, боясь, что гости испачкают их, и заменяют клеёнками, были расставлены аккуратно нарезанные закуски, салат, пироги… Засветились весёлыми огоньками белые свечи в хрустальных подсвечниках. В воздухе пахло свежей выпечкой, хвоей и мандаринами. Всё было каким-то чудесным и сказочным и одновременно – необычайно живым, настоящим. Таким, каким было когда-то, каким быть перестало и каким было обязано быть.
А ещё был зелёный абажур над круглым столом. Мягкий, неяркий свет. И тонкие лица минувших веков, смотревшие с фотографий. И была – она. Женщина с плавными движениями, мягкими глазами и улыбкой, участливым взглядом и голосом. Она куталась в бордовую шаль и время от времени поправляла тёмные, волнистые пряди волос, спадавшие на покатые плечи. Вы до сих пор не знали о ней ничего. Кроме того, что она одинока. И что вам хорошо рядом с нею. И что таких, как она уж точно не обретается в чаду мегаполисов и, очень может быть, нет вовсе. Или просто атмосфера вечера так действовала на вас? Атмосфера её дома, её улицы, её города? Атмосфера, так согревшая не столько намёрзшееся и усталое за день тело, сколько иззябшую, истревоженную годами душу.
О чём вы говорили с нею той ночью? Кажется, обо всём…
- А что это за фотографии у вас?
- Копии музейных… Мне нравится смотреть на тогдашние лица. Тогда совсем-совсем другие лица были. И всё было другим… У меня сохранилась переписка моей прабабушки с прадедом. Я её читала, как поэму. Сколько тонкости, сколько нежности… И всё это абсолютно естественно! А теперь если кто вздумает так написать – ведь засмеют.
- Да, нравы огрубели. Такого лиризма не поймут. Сочтут пошлостью и глупостью.
- Это от того, что не выйдет так написать. А выйдет наигрыш, пародия… И все слова будут с чужого плеча. А значит – пошло. То, что с чужого плеча – всегда пошло. Всегда глупо. Для того, чтобы так написать, мало эти слова, этот стиль перенять, вызубрить, нужно ведь так же чувствовать, нужно такой склад души иметь, такую культуру. А без этого всё фарс, всё смешно оказывается. Дело ведь не в том, что разучились писать. Разучились – чувствовать. Жить…
Разучились жить. Вот уж и впрямь. Припомнился ритм мегаполисной жизни. Бог ты мой, да разве же это – жизнь? Одна сплошная подделка, подмена во всём, начиная с мировых брендов китайского разлива и кончая ремейками и интерпретациями великих произведений, состряпанных какими-нибудь наглыми бездарностями. Ругаются граждане на подделки – продуктов питания, техники, одежды… Да только разве не мелочи это, если вся жизнь сделалась подделкой под жизнь? Бездарной и пошлой, как все подделки.
Вам вспомнился последний семейный новый год. Вы встречали его не дома. А у богатой подруги жены. Ёлка, пахнущая пластмассой, закупленные в дорогом магазине продукты, пахнущие чем угодно, но только не тем, чем они именовались, оглушающая, мёртвая музыка из динамиков… И неестественное веселье присутствующих. Нарочито шумное. Нарочито широкое. Как же! Новый год! Надо гульнуть так, чтоб весь год помнить! Как-то широко повеселиться! Как раньше не могли себе позволить - причуда богатых, из грязи в князи прыгнувших. Хочется покуражиться, повеселиться, показать своё явившееся богачество – а не знают, как. И выходит натяжно. Выходит подделка.
А здесь, в этой тихой комнате, всё было живым и настоящим. И негромкая музыка граммофона. И свечи. И ёлка. И, самое главное – она. Живая душа рядом. Ещё несколько часов назад чужая и вдруг ставшая единственной по-настоящему родной.
Близилось утро. Она вышла на кухню, чтобы принести кофе. Вы подошли к окну, приоткрыли его, вдыхая свежий, хрусткий воздух, вглядываясь в белую безмятежность улицы, озарённую золотистыми бликами фонарей. Вы не услышали, как она подошла, и обернулись, только когда её лёгкая рука робко дотронулась до вашего плеча. Она смотрела на вас ясными, спокойными глазами, не отнимая руки. Приблизилась вплотную, качнула головой, и прядь её мягких волос коснулась вашей щеки. Снова подняла глаза и произнесла сердечно:
- Никогда не говорите, что вам некуда спешить, потому что вас никто не ждёт. Каждого человека ждут. Даже если он почему-то об этом не знает. А вы знайте, вас ждут. Здесь… Я вас жду. Всегда. Вы, пожалуйста, не забудьте об этом… Когда уедете, не забудьте… Обещаете?
Часы показывали семь… Через час должен прийти ваш поезд. Но вы не поспешите на него. Зачем спешить туда, где не ждут, оттуда, где ждут всегда? В этот предрассветный час, обнимая ещё вчера незнакомую вам женщину, счастливо склонившую голову на ваше плечо, вы поняли, что совсем не хотите уезжать из этого города, с этой чудной улицы, тонущей в ветвях лип, из этой маленькой квартирки, в которой не остановилось, а ожило казавшееся безнадежно утерянным время.
…Поезд, конечно, ушёл без вас. Но это был совсем не ваш поезд.

* Картина Е. Муковнина