О «Красном колесе» написано крайне мало – особенно в сопоставлении с масштабом самого произведения. Есть нечто трагичное в том, что произведение, которому крупнейший русский писатель ХХ века отдал большую часть своей творческой жизни, в сущности, пока еще не дошло до адресата. «Повествованье в отмеренных сроках» прочли далеко не все, кому его адресовал автор, а слишком многие из тех, кто его все же прочел, сделали это бегло, словно бы заранее зная, что в десяти томах сказано», - писал в этой связи один из немногих исследователей «Красного колеса» Андрей Немзер. О чрезвычайной опасности очевидного повторения «февральских ошибок» современными политиками, происходящего из-за «неуслышанности» того, что написал про Февральскую революцию Солженицын, писала и Ирина Роднянская.
Неоцененным по большому счету остается и явление нового жанра, которому даже сам автор не нашел определения, обозначив его скорее как творческий процесс: «повествование в отмеренных сроках». Лев Лосев закономерно увидел в этом авторском определении «историософское наполнение», но повествование Солженицына нельзя свести только к выражению его историософских идей. Самое большее, чего могут достичь в этом отношении исследователи творчества Солженицына - это обозначить «Красное колесо» как «мощнейшую глыбу», неподвластную усилиям представителей лишь одной из наук. Но в том и дело, что эта необозримость «Красного колеса», не имеющего ни начала, ни конца, особенно затрудняет выделение главной линии, повествовательного стержня, на котором держится всякий художественный текст. Если Гомер уже в первой строке «Илиады» обозначил этот стержень как «гнев Ахиллеса», то Солженицын так и не пояснил читателю, что намерен он воспеть. В авторском вступлении к вермонтскому изданию 1983 года указано лишь на принцип формирования Узлов – «сплошное густое изложение событий в сжатые сроки времени, но с полными перерывами между ними».
В то же время, в густоте и многоголосии выстраиваемого таким образом повествования, не имеющего в этом отношении аналогов в мировой литературе, лишь при известном напряжении можно выделить один постоянный мотив, который можно назвать отзвуком «гнева Ахиллеса». Это мотив внутреннего раздора – не просто спора или даже борьбы разных политических и идеологических позиций, но именно раздора, возникшего между людьми и в итоге расколовшего страну и народ и сообщившего тем самым «красному колесу» его убийственную энергию. И хотя истоки этого раздора очевидно находятся в глуби предшествующих столетий, начальным моментом своего повествования Солженицын избирает «точку невозврата», каковой становится раздор в воюющей армии. Писатель последовательно и планомерно раскрывает многочисленные причины этого раздора, убедительно показывая, что с такой расколовшейся и потерявшей себя армией Россия в прежнем своем состоянии просто не могла существовать.
Отметим, что именно в «Красном колесе» Александр Солженицын – боевой офицер, прошедший Великую Отечественную войну с полным убеждением в том, что он сражался за страну, а не за преступный сталинский режим – в полной мере выразил свое отношение к армии как к главному оплоту страны и государства.
Существование России без армии было немыслимо не только по причинам, так сказать, внешнеполитическим. Внутреннее сплочение в стране, не имевшей привычки к гражданской жизни, было возможно лишь на основе духовного единства, а с его утратой после церковного раскола и начавшейся в петровскую эпоху секуляризацией общественной и государственной жизни – только в военном сплочении. Начиная с Отечественной войны 1812 года, русский человек всякого сословия и звания, лишь служа в армии или помогая ей, мог ощутить себя ответственным за страну. Война, в самом начале своем едва не принявшая название «Второй Отечественной», положила конец этому сплочению.
Именно поэтому первое действие своего повествования о революции Солженицын начинает с военного поражения в Восточной Пруссии, видя причины его не просто в стратегических ошибках руководства Западного фронта, а в изначальном отсутствии у части генералитета во главе с Жилинским и Орановским этого самого чувства ответственности. Соображения личного порядка уводят их от решения главных, государственного уровня задач. Это порождает естественное недоверие армейских низов к своему руководству. Но некие зерна раздора посеяны уже и в самих низах. Они еще не проросли, но почва для этого роста уже готовится.
Тогда, в августе 1914 года, о революции всерьез не думали даже сами революционеры. Да и разгром Второй армии генерала Самсонова, при всей его трагической значимости, не идет в сравнение с военной катастрофой лета-осени 1941 года. Однако эти последние поражения не привели к краху СССР, в то время как крушение всего лишь одной армии в 1914 году, как убедительно показывает Солженицын, стало первым шагом к крушению императорской России.
А.Немзер важнейшую причину этого крушения видит в растущем с первых дней «отчуждении солдат даже и от лучших – верных долгу, мужественных и знающих «свой маневр» - офицеров». Можно сказать, что трагедия именно этих лучших офицеров оказывается в центре первого из Узлов «Красного колеса». Они раньше других ощутили гибельность этого отчуждения и невозможность преодолеть его. Один из них, командир 16-го пехотного Ладожского полка Александр Нечволодов, сетует, что «Отечества – у нас девятнадцать из двадцати не понимают. Солдаты воюют только за веру и царя, на этом держится армия».
Именно размышления такого рода привели читателей «Августа Четырнадцатого» еще задолго до появления последующих «узлов» к убеждению, что эта книга представляет собой далеко не только «частную историю одной из кампаний войны 1914 года». В ней закономерно увидели «постановку и решение основных глубинных вопросов русской истории и современности, русской судьбы».
Если же вернуться к аналогии с 1941 годом, то в триаде «вера, царь, Отечество» именно Отечество было самым ясным для большинства понятием. Вера была у немногих, «царя», то есть Сталина, если и почитали, то больше под воздействием пропаганды и страха, а многие втайне ненавидели за коллективизацию, «расказачивание», репрессии и многое другое. Хотя Солженицын таких аналогий не приводит, они напрашиваются сами. Да и мысль автора «Колеса», как известно, за «обрывом повествования» достигала и 1941-го, и 1945 года. Так что возможность этих аналогий явно предполагалась.
Солженицын прямо не подчеркивает, но дает понять, что для оторванного от своей земли, от привычного уклада жизни и попавшего в чужую страну русского солдата Отечество могло быть лишь далекой и непонятной абстракцией. Для офицеров же, даже не особенно образованных, но что-то знавших об истории своей страны, это понятие было значимым. Но когда они пытались опереться на него в своих отношениях с солдатами, то встречали непонимание и растущее отчуждение. Крах армии Самсонова обнажил для многих сражавшихся храбро и мужественно солдат бессмысленность их героических усилий, пропадавших втуне из-за бездарности фронтового командования, поставленного тем самым царем, которого они, в отличие от Отечества, «понимали». Это рождало в них сначала недоумение и усталость, а затем и отчуждение от «отцов-командиров», посылающих их на бессмысленную бойню.
Солженицын очень трезво смотрит на русского солдата, отмечая и такое свойственное ему качество, как стремление к мародерству, подчеркивая при этом его неизбежность на чужой земле, где обычный между крестьянами «домашний» нравственный обычай как бы отменяется. Офицеры пытаются бороться с мародерством, понимая, что оно разлагает боевой дух армии, но эта борьба лишь усиливает отчуждение между ними и солдатами. Потом, в феврале-марте 1917 года, этот укрепившийся за годы войны анархический дух приведет к солдатским грабежам уже в «своем» (но, опять же, чужом для солдат) Петрограде.
Для понимания эволюции отношений между солдатами и офицерами очень важен эпизод с выходом из окружения десяти солдат Дорогобужского «мертвого», то есть полностью разбитого полка. Сорок верст они тащат на себе убитого полкового командира Кабанова, которого «они взялись в Россию снести», и раненого поручика Офросимова вместе с полковым знаменем. Прапорщику Ленартовичу, считающему себя революционером и социал-демократом, такого рода героизм видится бессмысленным. «А уж труп зачем волочить, что за обряд дурацкий?» - думает он. Солдаты для него – «чучелы», которые не подвиг совершают, а следуют «темному немому завету». Его антагонист подпоручик Ярослав Харитонов, напротив, в восторге от поведения дорогобужцев. «Он завидовал Офросимову: вот именно так с народом слиться! вот с этой надеждой он и шел на военную службу!». Однако собственные солдаты, которых он успел узнать получше, восторга у него не вызывают: «орел Крамчаткин оказался и дурень, и стрелять не умеет, а Вьюшков – плут и вор». (I, 50).
В итоге оба эти столь различные между собой молодые офицеры оказываются равно чужды солдатам. Но если более циничный и расчетливый Ленартович уже в пределах «Марта Семнадцатого» приспосабливается к духу солдатской вольницы и учится использовать ее в целях своей революционной карьеры, то «народолюбец» Харитонов переживает почти полный крах, когда «революционные» солдаты едва не убивают его в железнодорожном тамбуре. Спасает его от смерти случайно оказавшийся там же солдат из числа тех дорогобужцев, вместе с которыми Харитонов выходил из окружения в Восточной Пруссии (III, 589). Таким образом, Солженицын все-таки сохраняет надежду на восстановление связи хотя бы между лучшими людьми из среды солдат и офицеров.
При всем том история подпоручика Харитонова – ярчайшая иллюстрация того, что растущее отчуждение между офицерами и солдатами очень мало зависит от личных качеств тех и других. Солженицын убедительно доказывает, что оно носит стихийный, всеобщий характер, и все случаи отхождения от этой тенденции – исключения, подчеркивающие правило.
Таким исключением являются и отношения с солдатами полковника Кутепова – персонажа, в отличие от Харитонова и Лашкевича, не вымышленного. Его действия в условиях разгоревшегося в Петрограде солдатского мятежа представлены в нескольких главах «Марта Семнадцатого» как образец того, как должны были, но не сумели или не захотели вести себя другие офицеры из штаба генерала Хабалова. Однако причина конечной неудачи Кутепова не в том, что он оказался единственным способным к решительным действиям офицером, а в том, что опереться он мог только на малую часть не потерявших представление о дисциплине солдат. Нет ничего удивительного в том, что стихия развала охватила не только большинство солдат Петроградского гарнизона, но в полной мере коснулась и офицерского корпуса, ощутившего свое бессилие хоть как-то управлять этой вышедшей из подчинения массой, с которой они фактически утратили какую бы то ни было связь.
Характерно, что именно в третьем узле «Красного колеса», где во всех подробностях и с максимальной густотой представлена картина Февральской революции, отношения между солдатами и офицерами оказываются на первом плане повествования.. Можно смело утверждать, что в этой акцентации проявляется народно-государственный характер исторического мышления Александра Солженицына. Именно в армии, тем более армии воюющей, он видит сферу максимального соприкосновения народа и государства. И возникающий между солдатами и офицерами разлад предстает как окончательное и трагическое для обеих сторон расхождение между народом и государством, которое и составляет суть революции.
Тщательно прописывая всю последовательность весьма драматических событий, Солженицын пристальнее всего всматривается в мельчайшие детали, характеризующие реакцию на эти события солдат и офицеров. Особое внимание уделяется старшему унтер-офицеру Волынского полка Тимофею Кирпичникову – историческому персонажу, стечением обстоятельств ставшему одним из главных «героев» Февральской революции. В 12-й главе «Марта Семнадцатого» подчеркнута его типичность: «унтер того типа, который службу знает отлично, - может, ничего другого, но уж ее-то знает». Столь же стертой представлена и его внешность: «поджарый, с хмуроватым неразвитым лицом, короткой шеей, уши плоские прижаты».
24 февраля, в первый день народных волнений из-за хлебной проблемы (Солженицын подчеркивает ее искусственный характер), Кирпичников, старший среди солдат взвода Волынского полка, только использует безразличие случайно оказавшегося во главе взвода штабс-капитана Цурикова, чтобы не препятствовать начинающимся беспорядкам. «И что в самом деле за задача такая: среди города, среди народа стоять – и в народ же стрелять? Солдатское ли это дело?» - думает Кирпичников (III,12). О нем сказано, что «в армии он нашел свой дом», и офицер, даже мало знакомый – для него часть этого дома, но и люди, которые «хлеба просят», ему не враги.
На второй день, 25-го, Кирпичникову вновь выпадает идти с командой на площадь. Солдат уже не взвод, а рота. Офицеры другие, но единства среди них нет. Более решительный прапорщик Вельяминов получает из толпы удар палкой, но солдаты не выдают ударившего. Однако на реплику того же Вельяминова «Армейская служба – есть служба. Без этого – нет страны», Кирпичников про себя отзывается: «Это правильно». (III,27).
Но уже к вечеру 26 февраля у него, уставшего от трехдневной становящейся все более неприятной и непривычной для солдата службы по сдерживанию толпы, нарастает враждебное чувство к дежурившему в этот день капитану Лашкевичу: «Другой офицер бывает как свой. А этот – чужой, гадюка, барин. И никакого твоего промаха не простит» (III,67). А когда выясняется, что и на четвертый день Кирпичникову опять идти на «собачью службу», он подговаривает других унтеров отказаться выходить из казармы.
Именно из этого вроде бы мелкого и случайного эпизода вырастают грозные события 27 февраля, обрушившие в конце концов Российскую империю. Уже без Кирпичникова переступившие границу воинского подчинения солдаты из страха перед ответственностью убивают Лашкевича – и стихия бунта запущена: «Наружу! Звать другие роты! Чем больше созовем – тем меньше ляжет на нас. Теперь – всё отрезано, теперь только и выход – звать других!» (III,70).
Традиция исторической романистики с ее склонностью преувеличивать значимость случайных событий должна бы привести к мысли о том, что если бы капитан Лашкевич не послал унтера Кирпичникова дежурить четвертый день подряд, то и вся российская история пошла бы по-другому. Но Александр Солженицын не оставляет никакой возможности остановиться на подобной мысли. От главы к главе он рисует общую картину солдатского настроения, которое складывается из усталости от длящейся третий год и становящейся все менее понятной солдатам войны и из вырастающей отсюда же враждебности к офицерам, на которых выливается все солдатское недовольство. Не щадит Солженицын и офицеров, которые устали не меньше солдат, но, в отличие от них, разобщены, и, предоставленные сами себе, нередко малодушничают, отступая перед грозной силой нарастающего солдатского бунта.
В этой ситуации всякая случайность оказывается проявлением закономерности. Не Кирпичников, так другой похожий на него солдат или унтер воспротивился бы офицеру и все равно не миновать было России обвала. Но тот факт, что именно конфликт солдата и офицера стал, по выражению Нэлли Щедриной, «пусковым крючком» солдатской вольницы и первым фабульным звеном «Марта Семнадцатого», определяет важнейшую мысль автора эпопеи о причинах Февраля.
Разделяя «армейские» главы описанием событий и настроений в других слоях российского общества, Солженицын не оставляет никаких сомнений в том, что раскол в армии, противопоставивший солдат офицерам, генетически связан с тем, что происходит в окружении царя, в политических кругах, в настроениях образованного класса. Собранная в армию, оторванная от привычной среды и уклада жизни часть низовой России оказалась наиболее чувствительной к процессам разложения, начавшимся наверху. С того момента, когда дух раздора стал распространяться в армейской среде, не встречая, по сути, сопротивления, обреченность страны и государства становится все очевиднее.
Особое композиционное искусство Солженицына проявляется в том, что, выписывая с максимальной плотностью и подробностью даже мельчайшие, казалось бы, детали и оттенки происходящего, он никогда не уводит читателя от того, что представляется ему особенно важным, значимым в череде событий. Одним из таких особо важных событий, описываемым с исключительным тщанием, выступает появление печально знаменитого «Приказа №1», родившегося в недрах самозваного Петроградского Совета рабочих и крестьянских депутатов. Именно этот приказ – нелепый по сути и конкретному содержанию, возникший также случайно, как бунт Волынского полка – еще более четко обозначил точку невозврата в нарастающем распаде страны. Вбитый этим приказом клин между солдатами и офицерами, дойдя от запасных батальонов Петроградского гарнизона до воюющей армии, весьма быстро превратил эту армию в бесконечно митингующую вооруженную толпу, не способную к защите страны, а только к развалу и анархии.
Можно сказать, что в последнем томе «Марта Семнадцатого», как и в завершающем эпопею «Апреле Семнадцатого», антиномия «солдат – офицер» получает уже не качественное, а только количественное развитие. Основные причины ее формирования вскрыты в предшествующих томах, и теперь Солженицын описывает лишь катастрофические последствия возникшего раздора. Но мысль о том, что в триаде «народ – армия - государство» именно центральное звено выступает как определяющее состояние страны в целом, остается одним из идейных стержней всей эпопеи.
Сергей Глушков
для Русской Стратегии
http://rys-strategia.ru/
|
