Родина

Весь край этот, милый навеки,

В стволах белокорых берез,

И эти студеные реки,

У плеса которых ты рос.

И темная роща, где свищут

Всю ночь напролет соловьи,

И липы на старом кладбище,

Где предки уснули твои.

И синий ласкающий воздух,

И крепкий загар на щеках,

И деды в андреевских звездах,

В высоких седых париках.

И рожь на полях непочатых,

И эта хлеб-соль средь стола,

И псковских соборов стрельчатых

Причудливые купола.

И фрески Андрея Рублева

На темной церковной стене,

И звонкое русское слово,

И в чарочке пенник на дне.

И своды лабазов просторных,

Где в сене - раздолье мышам,

И эта - на ларчиках черных -

Кудрявая вязь палешан.

И дети, что мчатся, глазея,

По следу солдатских колонн,

И в старом полтавском музее

Полотнища шведских знамен.

И санки, чтоб вихрем летели!

И волка опасливый шаг,

И серьги вчерашней метели

У зябких осинок в ушах.

И ливни - такие косые,

Что в поле не видно ни зги...

Запомни:

Всё это - Россия,

Которую топчут враги.

Алёнушка

Стойбище осеннего тумана,

Вотчина ночного соловья,

Тихая царевна Несмеяна -

Родина неяркая моя!

Знаю, что не раз лихая сила

У глухой околицы в лесу

Ножичек сапожный заносила

На твою нетленную красу.

Только всё ты вынесла и снова

За раздольем нив, где зреет рожь,

На пеньке у омута лесного

Песенку Аленушки поешь...

Я бродил бы тридцать лет по свету,

А к тебе вернулся б умирать,

Потому что в детстве песню эту,

Знать, и надо мной певала мать!

Ворон

В сизых тучках

Солнце золотится -

Точно рдеет

Уголек в золе...

Люди говорят,

Что ворон-птица

Сотни лет

Кочует по земле.

В зимний вечер

В роще подмосковной,

Неподвижен

И как перст один,

На зеленой

Кровельке церковной

Он сидит,

Хохлатый нелюдим.

Есть в его

Насупленном покое

Безразличье

Долгого пути!

В нем таится

Что-то колдовское,

Вечное,

Бессмертное почти!

«Отгадай-ка, -

Молвит он, -

Который

Век на белом свете

Я живу?

Я видал,

Как вел Стефан Баторий

Гордое шляхетство

На Москву.

Города

Лежали бездыханно

На полях

Поруганной земли...

Я видал,

Как орды Чингисхана

Через этот бор

С востока шли.

В этот лес

Французов

Утром хмурым

Завела

Недобрая стезя,

И глядел на них я,

Сыто щуря,

Желтые

Ленивые глаза.

Я потом

Из темной чащи слышал,

Как они бежали второпях,

И свивали полевые мыши

Гнезда

В их безглазых черепах.

Тот же месяц

Плыл над синим бором,

И закат горел,

Как ярый воск.

И у всех у них

Я, старый ворон,

Из костей

Клевал соленый мозг!»

Так и немцы:

Рвутся стаей хищной,

А промчится год -

Глядишь,

Их нет...

Черной птице

Надо много пищи,

Чтоб прожить на свете

Сотни лет.

Колокол

В колокол, мирно дремавший,

Тяжелая бомба с размаха

Грянула...

А. К. Толстой

В тот колокол, что звал народ на вече,

Вися на башне у кривых перил,

Попал снаряд, летевший издалече,

И колокол, сердясь, заговорил.

Услышав этот голос недовольный,

Бас, потрясавший гулкое нутро,

В могиле вздрогнул мастер колокольный,

Смешавший в тигле медь и серебро.

Он знал, что в дни, когда стада тучнели

И закрома ломились от добра,

У колокола в голосе звенели

Малиновые ноты серебра.

Когда ж врывались в Новгород соседи

И был весь город пламенем объят,

Тогда глубокий звон червонной меди

Звучал, как ныне... Это был набат!

Леса, речушки, избы и покосцы

Виднелись с башни каменной вдали.

По большакам сновали крестоносцы,

Скот уводили и амбары жгли...

И рухнули перил столбы косые,

И колокол гудел над головой

Так, словно то сама душа России

Своих детей звала на смертный бой!

ДОМ

Дом разнесло. Вода струями хлещет

Наружу из водопроводных труб.

На мостовую вывалены вещи,

Разбитый дом похож на вскрытый труп.

Чердак сгорел. Как занавес в театре,

Вбок отошла передняя стена.

По этажам разрезанная на три,

Вся жизнь в квартирах с улицы видна.

Их в доме много. Вот в одной из нижних

Рояль в углу отлично виден мне.

Обрывки нот свисают с полок книжных,

Белеет маска Листа на стене.

Площадкой ниже — вид другого рода:

Обои размалеваны пестро,

Свалился наземь самовар с комода...

Там — сердце дома, тут — его нутро.

А на вещах — старуха с мертвым взглядом

И юноша, старухи не свежей.

Они едва ли не впервые рядом

Сидят, жильцы различных этажей!

Теперь вся жизнь их, шедшая украдкой,

Открыта людям. Виден каждый грех...

Как ни суди, а бомба — демократка:

Одной бедой она равняет всех!

18 августа 1941

ГЛУХОТА

Война бетховенским пером

Чудовищные ноты пишет.

Ее октав железный гром

Мертвец в гробу — и тот услышит!

Но что за уши мне даны?

Оглохший в громе этих схваток,

Из сей симфонии войны

Я слышу только плач солдаток.

2 сентября 1941

ПОЛУСТАНОК

Седой военный входит подбоченясь

В штабной вагон, исписанный мелком.

Рыжебородый тощий ополченец

По слякоти шагает босиком.

Мешком висит шинель на нем, сутулом,

Блестит звезда на шапке меховой.

Глухим зловещим непрерывным гулом

Гремят орудья где-то под Москвой.

Проходит поезд. На платформах — танки.

С их башен листья блеклые висят.

Четвертый день на тихом полустанке

По новобранцам бабы голосят.

Своих болезных, кровных, богом данных

Им провожать на запад и восток...

А беженцы сидят на чемоданах,

Ребят качают, носят кипяток.

Куда они? В Самару — ждать победу?

Иль умирать?.. Какой ни дай ответ,—

Мне все равно: я никуда не еду.

Чего искать? Второй России нет!

11 октября 1941

ОСЕНЬ 41 ГОДА

Еще и солнце греет что есть силы,

И бабочки трепещут на лету,

И женщины взволнованно красивы,

Как розы, постоявшие в спирту.

Но мчатся дни. Проходит август краткий.

И мне видны отчетливо до слез

На лицах женщин пятна лихорадки —

Отметки осени на листьях роз.

Ах, осень, лета скаредный наследник!

Она в кулак готова всё сгрести.

Недаром солнце этих дней последних

Спешит дожечь, и розы — доцвести.

А женщины, что взглядом ласки просят,

Не опуская обреченных глаз,—

Предчувствуют, что, верно, эта осень

Окажется последней и для нас!

16 октября

Стоял октябрь, а всем казалось март:

Шел снег и таял, и валил сначала...

Как ворожея над колодой карт,

История загадочно молчала.

Сибирский поезд разводил пары,

В купе рыдала крашеная дама:

Бабье коробку паюсной икры

У дамы вытрясло из чемодана.

Зенитка била где-то у моста,

Гора мешков сползала со скамеек.

И подаянья именем Христа

Просил оборванный красноармеец.

Вверху гудел немецкий самолет,

В Казань бежали опрометью главки.

Подпивший малый на осклизлый лед

Свалился замертво у винной лавки.

Народ ломил на базах погреба,

Несли муку колхозницы босые...

В те дни решалась общая Судьба:

Моя судьба, твоя судьба, Россия!

* * *

Начинается ростепель марта,

И скворец запевает — он жив...

Ты лежишь под гвардейским штандартом,

Утомленные руки сложив.

Ты устал до кровавого пота!

Спи ж спокойно. Ты честно, родной,

Отработал мужскую работу,

Что в пароде зовется — войной.

Мы холодные губы целуем,

Шлем тебе наш прощальный салют,

В том колхозе, что мы отвоюем,

Твоим именем клуб назовут.

Наши девушки будут в петлице

Твой портрет в медальоне носить,

О тебе тракторист смуглолицый

Запоет, выйдя траву косить.

Ты недаром на вражьи твердыни

Шел за землю родимую в бой:

Ты навеки становишься ныне

Сам родимою нашей землей!

Чисто гроба остругана крышка,

Выступает смола на сосне...

Синеглазый вихрастый мальчишка

По ночам тебя видит во сне:

Он к отцу на колени садится

И ею заряжает ружье...

Спи, товарищ! Он будет гордиться,

Что наследовал имя твое.

1943

* * *

Полянка зимняя бела,

В лесу — бурана вой.

Ночная вьюга замела

Окопчик под Москвой.

На черных сучьях белый снег

Причудлив и космат.

Ничком лежат пять человек —

Советских пять солдат.

Лежат. Им вьюга дует в лоб,

Их жжет мороз. И вот —

На их заснеженный окоп

Фашистский танк ползет.

Ползет — и что-то жабье в нем.

Он сквозь завал пролез

И прет, губительным огнем

Прочесывая лес.

«Даешь!» — сказал сержант. «Даешь!»—

Ответила братва.

За ними, как железный еж,

Щетинилась Москва.

А черный танк все лез и лез,

Утаптывая снег.

Тогда ему наперерез

Поднялся человек.

Он был приземист, белокур,

Курнос и синеок.

Холодный глаз его прищур

Был зорок и жесток.

Он шел к машине головной

И помнил, что лежат

В котомке за его спиной

Пять разрывных гранат.

Он массой тела своего

Ей путь загородил.

Так на медведя дед его

С рогатиной ходил.

И танк, паля из всех стволов,

Попятился, как зверь.

Боец к нему, как зверолов,

По насту полз теперь.

Он прятался от пуль за жердь,

За кочку, за хвою,

Но отступающую смерть

Преследовал свою!

И черный танк, взрывая снег,

Пустился наутек,

А коренастый человек

Под гусеницу лег.

И, все собою заслоня,

Величиной в сосну,

Не человек, а столб огня

Поднялся в вышину!

Сверкнул — и через миг померк

Тот огненный кинжал...

Как злая жаба, брюхом вверх,

Разбитый танк лежал.

1943

УБИТЫЙ МАЛЬЧИК

Над проселочной дорогой

Пролетали самолеты...

Мальчуган лежит у стога,

Точно птенчик желторотый.

Не успел малыш на крыльях

Разглядеть кресты паучьи.

Дали очередь — и взмыли

Вражьи летчики за тучи...

Все равно от нашей мести

Не уйдет бандит крылатый!

Он погибнет, даже если

В щель забьется от расплаты,

В полдень, в жаркую погоду

Он воды испить захочет,

Но в источнике не воду —

Кровь увидит вражий летчик.

Слыша, как в печи горячей

Завывает зимний ветер,

Он решит, что это плачут

Им расстрелянные дети.

А когда, придя сторонкой,

Сядет смерть к нему на ложе,—

На убитого ребенка

Будет эта смерть похожа!

НОЧЬ В УБЕЖИЩЕ

Ложишься спать, когда в четыре

Дадут по радио отбой.

Умрешь — единственная в мире

Всплакнет сирена над тобой.

Где звезды, что тебе знакомы?

Их нет, хотя стоит июль:

В пространствах видят астрономы

Следы трассирующих пуль.

Как много тьмы, как света мало!

Огни померкли, и одна

Вне досяженья трибунала

Мир демаскирует луна.

...Твой голос в этом громе тише,

Чем писк утопленных котят...

Молчи! Опять над нашей крышей

Бомбардировщики летят!

СЛЕДЫ ВОЙНЫ

Следы войны неизгладимы!..

Пускай окончится она,

Нам не пройти спокойно мимо

Незатемненного окна!

Юнцы, видавшие немного,

Начнут подтрунивать слегка,

Когда нам вспомнится тревога

При звуке мирного гудка.

Счастливцы! Кто из них поверит,

Что рев сирен кидает в дрожь,

Что стук захлопнувшейся двери

На выстрел пушечный похож?

Вдолби-ка им — как трудно спичка

Порой давалась москвичам

И отчего у нас привычка

Не раздеваться по ночам?

Они, минувшего не поняв,

Запишут в скряги старика,

Что со стола ребром ладони

Сметает крошки табака.

25 ноября 1941