VII

На другой день выпало чудное утро. Маленькая хуторская церковь стояла вся залитая солнечным светом. Воздух был чист и прозрачен, и далекое синее небо особенно ширило воздушный простор... Казалось, около маленькой церкви стояло само утро — светлое, тихое, счастливое... Знаете ли вы, порою, в летние тихие утра, эту высоту у церкви, уходящую далеко в синее прозрачное небо, этот нестерпимый блеск — по белым стенам и зеленым крышам, эти замерзшие в неподвижности деревья ограды — в пышной листве и легком голубоватом зное, эту особенную прозрачность, и блеск, и высь у самой вершины колокольни, и тяжелые перелеты ворон наверху и звонкое карканье их оттуда?..

Около полудня пришел к батюшке татарин Измаил, отец вчера спасенного Абдулки. Он принес корзину — с огурцами и первыми арбузами.

— Здравствуй, батышка! Немного принес тебе. Возьми, пожалуйста!

— Ну, зачем же это, Измаил? Напрасно!

— Возьми. Богом прошу: возьми!

— Спасибо. Только напрасно это, Измаил!

— Зачем напрасно? Не напрасно!

— Ну, хорошо, хорошо. Пойдем же ко мне. Устал, наверно? Чаю выпьешь?

— Нет. Приду вечером... Не чай пить... Говорить буду... Много надо говорить. Можно?

— Конечно. Только зайдем сейчас — отдохнешь.

— Нельзя, батышка. Работа теперь у нас. Шибка работа. Строимся.

— А!.. Так зачем же ты сейчас оторвался от работы, Измаил! В другой раз можно было бы!

— Нельзя... Ну, здравствуй, батышка!

— Прощай, Измаил! Заходи же вечером.

— Непременно.

Татарин стукнул калиткою и скрылся... Батюшка стоял и чувствовал на душе глубокую истому умиления. То, что он переживал, казалось ему слишком большим незаслуженным счастьем.

Солнце скрывалось за гумнами, когда пред балконом батюшкина домика, где в это время отец Георгий с женою пили чай, показался Измаил. Не успела калитка притвориться за ним, как с площади, от забора, послышался голос "профессора":

— Можно к вам?

— Пожалуйте, пожалуйте! — закричал ему отец Георгий. — Ниночка, самовар надо еще поставить.

— Поставим! — отозвалась Ниночка.

Измаил замешался немного, и "профессор" первый взошел на балкон.

— Чаюете? — спросил он, здороваясь.

— Да! Чаюем и любуемся вечером. У нас здесь славно.

— Да, славно.

— Иди, иди сюда, Измаил! — приглашал батюшка остановившегося у ступенек на земле татарина. — Иди, пожалуйста! Чего стесняешься?

— Входите, входите, Измаил! — присоединилась и матушка.

— А знаете, сейчас между ним и мной наверно есть общее! Мы оба, кажется, искатели, — вымолвил полушутя-полусерьезно "профессор".

— Как "искатели"? — не понял отец Георгий.

— Вот увидите сами, — ответил "профессор" и задумался.

— Позвольте чаю вам? — предложила матушка.

— С удовольствием. Признаться, его я имел в виду...

— Очень рада. А вам, Измаил?

— Благодарю. Пил.

— Ну, пожалуйста! Немного! Хотя стакан, — и матушка ласково и застенчиво, как девочка, улыбнулась.

— Не хочу, — улыбнулся и татарин, — а пить буду. Отказаться — сердце не велит...

— Хорошее у вас сердце! — засмеялась матушка и начала разливать чай.

Уже опадала знойная жара полудня, воздух делался прозрачней, и звуки стояли в нем — свободные и громкие. Солнце светило последними яркими лучами — без тепла и зноя, и в его свечении чудилось то последнее напряжение, которое вот-вот дойдет до своего последнего предела и, истощившись, быстро пойдет на убыль. Было так тихо, что на балкон доносился шелест тростника над маленьким болотцем посреди двора. Где-то кричали гуси и квакали лягушки.

— Что же, Измаил, поправляетесь немного? — спросила матушка.

— Поправляемся! Теперь строим сарай, — до тех пор, пока справим все, чтоб хатой была...

— Много домов сгорело?

— Девять. Всех у нас двадцать...

— От чего же загорелось?

— Неизвестно. В конюшне у Абрама загорелось. Сразу шибко загорелось. Говорят, будто мальчики кашу варили...

— Эти мальчики на Руси в этом отношении — чистое несчастье, — вдруг горячо вмешался "профессор". — Сколько пожаров бывает каждый год в этих местах, и прислушайтесь — кто виноват? Мальчики! То кашу варят, то яичницу из воробьиных яиц сделают, то так — костер разведут... Удивительные у нас в этом отношении мальчики! Это какая-то характерная черта у русского народа!...

— Присмотра нет! — вставил отец Георгий.

— Нет, мне кажется, не в одном присмотре здесь дело. И за границею мальчики часто и даже, быть может, больше наших предоставлены самим себе. Но там, в этом возрасте, дети уже развитые, осмысленные... А у нас дикари-дикарями... Какое это страшное больное место России — недостаток образования!

— Да... и, все же, у нас на хуторе нет порядочной школы, — грустно улыбнулся отец Георгий.

— Да, — нет школы... Конечно, ее можно завести. Я иногда думал об этом...

— И — что же?

— Да мешало своеобразное отношение ко мне крестьян. Заведи школу, а они подумают еще, что я обучаю их детей какой-нибудь черной науке...

— Давайте вместе! — улыбнулась матушка... — Вы, Гора и я — и достаточно... Чудная школа будет!

— Надо подумать... Дело серьезное...

— Конечно, не сразу... Но в принципе — согласны?

— Согласен.

— Гора, а ты?

— Тоже...

— Милый вечер! Вот на Лебяжьем и школа устроилась. Завтра будем искать помещение, потом выпишем книги... Потом будем хлопотать формально о школе, а пока откроем частную. Пансион, если хотите! — говорила матушка.

Чай пили долго, не спеша, с разговорами. Когда вышли из-за стола, и мужчины пошли в кабинет, вечер совсем стемнел...

— Нина, лампу нам! — попросил из комнаты отец Георгий.

— Не надо, пожалуйста, не надо, — запротестовал "профессор".

Расположились в кабинете — небольшой уютной комнате, со сплошными вечерними тенями.

— Ну, отец Георгий, я пришел к вам с серьезными целями. Очень серьезными, — медленно и сосредоточенно заговорил "профессор". — Если хотите, мы будем сейчас выходить один на один... Когда-то, на Пасху, Нина Константиновна обещала "говорить", и — кто кого? Я хорошо запомнил это обещание... Но раньше не выпадало случая, да, откровенно говоря, и не тянуло к этому. Все хотелось видеть в вас только представителя той организации, того дела, которое дает вам кусок хлеба. Я знаю, что в вашей духовной среде есть много таких грубых, безобразных материалистов, пред которыми спасует наш брат, светский человек... У них — ни убеждений, ни сердца... Безобразные люди!.. Ну, а после вчерашнего происшествия я пришел к тому заключению, что наш хуторской батюшка — честный человек и истинный священник. Простите, я, может быть, задеваю вашу скромность, но — вы пастырь. Вы знаете, что иногда приходится всем пренебречь, когда становится страшно, жутко. А мне жутко теперь. Поверьте: жутко. Не было вас, — и я жил, как всегда: правда, тупо, но покойно. А вот явились вы, и мне страшно. Положительно страшно. Ну как то, что проповедуете вы так свято и чарующе, — правда?.. Вот я теперь и хочу спросить вас, прямо, без обиняков, о вашем Боге, о том, какой вам кажется жизнь. Много вопросов задам вам... Мне хотелось бы сейчас это сделать, но, может быть, вам надо подумать, чтобы формулировать ваши убеждения?

— Спрашивайте, — тихо, из потемок, сказал отец Георгий.

— Хорошо. Прежде всего — вы верите в Бога... Скажите, что значит — верить?.. И почему надо верить в Бога?..

— Что значит "верить" и почему надо верить в "Бога" — об этом длинно и подробно говорит богословие, — начал тихо отец Георгий. — Но, к сожалению, там только принципы, только формула всего этого. Там нет того, что я, по важности, сравнил бы с самими ответами: там нет указания, как нужно провести эти ответы в душу человека, в жизнь, как слить в одно те ответы и жизнь... Часто бывает, что человек читает эти ответы, и они не проходят в душу его. Они не затрагивают его, они непонятны ему, и он оставляет их. Бывает и так, что человек скрежещет зубами своими, тоскуя в этом неверии богословским ответам, и просит Бога, чтобы сошли эти ответы в душу его. Чтоб уверовал он. Ибо ответы на все пред ним, но они далекие, странные, чудовищные...

...И я хочу ответить вам не формулой только, но и тем, как те формулы прошли в мою душу. Труден не самый ответ, трудно восприятие его человеком. Предположим, у вас, в ваше отсутствие, умер близкий человек. Кто-нибудь приезжает к вам и говорит: он умер! Вы слышите эту весть, но она не может сразу объять вас всего: у вас будет жить какое-то неверие этим словам...

Каждый образованный человек в отдельности обязательно представляет из себя сокращенно все человечество. Когда придет пора и откроется пред ним вся мировая смута, весь хаос, — как застучит, как заработает тогда его мысль! Он кинется стремительно в прошедшее: что там? Лихорадочно, одна за другой, замелькают пред ним древние страницы человеческой жизни. И везде на них будет написано страшным духовным напряжением, кровью, смертью: искание, искание, искание... Будто человек очутился в комнате, из которой сразу выкачали воздух. Я не говорю о людях воевавших, строивших всякие здания, "царствовавших". То — не люди... Я говорю о людях, у которых всегда светится разум, которые страдали в муках человеческой трагедии, которые закрыли глаза на все окружающее и только смотрели вдаль: кто мы и что мы? И у всех них было написано: искание, искание, искание... Ибо все, что находил до сих пор человеческий ум, было суета и томление духа. Того, что нужно было человеку, без чего он не мог жить, не было...

От прошедшего бросается человек, подогреваемый отчаянием, к будущему: что там? И там ждет его тоска и ужас... Потому что видит он, что человек, в деле духа, обращается вокруг себя... То, что было давно, есть теперь, и что есть теперь — было давно...

Так, — говорю, — каждый человек есть сокращенное человечество. Душою он пережил все моменты человеческой истории.

Пережил их и я... И когда, в конце концов, мне стало ясно, что все дела ума — суета и томление духа, я понял, что человек — не на своем пути. На этом пути он не найдет того, на что имеет право как живущий. Я разумею счастье.

Да, кто бы и что бы ни говорил мне, что красиво, идейно, благородно — неимение счастья, я все же скажу, что мне надо счастья. И те самые люди, которые говорят, что не нужно счастья, что нужно страдание, нужна мука, исповедуют это только потому, что в этом есть маленький намек на счастье. Хотя действительное счастье и этот намек на него — не больше, как огонь и его отражение...

Да, я люблю счастье, ибо я рожден для него. Ибо я чувствую, что без счастья мне не надо жизни... Нет счастья — нет жизни.

А на том пути, по которому шло человечество, счастья не было. И я понял, что тот путь — неправильный, и что нужно искать иного...

И я отрекся от всего, чем была полна моя голова, отрекся от "знаменитого" достояния человечества и остался с самим собою... Ибо я был, так по крайней мере казалось мне, только один, отрекшийся от общения с миром.

И беспристрастными освободившимися от узких определенных форм мышления очами я смотрел на природу, и была душа моя восприимчива и чутка, как природа. И увидел я то, что прежде было скрыто от меня за перегородками и хитрыми строениями мысли: что нет в природе мысли и нет там искания, а есть одно счастье... что люди поставили себе истукана мысли, и с давних пор поклонялись ему, уверовали, что он — непреложное начало жизни. И все явления необъемлемой природы подгоняли под одни рамки. И были они с одной стороны подобны глупцам, пожелавшим выкрасить в один цвет небесную даль и тихо шумящий лес, и молодую ясную любовь, и бурные порывы вдохновения. А с другой стороны уподоблялись они глупцу, догонявшему свою тень...

И уразумел я тут, что прежде всего счастье не в знании, не в рассуждении и исканиях... И было ясно мне — среди природы, как ясен солнечный восход некоторым круглым желтым цветам, когда они оборачивают туда свой золотистый диск и затем, внимая солнцу, послушно обращаются за ним, было ясно мне, что есть Бог... По зеленым ветвям, по облачному небу, по какому-то особенному настроению своей души я чувствовал, что Он — есть. Словно в мире были разбросаны куски Его светлой одежды, и я, чуткий, прикасался к ним и по ним познавал их Господина.

То было уже по ту сторону ума человека. То было среди природы и чуткого чувства. То было среди царства действительности, а не умственных призраков.

Когда же мне стало ясно, что я навсегда ушел от человечества и его знания, я начал строить свою жизнь по-новому... Ясно было, что в той жизни не должно было быть ничего мелочного, ничего несущественного. Вся она должна быть одно счастье. И когда я, отрешившись от всего, захотел счастья, меня потянуло к Богу... Обрубите причал ладьи, и ладья поплывет быстро-быстро... в даль — к синему морю, куда все уносится течением. Так уносила меня к Богу природа — в своем неудержимом стремлении к Богу. Ибо в Боге было счастье для всех.

У меня было много книг, говоривших о Боге: и Талмуд, и Коран, и Библия, и Зенд-Весты. При чтении мне ясно было, в каких книгах заключался образ Бога. Природа опровергала искажения...

И осветилось все у меня, словно Бог уже стоял предо мною, и забилось сердце, будто я благоговейно уже прикасался к Нему. А я не знал Бога. Я только чувствовал Его, чутко и свято.

Я складывал на груди руки и поднимал глаза к небу и, полный ощущениями Божества, видел Его, неизмеримо далекого, ясно и отчетливо. Я верил в Него!

В окне белела ночь, и неясно шептались молодые вербы. На небе луна скрывалась за маленькими бесконечными облачками и только иногда сверкала оттуда спокойным серебряным лучом. Оттого на земле было судорожное, быстрое передвижение светлых линий и черных пятен.

Вошла матушка и присела на низкой мягкой скамейке.

— Вот мои ответы на ваши вопросы: что значит верить и почему нужно верить в Бога... Конечно, в моих словах много неясного, непонятного... Ведь это нужно пережить.

— Да, правда, — много неясного. Но, знаете, — я все-таки многое понял... — оживился вдруг "профессор".

— Все-таки многое понял. Больше даже, чем ожидал. Но то, что сказали вы, — слишком оригинально. И я чувствую, что это далось вам не даром. На меня в вашем рассказе пахнуло страданием. Вы все это выстрадали. А я помню, когда я был молод, мне часто говорили: верь! А я не мог. И желания особенного не было, и не знал, как приступиться. Эта вера была для меня круглым, высоким, гладким забором: перескочить внутрь его я не мог. А меня заставляли подходить к нему и карабкаться на него... Теперь еще несколько вопросов. Вы говорите, что тогда отказались от ума человеческого. А теперь вы признаете его?

— Видите, — вы, наверно, поняли меня не совсем точно. Я отказался от ума, как главного деятеля при достижении счастья. Но, конечно, я не отказывался от него, как необходимого обыденного условия жизни, условия существования. Вот я, например, различаю цвета, понятно объясняюсь с другими людьми — ведь все это ум!

— Да... Это оригинально... Теперь дальше: как-то давно мне попалась одна книга, "Апология христианства"... Сколько я мог понять из беглого просмотра ее, это — попытка обосновать, защитить христианство, как единственную божественную религию... Как вы смотрите на это?

— Я нахожу апологетику заблуждением. Она хочет показать и доказать Бога и все Божие умом! И, конечно, никогда не может сделать это! Ибо это подобно продаванию жидкости на аршины. В области Бога и всего Божьего полновластно царит только вера!

— Но зачем же тогда употребляются апологетики?

— Видите ли, если будет говорить верующий, его не поймет мыслящий... И если мыслящий будет говорить, верующий не поймет его... И выходит, что для взаимного понимания нужно применяться друг к другу. Апологетики, в идеальном своем смысле, это — именно применение верующего к мыслящему...

— Так. Теперь скажите: почему вы верите в бессмертие человека?

— Почему? Уже по одному тому, что я верю в Бога... Бог — мое счастье, и я стремлюсь к Нему, и неужели это самое великое, самое прочное счастье будет для меня страшным несчастьем — умертвит меня в моем счастье?.. А потом — я нигде, никогда не видел смерти. В природе все говорит о жизни. В ней нет даже намека на смерть. Смерть выдумал человек со своим умом. Смерть — сон, и я признаю это. Когда умирает человек? Когда организм окончательно устал от тех или иных причин... Когда засыпает человек? Когда устал. Но будет время, и для спящего человека настанет ясное утро, а для умершего — новая молодая жизнь... Камень умирает, рассыпавшись, и снова оживает, собравшись в частях... Небо дождем проливается и снова втягивает в себя влагу. Это — избитые сравнения: но они — глубоко верны. Смерти нигде нет, есть только жизнь. Это можно сказать о всем мире и, в частности, о человеке. Не бойтесь, мой друг, мы никогда, никогда не умрем!

— Бессмертие — хорошее это слово! — сказал "профессор". — И мне сейчас кажется, что я начинаю верить какой-то светлой, золотой сказке.

— Да, для человека ума есть много сказок в Божьем мире. Только вы закрыли уши от этих сказок и на глаза надели цветные очки, представляющие все в однообразном неестественном виде... Человек ума — это тот ученый, который всю свою жизнь просидел в кабинете, среди пыльных книжных шкафов и никогда не видел восхода солнца, тихого бега реки, пения соловья, не испытал восторга любви и умиления молитвы...

— Может быть, может быть... — грустно улыбнулся "профессор"... — Вот, скажите мне еще, отец Георгий. Вы признаете чудеса. У вас несколько маленьких хлебов питают тысячи людей. Человек рассекает жезлом море. Ветры укрощаются одним словом. С нашей, научной точки зрения это — немыслимо. Это абсурд. И потом: почему нет чудес теперь? Мы думаем, что все, кто говорит о чудесах, в действительности никогда не видели их. Все эти толкующие о чудесах обычно говорят: это было тогда!..

— Опять я верю в чудеса. А верю я в них потому, что они — в области моей веры — каждый день совершаются предо мной. Знаете, эта моя область, в которой я живу, как она отлична от вашей, как не похожа на вашу! У меня каждый день совершается великое чудо: простой, понимаете ли — простой хлеб и простое вино прелагаются в Тело и Кровь Христовы. В Тело и Кровь моего Бога! Это ли не чудо? А оно каждый день предо мною! Как же мне не верить в чудеса! Я верю, я глубоко верю в них! В наши дни совершаются они, а не "когда-то, когда нас не было"...

— Отец Георгий!.. А если... хлеб и вино, в действительности, так и остаются хлебом и вином?

— Вы меня не поняли... Мы стоим на слишком различных точках зрения. Я ем и пью, и вкус мой чувствует, что я ем хлеб и вино. Но по ту сторону человеческого ума, в области веры и Бога, это, действительно, Тело и Кровь Бога: Бог, мое счастье, дал мне это счастье, а моя вера говорит мне, что этот дар истинен...

— Боюсь понять... Я подумаю над этим...

Ночь светлела. Облака разошлись, и луна обливала землю тихим светом. Вербы, причудливо освещенные, заслушались неугомонного стрекотанья ночного кузнечика... От окон уже несло сыростью и прохладой. Матушка встала и начала закрывать окна.

— Уж поздно, — вымолвил "профессор"... — Но, отец Георгий, еще один, только один вопрос: как вы относитесь к неверующим людям?

— К неверующим людям? — повторил вопрос отец Георгий. — Очень просто. Но я лучше отвечу вам на это маленькой сказкой.

"...В глубоком постоянно шумевшем бору росла сосенка, маленькая и тонкая; красноватые веточки ее всегда трепетали от ветра, залетавшего в глубь леса с бесконечных жарких полей. Кругом поднимались старые толстые сосны и шумели своими колючими вершинами. Сосенка росла, как росли все, и уже скоро она должна была уйти высоко-высоко, стать над темным бором, окинуть смелым взглядом вокруг и тихо и благоговейно взглянуть в бездну синего неба — с его вечными звездными огнями.

Но пришел в глубокий вечно шумевший бор человек. Он повалил на черную сырую землю много сосновых вершин, гордо озиравшихся вокруг и тихо и благоговейно смотревших в синее небо — на вечные переливающиеся огни его... Маленькая тонкая сосенка была не нужна ему. И он, проходя мимо, только надрубил ее шаловливым взмахом топора и, напевая, пошел дальше.

А маленькая сосенка начала клониться на одну сторону. По свежей ране ее текли слезы, и она склонялась ниже и ниже. И согнулась так, что молодая вершина ее начала расти не ввысь, а в сторону.

Прошли годы... Окрепла сосенка, от раны остался только глубокий желтый рубец. Но сосенка росла не ввысь, а в сторону.

Ее подруги давно поднялись вверх и качались там стройными, круглыми вершинами, оглядывая все вокруг и тихо и благоговейно взирая на небо и на вечные огни его.

И говорили они сосенке, оставшейся далеко у земли: "У нас здесь синее небо и солнце. В ночи нам светят лучистые звезды и далеко виден нам земной кругозор".

А сосенка ползла вдоль земли и видела только лесные тени, длинную жесткую траву, сырую землю. И отвечала она далеким гордо шумящим сестрам:

— У меня тени, трава и земля. И только... О каком синем небе говорите вы? О каком солнце? О каких лучистых звездах?.. И далей никаких не знаю я: здесь только стволы и вьющаяся поветель, и тени.

А сестры опять шумели сверху:

— Поверь: здесь солнце, как множество весн, собравшихся вместе. Здесь светлые звезды горят и переливаются. В ночах — только смотреть бы на них и тихо шевелить одеждой, приветствуя их. И стоит над ними небо и одевает наши вершины синею и прозрачною дымкою. И окутанные — мы засыпаем, как в колыбели...

А сосенка стонала внизу у земли, среди теней и цепких трав:

— Не верю! Не верю!

Но в том стоне были не одни земля, тени и цепкие травы: в нем была тоска по синему небу и солнцу, и звездам, навсегда скрытым от маленькой искалеченной сосенки..."

Конечно, это сказка.

Но в ней слышна какая-то другая тоска, какое-то другое глубокое горе. То горе бедных людей, ползущих по земле, в вечных тенях и цепких травах. То тоска по Неведомому Богу, по белым кротким ангелам, по широкому горизонту — среди постоянных потемок.

...И хочется мне сказать всем верующим людям: дети, молитесь за ползущих по земле людей!

— Спасибо! — встал со своего места "профессор". — Спасибо вам. — И, помолчав немного, прибавил: — Сегодня вы хорошо говорили. Так же хорошо, как вчера хорошо сделали. Спасибо вам!..

— Не за что! — ласково ответил утомленный отец Георгий.

— Я сам тоже благодарю. Понял очень мало, но немного понял... В другой раз приду говорить. Хорошо будет?

— Хорошо, хорошо, Измаил. Пожалуйста, приходи!

Отец Георгий с матушкой пошли проводить гостей до калитки. Ночь уже давно стояла над миром.

— Как хорошо! — сказала матушка.

— Да... и как все это теперь кажется мне ново, — задумчиво отозвался "профессор".

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!..

Калитка захлопнулась. Отец Георгий и матушка возвращались в темные с белеющимися окошками комнаты.

— Ты устал, Гора? — заботливо спросила матушка.

— Устал, Ниночка! Устал, моя милая! Но... как хорошо!..

— Да, Гора... И мне хорошо!..

VIII

Дня через два, в обеденную пору, к батюшке пришел церковный сторож Власич и принес от "профессора" письмо.

— Прохожу около ейного дома, а он сидит у себя на скамейке около ворот и это письмо держит в руках. Подойди сюда, любезный! — говорит. Подошел я, а он письмо мне в руки и говорит: снеси, отдай матушке иль хоть батюшке.

Письмо было адресовано на имя матушки. Распечатали.

"Глубокоуважаемая и родная Нина Константиновна! — писал "профессор". — То, что происходит сейчас у меня в душе, так необычно, что надеюсь — Вы простите меня за это странное письмо. Пишу я Вам потому, что не писать — не могу. Потому что вся моя душа растворилась, как река в половодье, от того тепла и ласки, которые я впервые познал в вашем доме. Пишу именно Вам, потому что писать отцу Георгию неловко, потому что я чувствую, что вы скорее поймете меня Вашим святым женским глубоким сердцем. Пишу я Вам, что я — счастлив. Пишу я Вам, что я прозрел и увидел солнце и небо, и звезды. Увидел Бога и пока неумело, как маленькое дитя, стараюсь стать перед Ним на колени... Сколько у меня сейчас света на душе, сколько тепла! Будто сейчас не конец лета, а начало весны, и будто я только что вынул вторые рамы, и ко мне ворвалась золотая, милая весна... Боже, как хорошо! Как птичка весною, я благословляю в своей душе все и всему пою радостную весеннюю песню. Как хорошо! Боже, как хорошо!..

Я не могу прийти сейчас к Вам, потому что мне нужно быть самому с собой. Вы поймете меня. Но мне хочется поделиться с Вами своей радостью, и вот я пишу. И хочется еще сказать Вам, родная, глубокоуважаемая Нина Константиновна: Вы — милая, святая женщина. Вы — та великая "молчальница", которою до настоящего времени держался мир в своих лучших проявлениях; Если священник должен быть женат, то только на такой женщине, как Вы... Простите за нескладицу. В моей душе сейчас — весенний хаос.

Преданный Вам Михаил Ивин".

Матушка прочитала письмо и — перекрестилась:

— Слава Богу! Как хорошо!

— И все, что он писал здесь, — правда. И правда то, что он писал о тебе, — промолвил отец Георгий и посмотрел на жену долгим благоговейным, любящим взором...

Вечером отец Георгий зашел к "профессору". Они просидели далеко за полночь — на веранде, с распахнутыми настежь окнами. Говорили о Боге, Которого недавно познал "профессор". Говорили просто, как говорят вообще о необходимых, обыденных предметах. Потому что оба понимали, что Бог так же необходим человеку, как жилище, одежда и пища. К тому же смутно чувствовалось, что пройдет эта жизнь, и потеряют свое значение жилище, одежда, пища, и только один Бог будет нужен душе...

— Я долго думал над вашими словами, над вашим способом искания Бога, — говорил профессор. — И в конце концов я согласился с вами. В былое время мы искали Бога слишком далеко, на каких-то воздушных высях. И не находили. А Бог был так близко, что стоило только протянуть руки, чтобы осязать Его, чтобы познать, что Он есть...

Вас, может быть, удивляет мое скорое обращение? Но... но я сам уже понимал, что в деле устроения человеческого счастья мысль — банкрот. Она только выдумывала железные дороги и пароходы, телефоны и телеграфы, открывала ненужные планеты, хотела даже найти способ продлить человеческую жизнь, но счастья не давала. Счастья не давала! — повторил с раздражением профессор, будто кто опровергал его в этом. — Не давала счастья! Я до последнего момента служитель этой мысли, и я говорю вам: мысль и счастье — две независимые, почти противоположные величины. Я согласен с вами, что человек мысли живет призраками. Он верит в идеалы! Верит потому, что если уж и счастья не иметь и не верить, — это ужасно, это смерть... Человек мысли верит. Верит, что идеал — что-то великое и прекрасное... Только не знает он, что жизнь претит от этих идеалов. Не знает он, что этот идеал только в теории хорош, а на практике он никак не проходит в жизнь. Сделайте логический вывод отсюда и получите: жизнь — сама по себе, идеал, мысль — сами по себе. Между ними нет ничего общего. Следовательно, эти призраки мысли нужно оставить, нужно покопаться в действительности, в жизни — там найти нужного и выполнимого для человечества. Необходимо помнить, что человеческая мысль идет в одном направлении, а жизнь — в другом, независимом. Я сам испытал это. Я думал одно, а все мое существо хотело и искало другого. Меня здесь зовут "профессором". Да, я был им. Двадцать лет тому назад это было. Был профессором чистой математики. И несмотря на чистую математику, меня в конце концов жизнь так приперла, что я принужден был сознаться в своем полном бессилии совладать с жизнью... Я уехал сюда, в глушь, и здесь старался найти то, что мне было нужно... И вот — нашел...