Город после большой войны

Моё детство прошло в самом центре Петербурга, тогда Ленинграда, среди великолепных образцов европейской архитектуры, в городе, не сдавшемся врагу за всю уже трехвековую свою историю. Отец, воевавший некоторое время на подступах к городу в особой мотоциклетной разведроте, рассказывал, как он гнался на своем мотоцикле за немцем, тоже мотоциклистом, через все кордоны прорвавшимся в город. Немец мчался от Стрельны, и только у Нарвских ворот отец смог догнать его и разоружить. При допросе выяснилось, что немец из части долго стоящей на подступах к городу, просто сошел с ума от бессилия взять его, и не сознавал что делает. В книге воспоминаний одного из защитников Ленинграда есть похожий эпизод, тоже из допроса плененного немца. Этот немец одной зимней ночью дежурил на наблюдательном пункте и увидел странные всполохи в небе над городом. Стояла полная тишина, город не бомбили и не обстреливали. Долго он не мог понять это явление, но когда догадался, что это искры от бугеля трамвая, впал в истерику и, вбежав в блиндаж, закричал: « Мы этот город никогда не возьмем. Они пустили трамвай!».

После снятия блокады город постепенно оживал, улицы заполнялись прохожими, много ленинградцев, уехавших в блокаду в далекие края, возвращались в город. Особенно приток усилился, когда в 1947 году отменили карточки. Помимо восстановления поврежденных зданий появились и новые стройки. Для этого из сельской местности по лимиту набирались рабочие. Эти новые ленинградцы поначалу сильно отличались от горожан, но получая приличную зарплату, быстро меняли свой сельский облик, и скоро их можно было отличить только не местным говором. Вновь открылись большие универмаги, постепенно наполнявшиеся товаром. Быстрые темпы восстановления города подтверждаются тем, что я практически не помню разрушенных кварталов, может быть только картинка огромного разрушенного здания, увиденная из окна палаты Педиатрического института, куда я попал в пять лет. Даже родной дом, в который попала бомба, и, пробив перекрытия, застряла, не разорвавшись в полу нашей комнаты, к моему рождению уже был отремонтирован. 

Эхо войны мы хорошо слышали на станции Ушково, куда летом на паровике выезжал наш детсад, поселяясь в огромном финском доме. В поселке шло разминирование, иногда звучала сирена, а затем были слышны взрывы за веревочным ограждением с красными флажками. Дети как куры рылись в земле на просторном участке, выкапывая гильзы и патроны, всякие интересные железяки, вроде блестящей алюминиевой пуговицы или даже портсигара, пряча сокровища в тайных местах. Лучшие места находились в кустах цветущей акации по периметру посаженной на участке. Пчелы во множестве собирали с кустов свой взяток и были надежными защитниками сокровищ. Безопасно обозревать свои сокровища можно было под вечер перед сном, когда дикие пчелы скрывались в своих гнездах, висевших в укромных местах дачи. Иногда в сумерках раздавался визг и ужаленный запоздавшей пчелой мальчишка мчался, куда глаза глядят. Девочки же собирали осколки цветного стекла от разбитых в войну витражей украшавших дачу. На краю участка, в низине, куда нам запретили ходить, был пруд, превратившийся в болотце. Там, по рассказам нянечек, утонул танк неизвестно чей, торчал только верх башни с люком. Конечно, запрет подстегивал смелых, чтобы там побывать, тем более что по краю трясины цвели желтые, почти оранжевые кувшинки на толстых сочных стеблях. Они были такой красоты, что не возможно не сорвать. Послевоенные малокровные дети, вечно недоедающие, пробовали на вкус все, что росло на участке. Жевали и стебли кувшинок, и кислицу, в обилии росшую вокруг, высасывали все цветы акации. Гурманы сдирали кору с неизвестного вида куста и вылизывали ее внутреннюю поверхность, получая особое наслаждение. Время от времени кто–то травился, наевшись оранжевых ягод ландыша или неспелых плодов уже одичавшей финской яблони. Только раз в лето приезжали родители, сгорбленные под тяжестью съестных припасов. После войны вновь были введены продовольственные карточки, но оставалось несколько магазинов торговавших свободно. Родители заранее копили деньги, чтобы порадовать деликатесами своих любимых чад. На даче выставлялись столы на участок и, после осмотра сумок медсестрой, начинался пир. Наевшиеся дети иногда засыпали за столом, их относили на топчаны в тенек под кусты, режим окончательно сбивался и персонал не мог выставить расслабленных родителей за ворота. Не сумев съесть все, что привезла мама, я однажды умыкнул банку сгущенки, спрятав в потайное место. Тайно, на следующий день посетил ее и с помощью гвоздя и камня пробил в банке дырку. Насладившись потекшей струйкой, я решил растянуть удовольствие на несколько дней, и вновь спрятал банку. Так продолжалось еще два дня, но на третий день я, вместе со сгущенкой, набрал полный рот муравьев, нашедших банку и утонувших в ней. Удовольствие было испорчено, но вместе с этим пришла мысль о расплате за то, что не поделился с другими. 

Наш детский сад (или «деточаг», так было написано в мамином заявлении), располагался в двух этажах жилого дома на улице Якубовича. На площадке деревянной лестницы на второй этаж висел большой портрет Сталина с девочкой на руках, но в отличие от известной фотографии, на портрете Сталин, держа девочку левой рукой, правой приветствовал всех на него смотрящих. Таким образом, все перемещения детей вниз в столовую или наверх в игровую и спальную комнаты оказывались под строгим и недремлющим оком вождя. Я иногда чувствовал себя неуютно перед ним, особенно если нарушал дисциплину, тем более нам детям объясняли, что товарищ Сталин самый главный дядя в стране. Видел я его портрет и дома, в книжке – подсказке вместе с подаренным мне на день рождения ксилофоном. На первой странице самоучителя было написано «Сулико» и в скобках «любимая песня товарища Сталина». Подобрав мелодию по цифрам и довольно сносно научившись ее играть, в оценке песни я согласился с вождем. Позже, когда я уже пошел в школу, я иногда после занятий шел вместе с одноклассником и его мамой к ним домой. Его мама не работала, так как была женой военного и присматривала за мной, пока меня не забирала мама, идя с работы. Мы с другом весело играли в их просторной квартире тоже под присмотром портрета Сталина, но уже в маршальской форме со множеством наград на груди. Между прочим, однажды, играя с этим мальчиком, я обнаружил в нижнем ящике стола настоящий пистолет. Взяв его в руки, я испытал необычное чувство от ощущения тяжести и холодности металла оружия, возможно, я впервые держал в руке серьезную вещь для взрослых, от него исходила какая-то тайная сила. У меня был дома игрушечный пистолет, и я помнил, что мама, как-то сказала, чтобы я не направлял его на людей. Помню, что мы все-таки бегали с ним друг за другом, но, слава Богу, не нажимали на курок. 

Вернусь к портрету вождя. Мне очень хотелось поближе разглядеть ордена, и однажды, когда остался один, залез на стол, над которым висел портрет. Водя пальцем по портрету, я подсчитывал ордена и медали, и вдруг портрет сорвался с гвоздя и упал между стеной и столом. Испугавшись, я попытался достать портрет за верхнюю кромку рамы, но он был тяжелый, я не удержал его и он снова упал вниз, при этом разбилось стекло портрета. Не припомню, как меня за это наказали, но через три дня в газетах написали, что Сталин заболел. В газетах печатались ежедневные бюллетени о его состоянии. Однажды мама, рано вернувшись с работы, молча, показала мне небольшого формата листок в траурной рамке с портретом Сталина, где сообщалось о его кончине. 

Магазины наполнялись продуктами, особенно после сталинской денежной реформы и отмены продуктовых карточек. По поводу последнего, все были рады, но внезапная реформа вызвала много человеческих трагедий. Рассказывали, что на нашей улице застрелился один фронтовик. Он при демобилизации из Австрии привез целый мешок дефицитных иголок для швейных машинок и на них разбогател. Большие деньги тратить было не на что, да и небезопасно, и он их складывал в наволочку. Обмен при реформе был ограничен, и его деньги превратились в пустые бумажки. Реформа аукнулась через несколько лет и на нашей лестничной площадке. 

На нашу лестницу выходили двери только двух квартир. В квартире напротив, тоже коммунальной, жила мамина знакомая Цицилия Львовна, вернувшаяся после войны, по сталинскому призыву, из эмиграции. Приехала она из Франции и мама ходила к ней в гости попрактиковаться во французском языке. Иногда она брала меня с собой, и это было для меня особенным праздником. В отличие от нашей светлой комнаты, выходящей окном на юг и на улицу, ее комната смотрела во двор и днем была темной так, что почти всегда у нее горел свет, но именно из-за этого ее комната расцветала всеми цветами радуги. Старушка мастерски делала салфетки из красочного стекляруса, и они в комнате лежали везде, где только можно. Она всегда выбирала для рисунка цветочную тему и от этого ее комната светлела и была похожа на цветник. Сама же тетя Циля в своем заграничном халате с огромными цветами была похожа на увядшую розу. Ее лицо, обрамленное седыми буклями, было всегда ярко розовым, видимо она сильно пудрилась. Меня привлекал стереоскоп с двумя окулярами, в рамку перед ними вкладывались особые открытки с двумя изображениями одного и того же вида и когда смотришь в окуляры, то появляется пространство, преобразующее плоское изображение. У нее была большая коробка таких открыток с видами Альп и красот Средиземноморья, и я мог часами смотреть эти виды. Кроме того, у нее был аппарат, напоминавший огромную кастрюлю на подставке с вертикальными прорезями. Аппарат приводился в действие ручкой через колесики, и тогда кастрюля вертелась в горизонтальной плоскости. Самое интересное начиналось, когда во внутрь вкладывались бумажные ленты с картинками в определенной последовательности. Если равномерно вертеть ручку и при этом смотреть сквозь прорези, то картинки оживали, и получалось настоящее кино. Я заворожено смотрел как танцевала балерина или скакал лихой наездник. Этих лент у нее было много, и мама перед уходом терпеливо скручивала их обратно в рулончики и вкладывала их в коробочки с  французскими названиями. У меня уже был свой диаскоп, но кадры в нем были неподвижны и я доставал его только когда приходили гости с детьми, тайно мечтая снова побывать у тети Цили. Иногда она наносила нам ответные визиты с непременной жестяной зеленой коробочкой патефонных иголок фирмы «Пате» и большим альбомом, раскрывавшимся веером, с пластинками Шаляпина. Когда то, в молодости, она познакомилась с Шаляпиным и всю жизнь оставалась его поклонницей. Мне больше всего нравилась песня про блоху. Пластинки на наш патефон она всегда ставила сама, нежно обтирая их бархоткой. Цицилия Львовна была концертмейстером и, предпочитая живую музыку, патефона у себя не держала, но зато у нее был роскошный рояль, занимавший чуть ли не полкомнаты. Как говорили, рояль ей поднимали в окно, потому что на нашей лестнице с ним было нельзя повернуться. Жила она одиноко, но не бедно, так как давала уроки музыки и французского языка. Когда она умерла, то объявившиеся родственники нашли спрятанной под тюфяком большую сумму денег, но эти купюры были уже никому не нужны. 

Публика на улицах щеголяла привезенными из поверженной Германии нарядами. В моде были лаковые туфли и жакеты с подложными плечиками, по силуэту напоминавшие военные френчи. Иногда попадались смелые модницы в брюках, как у Марлен Дитрих. На них с осуждением оглядывались. Особым шиком были капроновые чулки со стрелкой и тонкие сеточки на прическах. До позднего вечера центральные улицы были заполнены гуляющей публикой. Комиссионные магазины были завалены трофейными вещами. Один из самых больших магазинов был в начале Невского проспекта. Моей сестре нашим московским родственником, только что получившим Сталинскую премию, там был куплен ко дню рождения маленький, но голосистый «походный» немецкий патефон с коллекцией пластинок. Он был в красном футляре и имел в крышке особый канал для увеличения звука. С пластинок томными голосами пели немецкие тенора танго и фокстроты, а на этикетке сидела собака и слушала патефон. Наверное, этот патефон ублажал немецких солдат в блиндажах, пока не попал в качестве трофея победителю. Не забыл родственник и меня, и соответственно к своему дню рождения я получил детский двухколесный велосипед «Диамант». Никогда не забуду этот прекрасный миг, когда утром, проснувшись, я услышал велосипедный звонок, и мама выкатила из укромного места этот сверкающий никелем шедевр немецкой инженерной мысли. Я три года гонял на нем по нашей улице, распугивая прохожих звонком, но, видимо, велосипед был рассчитан на дисциплинированных немецких мальчиков. Возвращаясь с улицы во двор и увидев девочку соседку, я с шиком на скорости свернул под арку, но не вписался в поворот и врезался в одну из гранитных тумб, стоящих по углам арки. Удар был такой, что вилка с колесом отлетела в сторону, а я своим детским нежным лицом приложился к тумбе. Мой «греческий» нос отныне стал «римским» с пикантной горбинкой. Девочка в ужасе смотрела на мое окровавленное лицо, а подбежавшая мама тут же выкинула остатки велосипеда на помойку и повела меня под холодную воду. Дома я дал волю рыданиям, не сколько от боли, сколько от стыда перед девочкой за свой конфуз и потерю велосипеда. Как это бывает в детстве, всё вскоре зажило, а разъяснения мамы, что все равно я из велосипеда вырос и надо приготовляться к школе, в которую я очень хотел, успокоили меня. Однако через пять лет я записался в юношескую секцию велосипедного спорта и получил уже гоночный велосипед, на котором прилежно набирал мастерство, гоняясь по дорогам Карельского перешейка в группе сверстников. Тут тоже не обошлось без происшествия. Как-то на городских командных соревнованиях, на шоссе соперники поймали меня в «коробочку». Они выстроились один спереди, другой сзади, а сбоку едущий столкнул меня на обочину. Тут оставалось либо сразу валиться на бок, либо идти на таран переднего и падать вместе, что я и сделал. Как назло, мое переднее колесо зацепило за его переключатель передач, и уже в падении меня протащило правой ногой по песку. В запарке я снова вскочил на велосипед и, стиснув зубы, погнался за обидчиками. Их я не догнал, но на финише почувствовал сильную боль и обнаружил, что вся нога ободрана, а в царапинах полно песка. Воду для мытья обнаружил в придорожной канаве, но лучше бы я этого не делал, так как пока ехал домой, нога распухла так, что я едва смог стянуть штанину. Призвав на помощь друга, я доплелся до травмпункта, где мне всадили кучу уколов…… 

Рано утром ещё спящего мама вынимала меня из железной кроватки с веревочной сеткой, тут же мыла над тазом, поливая из кувшина, и от прикосновения мягких маминых рук еще больше хотелось спать. Я, зажмурившись и пытаясь досмотреть сладкий утренний сон, отдавал себя на одевание и открывал глаза, только когда оказывался за круглым столом перед тарелкой с моей любимой толокняной кашей, которую мама по старинке называла «нестле». Рядом стоял стакан молока «из-под коровки». Каждое утро приходила к нам молочница из пригорода с большим бидоном за спиной. Молоко было дорогое, но мама тратила все деньги, чтобы выкормить меня. Каша была плотная и очень вкусная, когда она остывала, из нее можно было делать ложкой кубики, а потом есть. Летом в окно заглядывало еще не горячее утреннее солнышко, а зимой уютно трещали дрова в растопленной печке, и приятное тепло разливалось по комнате. Насытившись, я опять проваливался в сон, но мама тормошила меня, боясь опоздать на работу. Тогда даже десятиминутное опоздание приравнивалось к саботажу и каралось очень строго. Мама на минуту задерживалась у окна, ожидая боя почтамтских курантов, чтобы подвести свои часы. 

Ровно в половине восьмого из парадной напротив выходил чиновник. С выпяченной грудью он важно с портфелем направлялся на службу и вид у него был такой, словно он сейчас закукарекает. «Вон, уже Петух прошел!» – говорила мама, и, подхватывая меня, бежала по квартире. Революционная классовая борьба привела в итоге к странным результатам. Снова возник класс «эксплуататоров» в лице все той же властной бюрократии, но на новой закваске. Они жили в достатке, в отдельных квартирах с парадной лестницы, и класс «угнетенных и бесправных», все того же народа, живущих с черных лестниц в коммуналках и подвальных этажах, только к ним теперь прибавились потомки дворян. Закрыв комнату на старинный замок «аблой», мама спускается по трем ступенькам в огромную темную комнату без окон с постоянно горящей лампочкой. Когда то в барской квартире здесь была зала, но ее перегородили во время уплотнения, оставив окна по одну сторону перегородки. Из этой комнаты направо была дверь к соседу, военному моряку, преподававшему в «Дзержинке». Жил он один, но к нему два или три раза в неделю приходила таинственная дама в черном, в шляпке с опущенной вуалеткой. Моряк редко выходил из комнаты, разве только вскипятить воду для чая, видимо кормился на службе. Он почти не контактировал с жильцами, но иногда восхищал меня, представая в парадной форме с кортиком. Когда он переехал от нас, мне удалось побывать в его комнате. Комната была уникальна окнами и камином. Два огромных окна начинались вровень с полом и заканчивались вровень с потолком. На них были тяжелые портьеры, оставшиеся от прежних хозяев. Потолок был весь в красивой лепнине, и все это великолепие дополнял ажурный чугунный камин каслинского литья, с двумя тумбами по бокам, на которых стояли вздыбленные кони. Запомнился мне эпизод, в котором геройски проявил себя наш моряк. Однажды моя сестра одна возвращалась с танцев, и у ворот дома на нее напал хулиган попытавшийся, угрожая ножом, снять у нее часы. Сестра закричала, и сосед прямо из окна бельэтажа, выскочив на улицу, скрутил нападавшего. Вскоре по свистку дворника появился милиционер и оказалась, что фамилия негодяя Суворов, и все рассказывающие этот эпизод добавляли «а еще Суворов!». Мы были рады, что часы сохранились, так как они были уникальны тем, что были сняты нашим дальним родственником, врачом, бывшим терапевтом фронта, на память с руки отравившегося Геринга, при освидетельствовании его смерти во время Нюренбергского процесса. 

Мы пробегали мимо маленькой комнаты, единственной не подвергшейся уплотнению. В ней стояло некое фаянсовое сооружение, в глубокой части которого, гордо красовалось черными буквами «Санктъ-Петербургъ». Дальше была наша большая кухня с печью заставленной керосинками и примусами. Печь со множеством дверок и поддувал занимала чуть ли не полкухни, когда то ещё в прошлом веке она была главным сооружением, но сейчас её редко использовали, только для выпечки по праздникам, и она исправно пекла румяные пироги. За двойной входной дверью, где на полках стояло множество банок с солениями, открывалась узкая лестница со стертыми ступеньками в два марша и мы с мамой оказывались прямо под аркой выходящей на улицу. Мама, спеша на работу, почти бегом вела меня в детсад. Идти было недалеко, на улицу Якубовича. Я же все время отвлекался, то мне надо было рассмотреть очередную карикатуру на дядю Сэма в газете, висевшей на стенде, то тормозил, заглядывая в подвальное окно, где делали газосветные трубки для рекламы. Тети ловко вертели эти самые трубки, разогретые на горелках, сгибая их в буквы. Отрывался я от зрелища, только когда почтамтские куранты гулко отбивали половину девятого. Тут уж я сам торопился вперед, чтобы увидеть, как почтовый трамвай с платформой, полной посылок и мешков с письмами, скрежеща и пуская искры, заворачивает под высокую арку Почтамта. Детский сад располагался в двух этажах, но один этаж был подвальный, и только игровые комнаты были в первом этаже. Мы с мамой, взойдя на крыльцо, тут же спускались вниз в гардеробную, где стояли шкафчики с картинками. На моем шкафчике красовался большой майский жук. Быстро раздетый мамой, я, уже в одиночестве, вновь поднимался по лестнице мимо портрета Сталина в свою группу. 

Однажды в ноябре, уже к вечеру, я ожидал прихода мамы. Садик давно опустел, оставалась только еще одна девочка и дежурная нянечка. Погода была ужасная, дождь с ветром хлестал на улице, и уже на подоконниках подвальных окон появились струйки просочившейся воды. Нянечка, все больше нервничая, отвела нас наверх, мы с девочкой приникли к окнам, высматривая наших родителей, но на улице было пустынно, и только вода, бурля фонтанчиками из люков, стала заполнять улицу. Раздался звонок, и папа девочки, весь промокший, в высоких сапогах, завернув дочку в плащ-палатку, попрощавшись, снова выскочил на улицу. Решив, что теперь моя мама наверняка не придет, нянечка стала готовить мне постель. Я уже раздевался, когда появилась нянечка, сказавшая, чтобы я оделся. Она повела меня на общую лестницу, где было сыро и зябко. Мы поднялись на второй этаж к приоткрытой двери одной из квартир. В полутьме нас встретила женщина в халате, которая повела меня по коридору и, открыв дверь комнаты, откинула портьеру. Я уже почти спал на ходу, но увиденное заставило вновь открыть глаза. Довольно большая комната напомнила мне своей роскошью иллюстрации из моей любимой книжки «Щелкунчик». Стены её были завешаны картинами в золоченых рамах, повсюду лежали красочные ковры, а на подставках стояли красивые вещи. Мне показалось, что я попал в сказку. Я заметил девочку, спящую в кровати в углу комнаты. Хозяйка выключила свет, и я провалился в сон. 

Через несколько, лет уже в школе, одноклассница пригласила меня на день рождения, написав на бумажке адрес. Купив подарок, я отправился к ее дому и поднялся по знакомой лестнице. Я оказался вновь в той комнате, но теперь в ней мне было неуютно. Я уже знал, что мать этой девочки работала в блокадной булочной. 

Наша улица, хотя и была в самом центре, долгое время, еще в начале 50-х годов оставалась мощенная булыжником, с тротуарами из известняковых плит с аптечной ромашкой в щелях и тусклыми лампочками уличного освещения в железных абажурах. Заасфальтировали ее только тогда когда стали проводить паровое отопление и всю улицу вскрыли. Можно было наблюдать все «культурные слои» вплоть до петровских времен. Хорошо помню останки канализации той поры в виде отрезков деревянных труб квадратного сечения из мореного дуба. Одним концом улица выходила на Исаакиевскую площадь, к дому Мятлевых, в котором я в дальнейшем учился в школе. Другим концом она упиралась в казармы бывшего конногвардейского полка, где и после войны долго стояла воинская часть. Ее солдаты рано утром и по вечерам, зимой и летом голые по пояс, топая сапогами, пробегали по нашей улице. Помню, было смешно, когда из картонной тарелки репродуктора бодрый голос диктора, отсчитывавшего такт утренней зарядки, по темпу совпадал с топотом сапог за окном. 

Если смотреть из нашего окна, то слева, на противоположной стороне улицы видна булочная (она и теперь все еще работает) с потрескавшейся фанерной вывеской, на которой были изображены колосья венчиком и надписью масляной краской, наша соседка говорила «схожу в булошную». Рано утром у входа появлялась телега с коробом, из которого возница в белом фартуке вынимал в узких деревянных ящиках большие пироги саек. Эти пироги продавщицы разламывали потом на отдельные булки. Потом вынимались румяные плетенки с маком, их почему-то называли странным словом «хала». Затем шла сдоба и любимые мной слойки, которые можно размотать как бинт и потом съесть. Лошадь стоит смирно, переминаясь с ноги на ногу, ставя одно копыто на носок, как делают балерины. Сама булочная существовала еще «при царе Горохе», в ней сохранилось еще много интересного от старого времени. Сотовая деревянная вязка потолка, по границам которого шли ряды лампочек, в плафонах, напоминавшие цветки ландыша, переходила в стенные шкафы с расписными на сельскую тему дверцами. Пузатые стеклянные витрины, отделанные под красное дерево, были наполнены хрустальными вазочками с горками разнообразных конфет. Сливочные тянучки на папиросных бумажках с кокетливо завернутыми краями, раковые шейки в полосатых обертках, вспухшие волнами шарики разноцветного зефира, круглые коробки лимонных и апельсиновых корочек, призывно выглядывающие из целлофанового окошка в крышке. Все это вызывало во рту тягучую слюну, глаза прилипали к этому богатству, и я буквально слабел, намертво прирастая руками к поручням витрины. Сверху стояли конуса сахарных голов, обернутые в синие бумажки, высокие вазы с галетами и печеньем «Мария». Это был кондитерский отдел, но если на ватных ногах передвинуться дальше, туда, где на крахмальных салфетках лежали румяные жаворонки с изюмными глазами, рулеты с обсыпкой и с прослойкой из нежного мандаринового джема, белые в муке калачи и румяные с обливкой ромовые бабы, то от изобилия мое сознание меркло и я начинал издавать голодные стоны, которые жестко пресекала мама, стоящая в очереди за хлебом. Она дергала меня за руку, и я приходил в себя, упираясь глазами в блестящее лезвие ножа, одним концом на шарнире, вделанном в прилавок. Другим свободным концом с удобной деревянной ручкой продавщица ловко нарезала хлебные кирпичи и батоны пополам или четвертинками, как кому угодно. Отдельно у стены в красивой резной, с бронзовыми вставками и гранеными стеклами будке, сидела монументальная кассирша. Самым интересным для меня был сверкающий начищенным металлом массивный кассовый аппарат фирмы «Националь». Грозная кассирша, требуя заранее приготовить мелочь, набирала толстыми пальчиками по кнопкам сумму, затем вертела ручку сбоку. Аппарат оживал, позвякивал и в его черном окошке, обращенном к покупателю, выскакивали под нарисованным указательным пальцем красивые белые цифры, при этом с металлическим стуком выдвигался ящик для денег. Всё это действо завораживало меня, и я опять застывал на месте. Звенела мелочь на тарелочке и мама, расплатившись, дергала меня за руку, выводя из транса. В булочной были люди с нашей улицы знакомые маме. Они жалели меня, бледного и худого, и норовили сунуть чего-нибудь сладенького. Я смотрел на маму просящими глазами, потому она строго предупреждала меня не брать ничего от незнакомых тёть (в городе ходили слухи, что орудуют какие-то вредители и отравляют детей), мама кивала головой и, зажимая в кулаке гостинец, выходил с ней из булочной. 

На той же противоположной стороне, но справа от окна, в подвале, была керосиновая лавка, её еще называли москательной, где тоже по утрам стояла другая лошаденка, но уже с железной бочкой, положенной на телегу. От бочки тянулась гофрированная кишка внутрь лавки, наполняя большое жестяное корыто пенящимся керосином. Возница, теперь уже в кожаном фартуке, качал ручной насос. Запах керосина забивал запах свежих булок и на этот запах подтягивались хозяйки с узкогорлыми бидонами, терпеливо ожидая в очереди, чтобы потом напоить свои прожорливые керосинки и примусы. У соседки это называлось «сходить в лабаз». В лавке, полная женщина ловко и быстро наполняла сосуды, вставляя воронку и выбирая тот или иной ковшик с длинной ручкой в зависимости от желания покупателя. Здесь продавалось все, что нужно для хозяйства, от больших «амбарных» замков до тоненьких шпилек, для чистки примусных горелок. Голова лошади спрятана в прорезиненную торбу с овсом, надетую ей на уши. Лошадь качала головой вверх и вниз в тщетной попытке достать со дна остатки овса. Это был особый класс городских лошадок, покорных судьбе, не знавших просторов полей и вкуса свежей травки, мечтающих только об узком темном стойле в сарае, зажатом между двух городских брандмауэров, где можно забыться в ночной дреме, чтобы спозаранку вновь тащить по пыльным улицам свой груз. 

Мне запах керосина нравился, как и множество запахов города, которые теперь исчезли, но остались в памяти. Неожиданный знакомый запах даже после многих лет может вернуть в то время, когда ты впервые с ним столкнулся. Говорят, что представители одного индейского племени носили на поясе сосуд с пряными травами, и когда происходило какое-нибудь радостное событие, они нюхали траву, чтобы через года, понюхав ту же траву, вновь вернуться, но уже в воспоминаниях к тому событию. 

Тогда, в детстве, я готов был бежать за вкусным торфяным дымком газогенераторного автомобиля, которых еще много осталось с войны. У них по бокам кабины стояли два больших цилиндрических котла, от которых отходили медные трубочки куда-то в мотор. Притягивал и сулил путешествие за город, немножко другой, но тоже вкусный дровяной запах из труб паровозов на вокзале, запах креозота от пропитанных шпал в жаркие дни. Я жадно втягивал в себя огуречный запах корюшки в весеннюю путину, когда вся поверхность Невы была заполнена черными просмоленными рыбачьими баркасами. Корюшка косяками поднималась против течения, проходя между быками мостов, в этих местах косяк сужался, становился плотнее и рыбаки, с натугой крутя деревянные валы, вытаскивали тяжелый невод. Рыбка, еще в глубине воды поблескивала червленым серебром, а затем ярким серебряным потоком лилась на дно баркаса. Её продавали буквально на каждом углу из посеребренных чешуей ящиков, тоже в чешуе дородные тети, видимо жены рыбаков, загребая рыбу деревянными ковшами. Длился этот рыбный праздник максимум две недели. Затем все исчезало до следующей путины. Население жарило эту вкуснятину в огромных количествах, наедаясь впрок на весь год. Была корюшка недорога, ее не надо было разделывать, а коты бесновались, ожидая положенные им головы.