 Особенно трудной была учёба для Сергея Ковалёва на первом курсе университета. Его студенческая жизнь, совсем непривычная, заметно отличалась от прежней спокойной и размеренной в родительском доме в деревне. Это была совсем другая жизнь, не похожая на деревенскую, свободную от повседневной городской суеты. В Москве, большом и многолюдном городе, надо было прежде всего привыкать к назойливому шуму, который не прекращался ни днём, ни ночью и поначалу не давал очень долго заснуть и спокойно спать. После неспокойного и тревожного сна трудно было собраться с мыслями на лекциях и занятиях. Да и студенческое общежитие, хотя и вполне благоустроенное, не было родным домом. Родительский дом стремятся покинуть повзрослевшие молодые люди, дабы быть на воле и жить самостоятельно, и Сергей, конечно-же, не был исключением. Однако он совсем скоро понял и убедился в том, что жизнь, свободная от опеки родителей, вовсе не свободна: в общежитии, каким бы оно хорошим не было, много общего, включая множество проблем совместного проживания, когда каждый из четырёх молодых обитателей одной небольшой комнатки, едва вмещавшей кровати, стол и стулья, имел собственное представление о самостоятельной студенческой жизни и по-своему был прав, что далеко не всегда способствовало дружбе и взаимному уважению. Некоторые же неуёмные и неугомонные соседи по общежитию, полные сил и энергии, но чрезмерно самонадеянные и невоспитанные, испытывали чувство большой радости от того, что поступили в лучший из лучших университетов, и, оказавшись на воле, на свободе и вдали от своих родителей, с первых дней учёбы продолжали очень часто веселиться без причины, путая дни и ночи, а иногда и забывая про занятия и самоуверенно считая, что до экзаменов ещё далеко, и что всё ещё можно наверстать. По своей молодости и наивности они не могли понять, что с ними в одном и том же общежитии, а иногда и в одной и той же комнате живут и другие студенты, которым вовсе не до радости от чужого веселья без границ.
Тягостная, гнетущая тоска по родине, по родителям, по родному дому особенно в первые дни и даже месяцы, давала о себе знать. Казалось, прошлая жизнь в деревне, полная радужных надежд, была вполне счастливой, и к ней хотелось вернуться – на природе и в родительском доме всегда легче думалось, свободнее дышалось, чаще приходило вдохновение и для мыслей был простор.
Университетские занятия, совсем не похожие на школьные, хотя и были интересными, но не настраивали на весёлый лад, как того хотелось, а требовали большой собранности, особого прилежания, много сил и напряжённого труда, чтобы хоть как-то усвоить необыкновенно сложную высшую математику и другие не менее лёгкие предметы и не отставать в учёбе.
Сергей Ковалёв, как и многие другие студенты, счастливые и радостные несмотря на все невзгоды и трудности студенческой жизни, с нетерпением ждал того дня, когда сдаст последний экзамен, чтобы скорее поехать домой, дабы отвлечься от учебных занятий и утомительной сессии. Он понимал, что без отдыха и не набравшись свежих сил трудно будет дальше покорять высоты Воробьёвых гор...
И вот, наконец-то, наступила долгожданная пора – Сергей Ковалёв, успешно сдал все экзамены летней сессии. На следующий же день как будто на крыльях счастья он отправился к родителям.
Его родная небольшая деревня Вязово, утопающая в зелени, с небольшими бревенчатыми хатами, крытыми соломой, как и другие селения, затерялась на бескрайних российский просторах среди полей, лесов и болот. Дорога до неё дальняя, более шестисот километров, и утомительная: нужно ехать сначала поездом, потом автобусом, а затем идти пешком двенадцать километров, и всего в пути более суток. Нелёгкая учёба, трудные экзамены и утомительная дальняя дорога с пересадками и ожиданиями – всё это было позади...
Состоялась долгожданная встреча с любимыми родителями, братьями и сёстрами после разлуки, которая казалась слишком долгой, хотя и прошло всего лишь каких-то несколько месяцев. Эта встреча была радостной для всех и прежде всего для матери, каждый день думавшей о сыне, с тревогой и волнением вспоминавшей о нём, особенно когда письма не приходили во-время, и всегда ждавшей с нетерпением его скорейшего приезда. Но теперь её сердце было переполнено не тревожным волнением, а чувством великой радости до слёз.
В доме Ковалёвых было приготовлено всё самое лучшее для угощения сына. На столе были домашняя буженина, маринованные рыжики, солёные огурцы, вишнёвая настойка на мёду, медовуха, и армянский коньяк с тремя звездочками, привезённый Сергеем из Москвы. Было и многое другое, специально припасённое родителями для встречи, что ни в сказке сказать, ни пером описать. За этим столом, полным яств, шла оживлённая беседа в тесном семейном кругу. Сергей увлечённо рассказывал о своей студенческой жизни, о том, как привыкал к городской суете, как приходилось подолгу каждый день, включая выходные, просиживать в читальном зале, чтобы понять и усвоить всё то, что давалось на лекциях и семинарских занятиях. Рассказывал и о том, как особенно трудной и напряжённой была подготовка к экзаменам, как иногда таяла всякая надежда на то, что всего лишь за несколько дней можно успеть хорошо подготовиться к каждому из пяти экзаменов.
Говорил Сергей и о том, как немало времени и много сил отнимала история партии, преподаватели которой считали её самой главной, самой важной наукой, нужной каждому человеку и поэтому требовали очень много, чтобы студенты-физики, нерадивые и бестолковые в их представлении, могли усвоить раз и навсегда, что «теория марксизма-ленинизма верная, потому что правильная» и что без досконального изучения этой «архиважной теории» невозможно стать настоящим физиком. В студенческой группе Сергея вела семинарские занятия по истории партии преподавательница с необычными именем и отчеством – звали её Сталиной Октябрёвной. Досужие студенты поговаривали, что она в недалёком прошлом служила в органах чека. Конечно же, она до беспамятства любила себя и свой предмет. Для любви же к студентам и ближнему своему не находилось места в её сознании, ставшем материальным под влиянием «теории светлого будущего» и заполненном до отказа марксизмом-ленинизмом. В её душу, лишённую благодати Божьей и духовной силы, очень часто, почти на каждом занятии, вселялся демон гнева, который, то и дело, вырывался наружу, и гроздья гнева обрушивались на бедных беззащитных студентов и особенно тех, на лицах которых невольно появлялась весёлая улыбка, казавшаяся ей ехидной насмешкой. Эта немолодая женщина с каменным сердцем выглядела весьма необычно. По-видимому, её беспокоила какая-то внутренняя тревога, застывшая на изрядно вытянутом, бледном лице с впалыми щёками. Внешне она вполне смахивала на коротко остриженную «пламенную революционерку», готовую сжечь всех и вся (только не себя), чтобы красным пламенем озарить тьму жизни. Она не носила замусоленную, мятую кожанку, купленную за награбленные деньги, а одевалась вполне прилично, по-современному – в строгий, хорошо отглаженный костюм темно-бордового цвета. Иногда в яростном порыве гнева её правая рука непроизвольно совершала резкое движение сверху вниз, и создавалось впечатление, как будто она мгновенно решила выхватить из кобуры маузер, который, возможно, когда-то был спрятан под кожанкой. Эта чересчур строгая преподавательница, овеянная революционным дурманом, не хотела или, вернее, не могла понять прописную истину: лишь тот учебный предмет и лишь те теории полезны и представляют научную ценность, которые подтверждаются практикой и жизнью, а вовсе не благозвучные утопии, как бы их не возвеличивали и не возносили до небес партийные «мудрецы». Многим же любознательным студентам, «бестолковым и нерадивым», такая простая истина была вполне доступна и понятна даже без заучивания и обязательного, утомительного конспектирования «выдающихся» трудов «гениальных» зарубежных и отечественных «классиков марксизма-ленинизма», начертавших «единственно верный путь в светлое будущее». Поэтому некоторым из них, осмелившимся задавать «нелепые» вопросы и высказывать свои мысли вслух, немало доставалось на учебных занятиях и особенно на экзамене, который приходилось им брать штурмом по нескольку раз. С увлечением и некоторым задором Сергей рассказывал об этой весёлой невымышленной истории, не скрывая чувство радости от того, что его миновала сия горькая чаша испытаний на благонадёжность и моральную устойчивость.
Родители, братья и сестры слушали с большим вниманием повзрослевшего Сергея о его студенческой жизни, а сами рассказывали о последних деревенских новостях, не всегда приятных и радостных. С грустью и сожалением рассказывали и о том, как почти все молодые люди в деревне, едва повзрослев и даже не закончив семилетнюю школу, уезжали в город и чаще всего покидали родной дом навсегда...
И им особенно понравился рассказ о преподавательнице со смешными именем и отчеством и об истории партии, о которой они раньше не слышали. Не знали они, что такой «архиважный» предмет изучали студенты, ведь в школе его не было. Откровенный рассказ Сергея всех развеселил и даже рассмешил...
На следующий день после приезда Сергей пошёл в ближайший лес Ольшаник. Шёл кратчайшим путём – не деревней, а огородами. Этот путь был знаком ему с самого раннего детства. Пройдя через свой огород по борозде между ровными рядами картошки с ботвой выше колена и миновав гумно, что в конце огорода, он вышел через ворота на узкую, едва заметную тропинку между приусадебными полосами. На одной из них сплошной стеной справа от тропинки стояло дозревающее золотистое жито. В том году весна была ранней без заморозков, а в начале лета пролились тёплые дожди, и житные колосья к средине лета, почти полностью налившись, под собственной тяжестью низко наклонились к земле. Жито вымахало почти по плечо. Слева от межевой тропинки рос картофель с высокой раскидистой ботвой. Огородная тропинка вывела на узкую песчаную дорогу. Выйдя на эту дорогу, Сергей провернул направо и, пройдя мимо колхозной кузницы, вышел на перекрёсток дорог. Одна дорога вела наискосок влево в дальний лес Зелени, другая, чуть правее – на колхозный скотный двор. А правее неё – дорога в соседнюю деревню Кобылино. По правую руку дорога вливалась в переулок деревни с крайним бревенчатым домом, где находился сельский клуб. Пройдя через перекрёсток, Сергей вышел на дорогу, ведущую в Ольшаник.
Все эти межевые тропы и просёлочные дороги Сергей исходил много раз, когда жил в деревне до отъезда в Москву. А по дороге в Ольшаник он ходил каждый день сначала с отцом, чтобы помогать ему заготавливать сено, а потом сам гонял скотину на пастбище в лес. Эта неширокая песчаная дорога проходила мимо двух колхозных бревенчатых амбаров с соломенными крышами, и дальше вливалась в дорожную полосу, покрытую низкорослой травой с широколистными раскидистым подорожником. На ней каждое лето колёсами подвод прокатывались неглубокие колеи, а посредине была протоптана лошадями и людьми узкая тропа почти без травы. По ней приятно ходить босиком. Эта просёлочная, почти прямая дорога делила пахотную землю на две неравные части: слева было широкое колхозное поле, раскинувшееся до самого горизонта, а справа – очень узкие приусадебные участки длиной не более пятидесяти метров каждый.
На колхозном поле сажали картофель, сеяли овёс, гречку, ячмень, клевер и даже кукурузу (одну из этих культур каждый год), а в том году, когда приезжал Сергей, на нём дозревало озимое жито, которое сеяли чаще других злаковых. На приусадебных полосах отдавали предпочтение житу, картофелю и просу и реже ячменю и гречке.
Ровные, длинные, житные ряды на колхозном поле тянулись далеко-далеко, и казалось, что им нет конца и края. Жито на этом бескрайнем поле высевалось рядами тракторной сеялкой. Светло-серая почва здесь была покрыта твёрдой коркой с извилистыми глубокими трещинами. Летнее знойное солнце сделало своё неладное дело – изрядно высушило верхний слой почвы: редкие, слабые стебли жита не смогли защитить её своей тенью от ярких, палящих, солнечных лучей. Поэтому жито на поле колхозном выросло совсем невысоким, хотя все колосья налились и почти созрели, но не были тучными и увесистыми.
На этом же поле между редким житом набирали силу сорные травы: васильки, метёлка и костра. Среди них особой красотой выделялись ярко-синие васильки. Они были не просто красивы, но и, по-своему, очаровательны. Солнечный свет – тот самый чародей, который поднимает их в самом начале лета из тёплой влажной земли и в цветках творит притягательную, трудно описуемую небесную красоту. Эта необыкновенная красота очаровывает каждого прохожего, вызывая самые возвышенные чувства в его сердце, и ему становится светло и радостно на душе от увиденного живого творения природы. Кажется, любого молодого человека могут притянуть к себе полевые васильки, и ему непременно захочется сплести из них венок, чтобы подарить его своей любимой девушке. В старые добрые времена молодые сельские девицы-красавицы не ждали, пока им кто-то подарит васильковый венок, а сами выходили в ржаное поле и, нарвав охапку полевых васильков, плели из них незатейливые венки и надевали их на голову, чтобы стать ещё красивее и привлекательнее. И с задорными, весёлыми песнями наряженные, деревенские красавицы, взявшись под руки, неторопливо и важно шествовали по деревенской улице.
Полевые васильки, как и все злаковые культуры, любят солнечный свет. В тени, например, в тенистом лесу или в густой траве на лугу они не растут. Именно солнечные лучи неведомой силой притягивают голубизну неба и дарят её нежным лепесткам изумительно прекрасных васильков.
Однако эти привлекательные красавцы вовсе не радуют крестьян-хлеборобов, ведь они питаются теми же живительными соками, что и жито. Поэтому в любом поле, где много васильков, где они набирают силу и царствуют, там жито очень редкое, колосья худые, и ждать хорошего урожая от такого житного поля не приходиться.
Сергей незаметно подходил к лесу. Над лесом медленно поднималось яркое летнее солнце. Тёплый воздух был пока еще напоён утренней влагой. На небе повисли редкие кучевые, серебристо-белые облака. Повеял слабый встречный ветер, нёсший желанную прохладу. Под медленными, едва уловимыми порывами ласкового ветерка колыхалось жито на колхозном поле. Чуть-чуть наклонялись лёгкие житные колосья, пытаясь коснуться друг друга, но упругие житные стебли, как бы упрямясь, мешали совершиться прикосновению.
Прошёлся тот же бодрящий ветерок и по колосьям житных полосок приусадебных участков, что напротив колхозного поля, справа от дороги. На этом поле картина похожая, но всё же другая. От лёгкого дуновения освежающего ветерка дружно шевелились все стебли жита. Оно выросло густым и высоким, почти по плечо, и без рядков – сеяли его неспешно, дедовским способом, веером разбрасывая из лукошка житные зёрна. Стройные стебли жита плотно прижимались друг к дугу и лишь почти у самого налившегося, тяжёлого колоса, сгибаясь от своей тяжести, напоминали нежные тонкие лебяжьи шеи. Наклонённые колосья, как бы причесанные ветром, слегка покачивались, сначала опускаясь вниз, а затем поднимаясь вверх. И, казалось, что они играют между собой, радуясь лёгкому, освежающему дуновению ветерка. Эта удивительно красивая картина медленно колышущегося, желтеющего живого ковра напоминала спокойную морскую волну лишь с той разницей, что здесь наблюдался нежный, едва уловимый, золотистый отлив, порождённый чудодейственным солнечным светом. Как будто, налившиеся тучные колосья, едва касаясь друг друга, тихо, еле слышно шепчут: будем целоваться, и пусть нас почаще шевелит и веселит бодрящий ветерок.
Не менее удивительно и очаровательно было овсяное поле на приусадебном участке, что здесь рядом, правее дороги и ближе к лесу. Тихий ласковый ветерок здесь творит настоящее чудо: нежные волнистые отливы овсяного поля в солнечном свете в какое-то мгновение меняют свой цвет, являя тем самым одну из немногих и неповторимых красот природы. И такую восхитительную картину трудно передать даже самыми выразительными словами. Её надо видеть, чтобы испытать истинный восторг от такого чудесного явления природы.
Эти живые прекрасные картины и житного, и овсяного поля приусадебных участков дополняет не менее притягательная, но совершенно другая красота колхозного поля – её творят не тяжёлые, увесистые колосья, не волнистые отливы на хлебных полях, а набравшие силу тёмно-голубые васильки. Васильки-красавцы растут не только на житном, но и на любом другом хлебном поле. Они, как и хлебные злаки, любят солнечный свет, который дарит василькам голубой небесный цвет. Поэтому на узкой крестьянской полоске, где жито дружно поднялось вверх и выросло почти по плечо и где стебли плотно прижались друг к другу, совсем неуютно василькам – им нужен простор, где свету много, как на колхозном, житном поле. По этой же причине и на овсяном поле красивый василёк – весьма редкий гость. Поднявшись почти до пояса созревший овёс со своими усатыми колосьями заслоняет василькам солнечный свет и голубое небо, которые красят их в волшебный ярко-синий цвет. Поэтому здесь, как и на поле своём, а не на колхозном, они не приживаются.
Очарованный небесной красотой васильков на колхозном житном поле и чудесной картиной волнистых переливов житных и овсяных полос, что правее дороги, Сергей Ковалёв испытывал двоякое чувство – большую радость и некое душевное смятение. С одной стороны, увиденная волшебная красота природы не могла не радовать его чувствительное сердце и душу, а с другой – его не оставляли в покое следующие волнительные и противоречивые вопросы.
– Почему же земные красоты, дарованные одной и той же природой, на колхозном поле и на поле своём такие разные, совсем не похожие друг на друга?
– Почему же просторное, широкое, колхозное поле без межевых границ, раскинувшееся далеко-далеко, до самого горизонта, – васильковое, а узкие, совсем небольшие, крохотные приусадебные полосы – хлебные?
– Может быть, на этих разных полях пахали и сеяли разные люди – на своём поле свои, а на колхозном – чужие?
– Может быть, на колхозном, широком поле и на своих узких полосах разная земля по свойствам и плодородию?
– Если же земля одна и та же, всего лишь разделенная узкой просёлочной дорогой, то почему же колхозное поле отвечает плохим урожаем на нелёгкий труд пахарей и сеятелей и почти не плодоносит, а своя крохотная земля приносит обильный урожай?
– Может быть, пахарь-тракторист, вспахавший колхозное поле и посеявший сеялкой жито, не стремился к тому, чтобы оно дружно всходило, колосилось, набирало силу и давало богатый урожай?
– Если же это так, то кому же нужна такая работа, которая не радует пахаря и сеятеля, не принося ему пользы? И нужен ли вообще такой напрасный, сизифов труд на колхозном поле, который в конце концов оказывается почти бесполезным и в то же время утомительным?
– Почему же просёлочная, сельская дорога, разделяет одну и ту же землю на свою в виде небольших клочков и на чужую, колхозную, или ничейную, на широком, почти бескрайнем поле?
– Может быть, такая узкая сельская дорога разделяет землю на худую колхозную и плодородную свою только в одной деревне Вязово, оказавшейся на обочине вездесущей и всепоглощающей цивилизации?
– Почему эта же дорога, по которой ходят и ездят на подводах одни и те же люди, неведомой силой и невидимой границей не только разделяет землю на две неравные и несовместимые части, но и раздваивает души пахарей и сеятелей, живущих на одной и той же земле?
Ответы на все эти животрепещущие и волнительные до слёз вопросы Сергей, выросший на земле в крестьянской семье и испытавший на себе в ранней юности нелёгкий труд в поле, прекрасно знал. Знали и его родители, чьи корни были крепко-накрепко привязаны к родной земле-кормилице. Знали и многие крестьяне-труженики, возделывавшие свою, или приусадебную землю, которая кормила их и спасала от голодной смерти во все времена. Работая же от зари до зари на колхозном поле, они за свой нелёгкий труд получали не заработанный хлеб и не деньги, а пресловутые палочки. Все они знали и о том, что подобными разделяющими сельскими дорогами как паутиной опутана вся российская земля, а не только земля в их деревне Вязово, в которой, как и во многих других деревнях и сёлах, большевицкие и партийные «мудрецы», обещали создать городские условия жизни в ближайшем будущем и что нынешнее поколение будет жить при коммунизме. Одно дело обещать златые горы и реки полные вина, чтобы пролезать во власть и удерживать её в своих нечистых руках, и в этом весьма преуспевали многие партийцы всех мастей, а совсем другое дело добывать своими руками хлеб насущный, чтобы прочувствовать на своей шкуре все тяготы сельской жизни. Подавляющее большинство трудолюбивых крестьян перестало верить обещаниям и красивым словам партийных графоманов и горлопанов, но всё же были немногие заблудшие колхозники, не по своей воле верившие слову газеты «Правда», в каждом номере которой красивыми большими буквами припечатывались одни и те же убаюкивающие слова: «колхозная жизнь завтра будет лучше, чем вчера». Знать о тяготах колхозной жизни не хотели не только партийные «мудрецы», сочинявшие красивые байки про социализм, переходящий в стадию коммунизма, для оболванивания «непросвещённого, тёмного» народа, но и многие партийные властители, для которых первостепенной задачей было вовсе не собирать высокий урожай, а разделять и властвовать. А для решения такой «архиважной» партийной задачи весьма важно и нужно было, чтобы душа пахарей и сеятелей раздваивалась – подневольными людьми с раздвоенной душой легче управлять, легче принуждать их к рабскому труду, ибо беспрекословное подчинение и исполнение без каких-либо рассуждений и оговорок – главные рычаги партийного подчинения, включая повсеместное колхозное закабаление.
Увиденное Сергеем поле, разделённое вопреки воле крестьян на чужое и своё, представлялось ему ярким, выразительным свидетельством мрачной картины сельской жизни, печальной до слёз, не только в отдельно взятой деревне, но и во всех деревнях и сёлах на бескрайних российских просторах. И такая невымышленная, а реальная картина сермяжной жизни, да и вовсе не жизни, а выживания многих миллионов честных добросовестных тружеников, никак не вписывалась в ту «единственно верную теорию марксизма-ленинизма», которая навязывалась и методично вдалбливалась на университетских занятиях по истории партии, экзамен по которой студент Сергей Ковалёв сдал совсем недавно. Он подумал: если навязываемая якобы теория светлого будущего во все времена от начала октябрьского переворота 1917 года – это одно, а практика и повседневная жизнь – это совсем другое, то не является ли такое несоответствие теории практике главной причиной противоестественного раздвоения морали, когда думают об одном, а поступают и делают совсем по-другому. Причем думают и поступают разные люди по-разному: мысли, поступки и действия партийцев направлены лишь на то, чтобы остаться у горнила власти, а подневольный народ, работая в поте лица, думает совсем о другом – как бы выжить и, как можно, скорее освободиться от своих властителей.
Отсюда невольно напрашивается простой и понятный вывод: раздвоение морали характерно не только для закабалённых крестьян, лишённых земли и собственного имущества и принудительно загнанных в колхозы, но и для великого множества людей, не по своей воле оказавшихся во власти большевистского и партийного засилья. Способна ли продержится ли такая насильно внедрённая в жизнь «просвещёнными доброжелателями» дьявольская система с противоестественной двойной моралью? И как долго? Ответить на эти непростые вопросы Сергей смог только спустя несколько лет, во время учёбы в аспирантуре, когда о скором и неизбежном падении партийного тоталитарного режима редко кто думал и тем более высказывал свои мысли в слух, хотя уже находились смелые и неравнодушные люди, которые стремились, познав правду жизни, не только рассказать о ней своим близким родственникам и знакомым в тесном семейном кругу, но и поведать её всему народу, не по своей воле оказавшемуся во власти коммунистической стихии.
Погруженный в свои мысли Сергей, миновав васильковое колхозное поле и приусадебные хлебные полосы, незаметно подошёл к лесной дороге, на которой чем дальше она уходила в лес, тем меньше видны были неглубокие колеи, продавленные в земле колёсами крестьянских подвод, и тем менее видна была тропа с невысокой зелёной травой, примятой лошадями и людьми.
Библиографические ссылки
Карпенков С.Х. Незабытое прошлое. М.: Директ-Медиа, 2015. – 483 с.
Карпенков С.Х. Воробьёвы кручи. М.: Директ-Медиа, 2015. – 443 с.
Карпенков С.Х. Экология: учебник в 2-х кн. Кн. 1 – 431 с. Кн. 2 – 521 с. М.: Директ-Медиа, 2017.
Карпенков Степан Харланович |
