Осеннее
Клин над Кубанью, пашет трактор, крик черноголовых галок, летающих стаей за ним, отражается в бездонном куполе неба, ставшем от утренних холодов еще выше и глубже. Тепло полдня становится все желаннее и мимолетнее. Густой запах свежевспаханной земли и этот тонкий, едва ощутимый аромат дымка, какой бывает только ранней осенью, когда дни завершаются то теплыми, то зябкими вечерами – как многозначителен он и сладок. Им так легко дышится. Сколько в нем памяти дальней, далекой, позабытой, словно отзвук казацкой пушки на богом забытом пикете или отражение в зеркале сумрачной старой хаты непонятно кого – то ли самого кошевого Сирка, то ли прадеда, то ли твое собственное.
Запах сырой доливки из коридора, золы, ладана. А на стене старая схема обрезки вишен и черешен, повешенная еще маминым отцов, моим дедом, пропавшем без вести под Харьковом в мае 1943- го.
То вдруг густые, суровые и тягуче болезненные от вчерашней ссадины, разбитого колена, поцарапанной спины.
Что есть жизнь? Мельтешение бабочки вокруг лампочки, жужжание мухи, бьющейся о стекло в окне коридора? То же самое, только лампочка иная, да окно побольше.
Уже не зовут, почти не зовут, в неведомую даль гудки проходящих поездов, стук идущего по Кубани катера не волнует… Почти не волнует… Уже изъезжено и пересмотрено столько городов, столько мест. Не так манят те, где не был - жизнь везде хлопотна, суетна... Не так сияют новогодние игрушки. Уже совсем не мечтается, а все больше вспоминается.
Безлюдный берег Кубани, летнее утро, сонные, постепенно просыпающиеся белолистки, лениво выворачивающие серебристо-матовую изнанку листвы. Свежесть, густая прохлада воздуха, редеющий туман над речным отливающим сталью полотном воды. Тяжелый всплеск рыбины вызывает в душе радостную суматошность. Знойный полдень с его дремотной бесконечностью и запахом сохнущего разнотравья.
Все как будто так, как и было в детстве и совсем, совсем иначе. Без родителей, родственников, без их памяти, прошлое кажется примитивнее и яснее.
Детство – оно порой кажется таким близким, но недостижимым. Его чары развеяны, нет прежнего зуда в крови от желания окунуться во взрослую жизнь, представлявшуюся морем, сияющим, ослепительно-ярким, неповторимо многообразным, жестоким и таким манящим, вожделенным. Нет, уже не жить теми чувствами, иллюзиями; сказки детства сменились прозой жизни. Уже не хочется городской суматохи, не хочется шума, славы… Спокойствия, возможности думать, размышлять, анализировать… А город… Пусть шумит без меня. Мне так хочется слушать переливчатый говор реки – то нежно шепчущий о чем-то давнем, бывшем не со мной, а с людьми, жившими сотни и тысячи лет назад, то морским прибоем шумящей белолистки, стремящейся поведать о предках. Остаться бы под нею, вслушаться в эпическое повествование и обрести душевный покой и ясность ума.
Слова и жизнь
Есть слова, в которых сжаты, спрессованы часы, дни, года… Есть слова, которые мгновенные события делают предметом размышления всей жизни… и даже не одной. Думаем ли мы, когда говорим – вчера, на той неделе, в прошлом году… Вместе с ними мы как бы проживаем прошлое.
А есть слова, в которые свернуты целые столетия и эпохи. Лишь настоящим историкам удается во всей полноте осознать полноту этих слов, развернуть их в словах, что живут вечность. Эллада, Рим, Константинополь – эти слова еще живые, они сразу же отзываются у нас разными чувствами, от светлых и ярких до смутных и горьких. А вот Ур, Вавилон, Хараппа – как дальний отзвук неведомого колокола или органа…
В некоторых словах нам слышится скрип весел, гомон рынков, агор, майдана, звон мечей, тишина древнерусских церквей, вековая безмятежность и свист кочевых стрел, топот их лошадей. Римская империя – огромные центурии, неукротимо движущиеся по лесам, горам, степям, под палящим солнцем пустыни.
* * *
Огород бабы Поли казался бесконечно огромным с загадочным дедовым амбаром и журавлем соседским, выглядывающим из-за деревьев. Самыми прекрасными цветами казались желтые ноготки, они были схожи с бабушкиной улыбкой. Вкуснее тех огурцов, что она срывала в пышной зелени грядки, я никогда больше не ел. Бабушка разрезала их пополам и, натерев солью, давала мне и двоюродному брату. Помнится, как ходили мы с ней доить корову «до череды в плавню» и я помогал тащить ведро с молокой, обвязанное марлей. Но больше всего мне запали слова бабушки, прочитанные тихим вечером из толстой потрепанной книги : « …и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня. Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее» (Матф.10:38,39).
У меня было счастливое детство, потому, что в нем были лошади, берег Кубани и книги. Мы часто ехали с дядей на лошадях через плавню к Кубани. Узкая тропа тонула в траве, стоявшей высокой стеной и скрывавшей горизонт. Пытаясь скрасить однообразное мельтешение камыша, суданки, бурьяна, я старался представить, что этот пейзаж мог значить для казаков лет сто назад, и всполохнувший из-под копыт дядиного коня заяц, замелькавший на грядине, дядин свист будили во мне инстинкт охотника и заставляли смотреть на все по-другому. Сосновый лесок, заросший высокой сухой травой посреди плавни, так манил своей прохладой, когда мы возвращались домой. Мы вытаптывали «мистыну» в тени и обедали салом, вареными яйцами, помидорами.
* * *
Диву даешься, сколько осталось в прошлом, сколько пережито, а уместилось в несколько слов, которые разместились в двух-трех предложениях.
Всего лишь раз я ночевал у дедушки с бабушкой, в их светлой хате с репродукцией картины, иконой на подставе и горящей лампадкой под нею в простенке. Под нею в большой рамке висели фотографии дедушки, бабушки, теток. Комната перегораживалась ширмой. У деда на стене висели свои часы, у бабушки свои. И так дивно уживались икона с богородицей, дамы, гордо вскинувшая лицо и фотографии. Вечерами они включали лампы и читали. В комнате стояла необычайная тишина. Царил глубокий покой, и только часы постукивали почти в унисон. Лишь изредка бабушка зачитывала деду наиболее понравившееся место.
Вот и в тот вечер я маялся в просторной детской, не зная чем себя занять. Телевизоров еще не было, книжки на этажерке показались скучными, и я, поиграв с собакой, лежал на койке и, открыв дверь, слушал тиканье часов. Бабушка оторвала взгляд от книги, глянула на деда и прочитала: «Кто о душе своей будет печься чрезмерно, тот погубит ее. А кто душу свою отдаст за меня, тот спасет ее». Что-то смутное в душе моей пробудили те слова. Но что именно было не понятно.
Вечера под белолисткой были долгими и однообразными, ночи тревожные и бесконечные. С какими-то всхлипами, шорохами, лошадиным храпом, лишь после полуночи удавалось заснуть, чтобы утром обрадоваться ослепительному солнцу, всплеску играющей в Кубани рыбы, птичьему гомону…
Быки медленно брели в сторону косы, отыскивая в сухом бурьяне свежую траву. Мне выпало ехать на коне вслед стаду со стороны дамбы. Когда убеждался, что все нормально, выезжал на дамбу полюбоваться изгибом реки. Вечером, когда мы управлялись с быками, я обычно по дороге поднимался на дамбу и окидывал взглядом окрестности.
На что люди только не идут из-за скуки… Из желания убить время, скоротать день, ночь, сутки, месяцы, годы. Я строгал саблю, лопасти для вертолета, который делал из створок грецкого ореха, читал «Приключение капитана Блада», но все надоедало.
Мне было там скучно, дни были жаркими и невыносимо долгими, скрашивали только купания, завтраки и обеды… Мне некуда было деть вечера. Я залазил на самое высокое дерево, следил, как появляется из-за поворота реки катер с баржой, пытался представить себя плывущим на ней. Выходил на дамбу и смотрел на распластованную в степной дали станицу. Отсюда она казалась маленькой и малоприметной, как и все то, что было связано со школой, оценками, обидами, драками.
И тогда я вспомнил слова, прочитанные бабушкой из Евангелия, и задался мыслью: «Почему же «тот, кто душу свою будет блюсти, погубит ее, а тот, кто отдаст за него спасется»?
Мне было там, на берегу Кубани, в медленно и монотонно перетекающих днях, так скучно и тягостно. Но сейчас я с удовольствием вспоминаю те часы, те дни и вечера, покой и тишину. И в первую очередь, потому что их некуда было деть. А время текло так медленно и неохотно, что к нему трудно, почти невозможно, было приноровиться. Я был юн, мечтал о стремительной бурной жизни, в которой был риск, подвиг… Сейчас все наоборот – все несется в безвозвратную пучину.
Однажды, когда нас сменил напарник, дядя отправился на мотоцикле в станицу, взял и меня с собой. Мы приехали к какому-то его знакомому на край станицы, уткнувшийся в излучину Кубани и прозванный в народе как Волчий хутор. Я сидел на заднем сиденье и тоскливо наблюдал, как станичники на противоположной стороне широкой улицы разбирали камышовую крышу хаты. Неожиданно из-под сорванной стрихи посыпались пачки бумаги. Налетевший порыв ветра подхватил их, и через минуту полетели красные, зеленые и желтые бумажки над сонной улицей, украсив собой серую засохшую грязь.
-А ну бежи, собирай гроши! - засмеялся дядя и толкнул меня локтем в бок. Через несколько минут я держал в руках приличную стопку червонцев, пятерок, трояков и безразлично наблюдал как гонит ветер по пустынной станичной улице охапки цветных бумажек с Екатериной, царем, что были когда-то деньгами.
* * *
Наше познание в сравнении. Вся жизнь состоит из противоречий. Без них, без этих противоречий, нет настоящей жизни. А саму жизнь, ее широту и разнообразие можно осознать только на природе, в тишине и прохладе деревьев, на берегу реки или моря.
Нет дедушки, бабушки, их старый дом перестроен, в нем живут чужие люди; нет дяди, а мне вспоминается ночь, тиканье часов и стук сердца. Почему это живет во мне я и сам не пойму. Вероятно, потому, что именно тогда и там ощутил и осознал стремительно-неумолимый бег времени, уносящего жизнь, и относительную ценность денег.
Солнце
Чтобы увидеть чудо из чудес, не надо подниматься ни на какую Синайскую гору, заплывать далеко в море. Выйди просто во двор, на улицу ранним утром и смотри. А лучше всего отправиться в степь. Однажды летом я так и сделал.
Вот оно показало свой переливающийся краешек, и ты, прождав в холоде, полумраке и томлении всего несколько минут, показавшихся вечностью, следя за этим диском, понимаешь, что оно такое же неизменное, каким было в твои детские годы. Оно было таким же, когда были живы твои родители, и твои деды. Больше всего, конечно, греет мысль-воспоминание о детстве, когда на заре с удочками несся с другими пацанами на рыбалку к Кубани. Детство, казавшееся недосягаемо далеким, вдруг отчетливо припомнилось, словно прошло не 40 лет, а лишь один миг. Мне казалось, что я мог вспомнить себя со всеми глупостями и радостями.
Когда ждешь восход солнца в чужом краю, то мечтаешь лишь о том, чтобы оно скорее взошло и обогрело. И всем телом чувствуешь его приближение, такое убийственно-медленное. Вот что-то шелохнулось в душе – не луч ли солнца блеснул над золотистым заревом?.. Нет-нет, еще рано, еще молчат птицы…
Наконец я ощутил некий далекий нарастающий гул, и трепет овладел всем в округе. Душа трепещет вместе с травинкой и мягким желтоватым листиком подорожника: “Ну вот сейчас, сейчас… Еще мгновение…” И гадюки в своих норах, гадкие мурены на черном океанском дне ощутили великий миг явления светила. Каждая былинка дрожит в ожидании его ласкового света.
Души умерших, и те, вероятно, оживились, приободрились. Душой ощущаешь, что все, что имеет хоть мало-мальскую плоть и вес устремляются к нему навстречу в предрассветный час.
И наши отяжеленные будничной суетой мысли, светлеют, легчают и устремляются к нему. Все сходится на нем в минуты восхода. Нет, не случайно египтяне поклонялись солнцу как главному божеству. Оно, и только оно неизменно и бессмертно. Оно – наше главное чудо. Без него нет, и не может быть жизни. Реки меняют русла, горы развеиваются ветрами и точатся водой, а Оно также сияет, проделывая свой неизменный путь по небу. Триста лет для него – всего лишь мгновение.
