Посвящается всем бабушкам и тетушкам, которые вопреки всем лишениям в одиночку воспитывают детей…

Розовощекий крепыш любил кататься с бабуней на тележке по дощатому полу избы и вдоль деревенской улицы. Никодим резвился, гонясь за степенными петухами, задиристыми гусями, надменными козами, любопытными собаками. А осенью и зимой с ним гуляли или мать, или дядя Гоша. Зимою каталка не могла проехать по сугробам и ухабинам, поэтому бабуня сидела на лавочке, у калитки, куда её выносил здоровый и большерукий дядя Гоша, живший через двор.

Проснувшись после обеда, Никодим сползал с низкой лежанки, где отдыхал вместе с бабушкой и принимался играть с мамкой в игрушки. Глафира то и дело возвращалась к домашним делам, цыкая на сына, чтоб он молча играл. Но, пригорюнившись, сероглазый мальчонка подбегал к низкой лежанке и будил бабушку.

 Он визжал, когда мать оттаскивала и поддавала ему по попе, он вновь и вновь устремлялся к бабуне. С грехом пополам перебравшись на свою тележку, помятая женщина обнимала внука и что-то нашептывала.

 Обида еще застила слезами тоскливые глаза, хлюпала в тонком, чуть приплюснутом носу, когда раздавались густые и протяжные звуки аккордеона. Никодим оглядывался на бабушку и светлел, вслушиваясь в музыку. Потертые меха аккордеона растягивались и смыкались вновь, будто губы неведомого зверя. Его голос менялся то плавно, то резко, звуки то накатывали одни на другие, то из глубины одного звука вырастал другой или сразу несколько звуков.

 Отерев слезы с пухлых щек, задумчиво-сосредоточенный Никодим садился на теплую тележку и, затаив дыхание, слушал раздольный и теплый голос аккордеона...

 Но мать, вернувшись со двора, прерывала музыку и пение скучными разговорами...

Никодим, обреченно вздыхая, шел играть или во двор.

Скучно влачились осенние и зимние дни. Мальчонка несколько раз за это время болел, и возле него сидела бабуня со штопкой и рассказывала сказки, а мама учила с ним стихи, если бабуля вечером куда-то уезжала «с гармошкой».

 - Бабаня, как ты не боишься ни волков, ни Лешего? Ведь они страшные и злые, – вопрошал Никодим с маминой постели.

 Тогда подсаживалась к нему на постель мать и рассказывала почти сказочные истории о непослушных девочках и мальчиках, которых заманивали в лес или болото леший или водяной, где они всю жизнь томились, потому что злым, жадным вредным и хитрым ребятам невозможно помочь.

 Но Никодиму нравилось слушать бабок, приходивших к ним в гости. Рассевшись за низким столом, лузгая семечки и потягивая кисель, они сказывали ему небылицы и непременно пели под «гармошку». Но серобровый парнишкка с томительной грустью ждал ухода гостей, чтобы послушать бабунины песни под «гармошку».

 И однажды взяли Никодимку вместе с бабушкой в гости, потому что мать уехала «по делам» с кем-то на мотороллере. А без Акулины Мефодиевны, без ее наигрышей и песен праздники не бывают.

 - А маманька нас за это не накажет?

 - Я не дам наказывать моего помощника, - улыбнулась бабушка.

 - А я не дам тебя, бабунька. Ты никогда меня не колошматила, когда я играл с тобой «в лошадку», - тараторил внук, которого уже одевали взрослые....

 Пока ретивая лошадь везла по цветущим, небольшим улицам деревни, Акулина Мефодиевна таинственно просила внука не давать много пить мутной баланды, потому что может прийти кудлатый, смурной старик и уволочь ее в дремучее царство.          

- Нет, бабуня, я никому тебя не отдам, - горячо заверил разрумяненный от студеного ветра мальчонка, - а то без тебя дома будет совсем крикливо и страшно.

 И Никодим в чужом доме зорко следил за бабушкиной чаркой. Но эта неусыпная забота кончалась, как только бабушка брала в руки аккордеон.

 Протяжно-скрипучий голос бабушкиного аккордеона усмирял всех, даже детей.

Серый папиросный дым, клочьями виснувший над столами, относил бабушку в запредельные дали. И мальчик, раскрыв разумные васильковые глаза, внимательно слушал умудренные песни... Как вернулись домой, Никодим не помнил, потому что заснул на руках у дяди Гоши.

 В наказание мать запретила неделю гулять с дядей Гошей, заперла тумбу с аккордеоном на ключ и, уходя по делам, поставила сына в угол.

 Как-то, летним утром мать не обула сына и не приласкала его. Мальчонка от изумления забыл поздороваться с бабуней. Она варила любимую манную кашу внука, завязав поверх рубахи фартук. Мать все время ссорилась с бабушкой, мечась с большой торбой по дому и сгребая все свои вещи.

 Никодим доедал, а верней вылизывал свою тарелку из-под манной каши, как с улицы донесся вопящий гудок мотороллера. Изумленный мальчонка не успел ничего понять, как мать схватила сумку и убежала. Он рванулся вслед за ней, бабушка одним гребком загородила путь. Внук зачарованно смотрел на растворенную дверь, не слыша, слезных, ласковых утешений бабушки.

 - А почему мамка от нас ушла, - уныло пробормотал Никодим.

 - Она пошла покататься с дядей, - певуче ответила бабушка, скрывая за улыбкой горе, но катившиеся по щекам слезы испугали внука, так что он бросился к двери, обещая догнать мамку.

 Но стоило мальчонке выбежать на шумную, цветущую улицу, как его завлекли ребята в какую-то игру, и он про все забыл.

 Темно русый мальчуган играл с ребятами, когда внезапно налетел ветер, затянув небо свинцовыми тучами. Раздался пронзительно громкий треск, придавивший Никодима к земле. И кто-то сыпанул тугие капли дождя, поднимая в мальчонке неизъяснимый ужас.

 Взъерошенный, испуганный Никодим несся напрямик к дому, плача и вопя от страха. Захлебываясь в слезах, он вбежал по сбитым деревянным лощеным мосткам в избу и потонул в бабушкиных руках, твердя: «муняба».

 В тот вечер мама не вернулась, и на низкую тахту к нему легла бабушка. От дневного страха Никодимка долго не засыпал и все расспрашивал Мунябу о громе и молнии.

 Когда внук заснул, изувеченная женщина волоком перебралась на тележку. Подвернув под свои обрубки-ноги сорочку, она гантелями – ступками осторожно толкалась, но чугунки – колесики, гулко поскрипывали по дощатому полу. Бесформенное, растрепанное привидение проплыло к низкому комоду, как бы просевшего в пол. Комод, как и другие вещи этого жилища были приземистые, чтобы изувеченная женщина оставалась безраздельной хозяйкой.

 Облокотившись мясистыми локтями о край комода, сна глухо застонала от какого-то смутного предчувствия.

 Несколько дней все, кому не лень, объясняли Никодиму, что нет такого слово «муняба». А пятилетний ревностно поглядывал на бабушку и говорил:

 - Поэтому она - единственная муняба. Моя муняба.

 Через восемь или одиннадцать день после той грозы пришел дядя Гоша с чужими людьми в погонах. И кликнул в окно Никодима.

 Всклокоченный, перепачканный внук примчался из огорода и насторожено поздоровался с чужими, чуть ли не влезая к бабушке на руки, и на вопрос, скучает ли он по мамке, утвердительно закивал головой, собираясь заплакать. В эту секунду бабушка отправила его к тете Таисии за крахмалом.

 Едва за мальчонкой закрылась дверь, изувеченная хозяйка воинственно взглянула на пришедших и твердо предупредила, что внука в детдом она не отдаст...

Хмурый Гоша подал стулья, а сам присел перед грозной женщиной на корточки.

Он виновато-скорбно смотрел на Акулину, не решаясь погубить ее. Вяло улыбнувшись, он сказал, что стряслась беда с ее дочерью – Глафирою.

 Из рубленого рассказа следователя несчастная мать поняла, что все случилось в грозу. Они решили проскочить перед поездом, но колесо мотороллера вильнуло... товарный протащил их по шпалам...... и при столкновении мотороллер загорелся...

 Акулина Мефодиевна посерела и опала лицом, выслушивая участкового. Затем узловатая рука прочеркала в воздухе привычно крестное знамение, и в доме воцарилась гнетущая тишина…

 До следующего утра в нем, как усеченный призрак, вздрагивала согнутая горем женщина на убогой, низенькой тележке.

 Несколько дней Никодим прожил дома у тети Таисии, веря, что Муняба ищет мамку. Хотя взрослые дети Таисии заботились, играли с мальчонкой, но ему хотелось к своей Мунябе, с которой было не страшно и не скучно.

 В свой шестой день рождения парнишка не выходил с кухни, помогая Таисии делать пирог. За ужином его, как именинника, посадили во главе стола. Самый большой кусок сладкого пирога дядя Гоша отрезал Никодиму. Понюхав и даже лизнув сочную начинку, он вынул из-под рубашки скомканную тряпицу и расстелил ее возле тарелки;

 - Я им поделюсь с Мунябой, потому что она со мной делится манной кашей, - со всей серьёзностью объяснил именинник, двумя руками перекладывая толстый кусок на тряпицу.

 Этот хлюпкий сверток был забыт через день, как только он узнал, что его Муняба вернулась.

 Когда, наконец, дядя Гоша привел его домой, возбужденный мальчонка в изможденной женщине не узнал бабушку.

 Опухшее от слез лицо стало рыхлым, а морщины на округлом подбородке, придавали ей строгость. Красные обводья глаз делали ее лупоглазой. Но стоило Акулине Мефодиевне улыбнуться, чтобы парнишка с визгом кинулся к ней.

 Радость его была столь велика, что он не почувствовал дрожь широких бабушкиных рук. Когда он отстранился, то заметил у бабушки слезы, катившиеся по рыхлому лицу.

 - Я так стосковалась по тебе, заступник мой единственный, - волгло говорила бабушка. - А мамка не пускала за калитку. Хотела прогнать меня к Лешему, да я противилась; ведь ты – моя радость на свете, - сочиняла какую-то небылицу о маме, которая приезжала и обидела ее и что за ее злобу Господь забрал ее.

Акулина Мефодиевна, лаская крепкого Никодима, расспрашивала про его житье-бытье в гостях. И он пылко рассказывал, чему научила его тетя Таисия. Но неожиданно сник, доведя рассказ о дне рождения до средины, вспомнив о пироге, который черствел под подушкой.

 Обняв бабушку, Никодимка грустно сказал, что никогда ее не оставит, потому что она единственная Муняба и он ее никому не отдаст.

 Долго горевать внуку Акулина Мефодиевна не дала. Она напомнила о «гармошке»... И вдруг он остановился посреди комнаты, пораженный пропажей лежанки.

 - Муняба, а где ты будешь спать?

 - С тобой, внучек, - отозвалась она. - Неси Мунябе гармошку, - поторапливала она, влезая на низкую тахту.

Никодим осторожно выволок из тумбы аккордеон и за лямки перетащил его на постель, и еще долго разглядывал разноцветные кнопки, расположенные в особом порядке.

 Некоторое время пожилая женщина наблюдала за внуком, изучающего пеструю клавиатуру инструмента. Потом безучастно окинула серую небольшую комнату с глиняным квадратом на полу; след от печи. С угла зеленовато-фисташковая буржуйка тянулась своей трубой к печной отдушке. И за несколько мгновений пред Акулиной пронеслась горемычное житье...

 Лет двадцать не вспоминала она Семена; а ведь он разлучил ее с родителями. На ядреное счастье променяла она свою жизнь, повстречавшись с Семеном, покойным мужем своим.

 Из родного села она сбежала с ним, взяв из отчего дома узел с вещами и аккордеон.

Пятнадцать лет проработала Акулина в птичнике, растила дочь и ладила с мужем... пока не допился он до белой горячки. Какие скорби и унижение претерпела тогда Акулина, знала племянница Семена - Таисия.

 Беда стряслась в летную пору, с перепоя ему померещилось, что жена в бурьяне малины и крыжовника с кем-то милуется. Недолго думая, Семен сбегал за косой и полоснул «изменницу» по ляжкам. Очнулась тридцатисемилетняя Акулина в шестиместной палате от разрывающейся ломоты в ногах. Приподнявшись с хлипкой подушки, женщина завыла в голос; два коротких обрубка пучили тонкое одеяло. Выписывая из больницы, кто-то из нянек сунул в телегу два надувных судна. В дом ее внесли три месяца спустя, и она вновь почувствовала запах струганных полов, наглаженного белья, пропеченной сдобы, только не хватало его вяжущего теплого духа. Не садились Акулина с дочкой за стол до вечера, ждали хозяина, но он не пришел и к ночи и в последующие дни. Таисия, жившая на два дома, уходила ночевать к себе. Всю осень Акулина с томительным волнением прислушивалась к возне и шарканью в сенцах, но Семен бесследно исчез. К седьмому ноябрю пришел Георгий с подарком – низенькой тележкой – корытцем. Он усаживал Акулину в нее и давал две деревянные гантели-ступки, и она приноравливалась к пожизненному своему «ярму». Потом электрик Антон выключатели опустил. На майские праздники она ловко ездила на своей тележке по селу с аккордеоном за плечами. Для нее скотовод держал Уленку - лошадушку, чтобы в праздники разъезжать по улицам с музыкой и песнями. Затем Гоша с соседом смастерил в чулане туалет, а затем «подпилил» всю мебель, и женщина незаметно обрела свободу... А Семена на третий день после беды нашли под трактором уже холодным и втайне от жены похоронили; спутал самогон и технический спирт.....

 Стряхнул это наваждение внук, теребивший ее за руку:

 - Муняба, играй, - жалобно нетерпеливо просил Никодим. Его серые, внимательные глаза были полны слез, и казались еще темнее от сизых синяков.

 Бабушка лихо растянула меха с поблекшим узором, и аккордеон запел тягуче-теплым голосом. Этот густой и сверкающий как утренняя роса голос пел малышу о чем-то светлом и таинственном...

 Теперь каждый день к ним ходила Таисия. Никодиму это совсем не нравилось, потому что она тут же отправила его гулять или к дяде Гоше на скотный двор, где он работал механизатором....

 Там, на скотный двор выставляли несколько больших корыт. Их наполняли коровьими лепешками и сухим сеном и туда пускали ребят. Босиком, играючи, Никодим с другими ребятами месил эту теплу и мягкую смесь. За лето эта смесь высыхала, затвердевала и ее резали на бруски и топили дома, потому что деревня находилась в лесостепной полосе. После этого ребятишкам помогали мыть ноги и давали по крынке молока.

 Прижимая крынку с молоком к груди, Никодим возвращался домой с дядей Гошей.

 - Муняба! Я сработал тебе молока - кричал внук, протягивая бабушке гостинец.

 - Ой да Никодимка! Бабуню без ужина не оставил! - всегда восклицала с улыбкой медно-пепельная женщина, принимая подношение.

 И пока дядя Гоша готовил корыто для купания, внук не отходил от бабушки и рассказывал все, что видел в коровнике.

 В минуту отдыха, внук просил Мунябу попеть.

- Забирайся на кровать, а я достану «гармошку», - поторапливал он, не зная то ли помогать бабушке, то ли доставать из тумбы «гармошку», пока Акулина Мефодиевна строго не накажет подать аккордеон, и они пели до ужина....

 А осенью и зимой Никодим уже сам бегал в магазин, по бабушкиным поручениям.

 А с дядей Гошей он на тачке из коровника возили темные «горелки».

 - Никодим, у бабушки особенно в студеную пору, от мороза ноют косточки, - объяснял дядя Гоша, складывая бруски в сарай, - и ты должен следить, чтобы в печке всегда был огонь, - и расколов брусок на поленца, он учил парнишку растапливать печку - «буржуйку».

 Наступал вечер. Никодим, подложив в печку «горелки», устраивался на тележку возле тахты, и его Муняба разворачивала «гармошку». И они пели.

В средины зимы Никодим пел уже в гостях; ему было очень волнующе петь среди людей. Он всем своим существом чувствовал цепкие и пугающие взгляды, от которых теснилось в груди и пересыхало горло. Но затем взрослые начинали так шуметь, что «гармошку» было почти не слышно.

 - Для тебя праздник кончился, - сухо говорила Таисия, уже одевая Никодима в сенях. Цепенея от страха, он испугано глядел в комнату, где оставалась его Муняба.

 Понуро плетясь по заснеженным, притихшим улочкам, Никодим то и дело оборачивался назад, ища в снежной темноте дом в четыре окошка, с угольной крышей.

Оттуда по всей притихшей деревне разносились пьяный гул, заглушаемый пронзительным плачам аккордеона и певучим, родным голосом бабушки.

 Мешковатая куртка, подпоясанная каким-то поясом, вязаная шапка, великоватые валенки стесняли Никодиму движение. Он упирался, но каким-то образом статная женщина доволакивала его до своего дома. И там Никодим плакал, просясь к Мунябе, пока попа и уши не покраснеют от воспитательных затрещин. Он успокаивался в постели, под тихое бормотание своей дальней родственницы.

 Сочувствуя, и по-родственному привязавшись к Акулине Мефодиевне, она тянула и свою семью, и ее дом. Семь лет назад ее бросил муж; ушел в Сибирь старателем, оставив ее с двумя детьми. И тогда советы Акулины ой как ей пригодились.                                                                                                                                                          

 Баюкая замаянного парнишку, Таисия знала, что Акулина напивалась в гостях и всю ночь выла у себя дома. А утром, накормив детей и отправив своих в школу, а Никодима в магазин, бежала она к Акулине, чтобы в баньке выпарить с нее хмельную спесь ночи.

К полдню возвращался внук, от которого исходил морозный пар. С порога бросался в объятие к отекшей, но бодрой и веселой бабушке и обиженно жаловался на «тетку Тайку», которая утащила его к себе и заставляла работать.

 И так он жаловался бабушке весь день, ходил за ней по пятам. Но стоило ей тихонько что-то запеть, Никодим, подтягивая свои штаны, бежал за аккордеоном. Ему хотелось петь все сразу, и не успев допеть припев одной песни, мотал руками, ерзал на стуле, запевая другую песню.

 Вместо долгих объяснений она играла, мешая мелодии разных песен. Играючи, бабушка научила Никодима петь то первым, то вторым голосом. Это доставляло мальчонке такое удовольствие, что занимаясь чем-то другим, он повторял за бабушкой гаммы. Никодим хотелось петь под «гармошку», о чем и просил бабушку, которая целый день трудилась: перебирала гречку, то горох для каши, то стирала бельишко или штопала одежду и рассказывала, что и как нужно петь.

 Никодим споет какую-то фразу правильно, а затем бабушка просила пропеть то первым голосом, то грустно, то радостно, то грозно, то жалобно, то протяжно.

Когда он научился владеть голосом, бабушка придумала забаву, он пел с нужным выражением гласные, а сама она пела слова. Постепенно запинки сгладились, а дыхания хватало на всю фразу. Эти упражнение растягивались на недели полторы, но каждый вечер Акулина Мефодиевна, прежде чем лечь спать, доставала аккордеон и пела....

 Бывало, что мальчонка переставал слушаться бабушку, хоть Акулина Мифодивна обещала все, что он не пожелает. Но внук хотел именно сейчас играть и петь. И чтобы добиться своего, внук начинал щипать и дергать за волосы бабушку и отскакивал, чтоб не получить очередной шлепок. Все заканчивались при появлении Таисии. Взъерошенный, хмурый мальчонка забивался в самый темный угол, чтобы не попасться тетке Таисии, а убежать на улицу ни осенью, ни теперь – зимой он не мог, и он забивался за пальто, телогрейки, что весели в углу, у входа. Но через минуту сильные, шершавые руки вышвыривали Никодима оттуда.

 Поставив его перед понурой бабушкой, Таисия снимала с нее кофту, и парнишка видел темно-яловые синяки на мускулистых руках и спине.

 - За что ты обижаешь меня, - жалобно спрашивала бабушка, уронив побитые руки на колени. – Я-то хотела поскорее управиться, чтобы вечерком с тобой попеть......

 В наказание за это женщина забирала Никодима к себе и давала веник с совком и лом, чтобы обкалывать с крыльца лёд, подметать пол и чистить буржуйку. А по ночам, уткнувшись в подушку, Никодим неслышно плакал по своей любимой Мунябе.

 Из-за этого он долго отказывался петь для злой тетки.

 Но в новогодние праздники Таисия вместе с детьми пришла к ним в гости и подарила парнишке игрушечный самосвал.

 Когда, наигравшись, ребятишки сели пить чай с плюшками, Никодим выскользнул из-за стола и принес бабушке аккордеон.

 - А теперь, Таисия, для тебя еще подарок, - сказала бабушка, когда Никодим понуро переминался подле бабушки, боясь взглянуть на смуглую, жилистую гостью.

 Парнишке было очень страшно петь перед теткой, так что голос его сначала не слушался.

 Чтобы дать внуку собраться, аккордеонистка сделала длинный и красивый проигрыш, раздувала ребристую грудь аккордеона... и вдруг воздушный голос инструмента и щемяще-грустный голос мальчугана слились воедино... Никодим пел про полевые цветы и видел, как проясняется строгое лицо тети Таисии... Он этому радовался очень долго.

 Скоро снег, темневший под апрельским солнцем, побежал говорливыми ручьями вдоль дорог, и Никодим вместе с другими ребятами пускал по чистым потокам легкие парусники, играл в горелки, пока какая-то бабка не разгоняла их по домам.

 И однажды, в апреле, вернувшись домой «из магазина», он застал бабушку в окружении гостей - у нее был день рождения. А Никодим об этом вовсе забыл.

 Нарядная, разрумяненная, Акулина Мефодиевна балагурила с гостями, заглушая своим голосом всех. Увлеченные спорами и угощением гости пихали, подталкивали парнишку, проходя мимо.

 Нежданно-негаданно Таисия вцепилась ему в ухо и вышвырнула из дома. Лазоревое небо, овеянные зеленой дымкой кусты, покосившееся лавочка – весь мир закружился вверх тормашками. Лицом он упал во влажную мягкую землю. Ее горьковато-пряный запах напомнил парнишке бабушкину грудь, на которой засыпал. Обида уже жгла слезами глаза, клокотала в горле, когда в его сторону полетели мотыга с маленькими граблями. За прогул Таисия заставила Никодима рыхлить грядки. В этот праздник он остался без сладкого....

 Уже ночью, когда бабушка залезла в постель, под шершавый, льняной пододеяльник, Никодим, обняв ее за мощное, теплое плечо, спросил:

 - Муняба, разве ты тоже была маленькой? - и, услышав простое объяснение, удивился: - А я где был?

 - Я тоже родилась маленькой у своей мамки, как ты у своей, - разъясняла бабушка, - и за многие годы выросла и состарилась. А до этого мы живем у невидимого волшебника - Господа. Его царство высоко, высоко, на небе, что с земли не разглядишь.

 Ответ совсем озадачил парнишку; ведь он не помнил, как он жил на небе.

 - Потому что детки всё забывают. И твоя мамка ушла от нас Туда, - грустно пробормотала Акулина Мефодиевна, и как бы размышляя вслух, проговорила: - Вот поставлю тебя на ноги, и со спокойной душой вернусь на небо.

 - Нет, нет, Муняба, ты Туда не уйдешь, - закричал Никодим, вскочив на колени. - Я не дам тебе помереть; я побегу в лес, найду родник с живой водой, окроплю тебя, как сказках, и ты будешь жить, - и горячо стал целовать теплую шею и грудь бабушки...

 Заснул он под колыбельную, а Акулина Мефодиевна тихо плакала, скорбя о своем неверии и истово вымаливая еще пару-тройку лет, чтобы мальчонку поставить на ноги. Она всю жизнь полагалась на себя. А когда Глафира понесла сына, ее охватила неизъяснимая тревога: ведь дочь поговаривала о городе. Ребенок – лишняя помеха, а избавиться от него – не хватало духа. Бабы тогда говорили, что Господь посылает ребеночка ей в утешение. А потом супротив воли и угрозам матери, добрые люди помогли ей растить внука.

Гитана-Мария Баталова. Единственная Муняба (2)

Опубликовано в Литературно-общественном журнале "Голос Эпохи", выпуск 2, 2017 г.