Мы многое из книжек узнаем,

А истины передают изустно…

Пророков нет в отечестве своем,

Но и в других отечествах не густо.

                                   Владимир Высоцкий

Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.

                                   Николай Заболоцкий

24 октября 2007 года ушел от нас навсегда замечательный русский художник-самородок, и мой давний хороший друг, Анатолий Борисович Ананский.

Он умер в «городе науки» Обнинске, где и жил, умер от рака легкого. Как-то пропустил эту болезнь, не заметили ни он, ни жена его, Маргарита Николаевна, многие годы бывшая зав. отделением терапии в Институте медицинской радиологии, именно на раке и специализировавшемся.

Обнаружили это страшное заболевание месяца за четыре до смерти, только тогда, когда метастазы уже пошли в мозг, и процесс разрушения тела стал необратимым.

1 января Ананскому исполнилось бы 70 лет, юбилей, пришли и приехали бы все многочисленные друзья и родственники, но слетелись значительно раньше – на похороны.

Так что подготовленный для подарка нож так и остался у меня – в память о моем друге.

А Анатолий Борисович, надо сказать, был большим любителем ножей, страсть к ножам брала свое начало еще с детдомовских лет.

                                   *          *          *         

С Анатолием Борисовичем мы познакомились в начале 1970-х. Я был мальчишкой, он старше меня на 20 лет, но дружбе нашей это помешать не могло. К тому же его сын, Кирилл, остался в Москве с его 1-й женой, Людмилой, и мне кажется, я ему его отчасти заменил.

Во всяком случае, лет 35 мы с ним общались очень часто, и, могу сказать, что общение с ним очень сильно меня сформировало. Надо сказать, что долгое время они с моим отцом очень дружили, благо отец одно время увлекался живописью, сам начал рисовать, но потом отношения дали трещину, причем серьезную, был период, когда они несколько лет друг с другом вообще не разговаривали. Не хочу, впрочем, вдаваться в детали всего этого раздрая, довольно обычного в отношениях между двумя яркими творческими личностями.

С моим отцом он родился практически в одно и то же время. Отец 30 декабря 1937, а Анатолий Борисович 1 января 1939. Мама его, Екатерина Сосницкая, происходила из польских дворян, высланных после восстания Костюшки в Тульскую губернию, где им дали землю, хотя и без крепостных крестьян. Так что не всех участников польских восстаний как мы видим ссылали в Сибирь. С родственниками отца, у Сосницких были не слишком теплые отношения, хотя и они, как и Сосницкие, также были участниками того же восстания и оказались в Тульской губернии по той же самой причине.

Отец его, Борис Михайлович, также происходил из знатного польского шляхетского рода графов Ананских. Имение их находилось буквально в двух шагах от Ясной Поляны, так что с Толстыми они, можно сказать, были соседями.

Уже значительно позже он съездил в свое родовое гнездо, нашел следы 3-х-этажной усадьбы, где в советские времена располагалась школа.

В годы войны родители были старшими офицерами РККА, медиками, и оба погибли на фронте.

В конце 1941 года Ананский оказался в Калуге, в детском доме, куда вместе с братом попал после смерти родителей. Только после войны его бабушка, Александра Ананская, смогла его разыскать, и он одно время жил у нее.

Бабушка была, как я понимаю, личностью яркой, пассионарной и творческой. Депутат разных местных тульских советов, заслуженный учитель СССР. Хотя она не была бабушкой в классическом смысле этого слова, а была сестрой его деда, Михаила.

Училась в гимназии и пансионате для благородных девиц, находившемся в имении графа Бобринского, управляющим, как известно, там одно время был 1-й русский агроном Болотов, позже в том же пансионате она преподавала музыку и математику.

В годы первой мировой была санитаркой в поезде императрицы Александры Федоровны, а в гражданскую повоевала сначала у Деникина, а потом, после того как на Дону попала вместе с госпиталем в плен к красным, и у Буденного.

Мобилизовалась, вернулась в имение, справку о демобилизации подписали лично Буденный и Ворошилов. В реквизированном фамильном доме уже была школа, и Тульский наробраз стал ей настойчиво предлагать стать в этой же школе учителем. (?!)

Несмотря на ее нежелание отвечать согласием на столь лестное предложение, по совету брата Михаила, она все же вынуждена была дать согласие, поскольку брат сказал, что сейчас идет политика уничтожения бывших дворян, и ее в случае чего никакие справки не спасут.

Михаила, надо сказать, вскоре после этого разговора арестовали, и, видимо, даже не довезли до острога, расстреляли где-то по дороге. Все попытки его найти успехом не увенчались.

Другой брат деда, Николай Ананский, также был человеком очень интересным, учился в семинарии, а затем в Высшем техническом училище в Цюрихе, вместе с братом Лазаря Кагановича, впоследствии наркомом воздушного флота СССР.

В 1920-е гг. Николай перебрался в Москву и работал на строительстве 1-й очереди метрополитена. За это получил одним из первых в Советском Союзе орден Ленина.

Затем вернулся к себе в Тульскую область, храм стоял без священника, и крестьяне предложили ему взять на себя его функции. На что он согласился, несмотря на крайнюю опасность подобного шага в те годы. Всё произошедшее вызвало большой скандал, его постоянно вызывали в НКВД, и укоряли – как же так, орденоносец-метростроевец, друг Лазаря Кагановича и вдруг – священник? Не помню, кончилось ли все это оргвыводами и арестом или дело обошлось легким испугом. Во всяком случае, в конце 1950-е гг. Николай Ананский был на похоронах своей сестры, успешно дожившей до 90 лет и умершей в своей постели.

Помню рассказ Ананского про Калугу. Калуга вообще была первым (но отнюдь не единственным) городом, где немцев встречали как освободителей, встречали с участием священства, хлебом-солью. Как же надо было измытарить свой народ, чтобы злейших врагов России встречали т а к?

Сталин после всего этого отдал команду стереть город с лица земли. Так практически и вышло, поскольку вначале город немилосердно обстреливали немцы, а после их захвата, бомбили с воздуха и били из всех орудий советские войска.

Детдом, находившийся в двух шагах от артиллерийских складов, уцелел, видимо, по Божьему попущению, поскольку по этим складам тоже молотили немилосердно.

Толик, которому было всего-то 4 года, запомнил, как детдомовцы зимой катались с огромной горки из обледенелых трупов, лежавших прямо на улице, их до весны никто не убирал.

Потом после войны было ФЗУ, а в 16 лет его завербовали, точнее почти уже завербовали в Казахстан, на границу с Китаем, на 5 лет, работать на строительстве шахты для боеголовок.

В последний момент кто-то умный сказал пацану, что в тех краях ловить нормальному человеку нечего, степь, суслики, вышки и колючка. Практически та же зона. Где к тому же и радиации можно хватануть.

Анатолий Борисович пустил коней на попятную, но было уже поздно. Его нежелание работать оценили по достоинству, и через три недели арестовали. Дали 8 лет по пресловутой "58-й", срок он отбывал в Краслаге, на строительстве закрытого города Снежтнск ("Челябинск-70".)

По-моему, этот закрытый город существует в Челябинской области и по сию пору.

А тогда это была средмашевская стройка, курировавшаяся еще Берией и Завенягиным.

Никто, правда, не заметил то обстоятельство, что на момент суда парень вообще-то был несовершеннолетним, и не подпадал под «взрослую» статью. Но кто в то время обращал внимание на подобные мелочи.

Есть и другая версия ареста Анатолия Борисовича, сообщенная мне уже после смерти художника его племянником Андреем Нефедовым. «После ФЗУ он был распределен в Красноярск (какой-то номер, по-моему, 6),где работал монтажником-высотником на строительстве первых военных атомных реакторов для обогащения урана, там были потеряны какие-то чертежи, с которыми он работал, детали история умалчивает, и несовершеннолетний пацан идет по 58-й. Толя, кстати, не раз благодарил судьбу, что не попал на малолетку, а то бы хана, видимо, по 58-й на малолетку не сажали.»

В лагере Анатолий стал художником, поскольку с детства хорошо рисовал, там же встретил и Солженицына, который на некоторое время попал в Краслаг.

Вообще этот талант живописца, как он сам полагал, ему передался от бабушки, которая прекрасно рисовала, делала прекрасные портреты углем, и также обладала несомненным литературным даром.

Как Ананский мне позже рассказывал, по лагерной табели о рангах он был выше будущего маститого писателя и Нобелевского лауреата, и в случае, если б, скажем, захотел его убить, ему от блатных ничего бы не было. Солженицын был по лагерной терминологии "олень", а он имел какой-то более высокий статус, не помню уже как он по лагерному назывался.

На зоне же он был очевидцем т.н. «сучьей войны», о которой писал Варлам Шаламов в своей известной книге, когда ссученные воры не на жизнь, а на смерть бились с "правильными" ворами.

Его в ту ночь, когда шла мочиловка, спрятал в бытовке один старый зэк, и он уцелел. Всего в ту ночь погибло несколько сот человек, и было множество искалеченных.

Отсидев 5,5 лет вместо 8, он был амнистирован, и попал учиться в Суриковку, закончить которую ему так и не удалось. Не потому, что не хотел, а потому что началась дружба с "диссидентами", и по настоянию КГБ его из ВУЗа отчислили. Как за него не просили ни его учитель Илья Машков, отмечавший несомненный талант своего ученика, ни набиравший тогда силу Илья Глазунов, ничего не вышло. Более того, пришлось даже срочно уехать из Москвы.

Он поселился в Обнинске, устроившись работать в ФХИ имени Карпова, где с ним и познакомился мой отец.

В 1964 году в Обнинск приехал жить и академик Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, известный биолог, мыслитель, очень яркий и интересный человек. Позже его обессмертил Даниил Гранин под именем «Зубр» в своей одноименной книге.

Между молодым художником и известным ученым возникли дружеские отношение, продолжавшиеся до самой смерти академика.

Ананский в это время жил на улице Лейпунского, дом 2, рядом с вокзалом, в то время в этом доме располагался магазин "Радий", и в этом же самом доме проживал и академик Тимофеев-Ресовский со своей женой Еленой Александровной.

Анатолий Борисович называл Тимофеева "дед", а тот звал его ласкательно "Тошка".

По-моему, они были соседями по лестничной клетке. Но могу и ошибаться.

В Обнинск «дед» приехал потому, что здесь ему дали лабораторию, дали по инициативе директора Института медицинской радиологии Георгия Зедгенидзе, лаборатория находилась под кураторством РАМН, т.е. городским властям, прежде всего в лице тогдашнего секретаря горкома Ивана Васильевича Новикова она не подчинялась. Лаборатория и Тимофеев сразу стали для "однорукого бандита", как тогда звали Новикова, (одной руки у партийного босса не было), бельмом на глазу. Постепенно, с уходом Зедгенидзе, Новикову удалось-таки ее прикрыть, и "дед" ездил в Москву, на работу в Институт медико-биологических проблем, возглавлявшийся генерал-лейтенантом Олегом Гадзенко. Он чуть ли не единственный из больших чинов был на похоронах академика, был в форме, а при жизни последнего очень его поддерживал.

Вообще Тимофеев, о чем не все знают, был "почетным академиком", за это свое звание никаких денег не получал, почетного доктора наук ему присвоил незадолго перед своей отставкой Хрущев, поскольку Николай Владимирович из-за гражданской войны и своего отъезда в Берлин, диплома о высшем образовании так и не получил. Что не мешало ему, конечно, быть одним из образованнейших людей своей эпохи.

Тимофеев был прекрасный рассказчик, много рассказывал своему молодому другу о службе во всех воюющих армиях, а он в гражданскую успел повоевать и у белых, и у красных, и даже у "батьки" Махно.

Кстати, это его звание академика вводила в соблазн сидевших в том же здании на Лейпунского в своей бытовке сантехников, которые к нему частенько наведывались, стреляя под разными благовидными предлогами на бутылку. Тот безропотно давал.

В конце концов Ананский поговорил с ребятами, сказав, что у старика вообще-то зарплата 90 рублей, чуть больше уборщицы, мол, кончайте наглеть, и частые визиты прекратились. Те-то полагали, что у "академика" денег куры не клюют.

В конце 1960-х к Тимофееву несколько раз наведывался Солженицын, как раз собиравший материалы для своего «Архипелага ГУЛАГа».

Тут же присутствовал и Анатолий Борисович, так уж получилось. Естественно, за Солженицыным уже шла наружка, целый отдел работал, и об этих его визитах ГБ прекрасно знала.

В итоге, Новиков и его зам по идеологии вызвали Ананского к себе в горком, который находился буквально в двух шагах от улицы Лейпунского, и долго выламывали руки, требуя вначале написать статью, а потом хотя бы просто подписать ее, о "враге народа" Солженицыне и его шпионской деятельности.

Замечу, что уже вышла в «Посеве» 1-я часть «Архипелага», и почему Исаича не брали пока под микитки и не волокли в "кутузку", никому ясно не было, в том числе и самому маститому писателю. Видимо, власти просто опешили от подобной наглости, а, может, просто никто не хотел брать ответственность на себя.

Требуемая статья предназначалась для обнинской газеты "Вперед" и одновременно для калужской газеты "Знамя". Новиков, бывший школьный учитель, а ныне партфункционер, ясное дело, очень хотел обезопасить свою задницу от глупых вопросов типа "Вы что, не знаете, кто к вам в ваш режимный город ездит с визитами?"

Но ничего не получалось. На все просьбы Анатолий Борисович отбрехивался как мог, говорил, что не мастак он писать, а чужое подписывать уж точно не будет.

Нетрудно догадаться, что добром дело не кончилась. После звонка Новикова в НИИ на "Карповке" собрали дирекцию, все дружно говорили, какой Анатолий отличный художник и работник такой обязательный, но раз начальство попросило, то надо увольнять.

Вышел вперед начальник режима Соколов и бодрым голосом сообщил, что у "режима" к товарищу никаких претензий нет. Все допуски правильны. Но поскольку товарищ Новиков просит уволить, то надо уважить. После публичной порки многие подходили, жали руку, и, не глядя в глаза, каялись, ну ты же понимаешь, брат…

Вот такое тогда шкурное было время.

Уволить Ананского правда не уволили, но перевели как не оправдавшего доверие руководства (была в советском КЗОТе и такая статья) работать сантехником в городскую гостиницу "Юбилейная", на тот момент подведомственную "Карповке".
С директором гостиницы Анатолий Борисович был знаком, вообще в то время городок был крохотный, и все всех знали в самом прямом смысле.

«Вера, - сказал А.Б. - Если ты хочешь, я могу сейчас пройтись по этажам, и сделать так, что все этажи затопит, в сантехнике я немного разбираюсь. Тебе ведь это не нужно?

В общем, так, я здесь буду появляться 5-го и 20-го, в день аванса и получки. В остальные дни ищите меня дома». Так и пошло. Подобная халява продолжалась несколько месяцев, после чего он попал на прием к директору ПАТПа, организации, в ведении которой находились все городские автобусы. Начальнику ПАТПА Губареву требовался художник, и, самое главное, он терпеть не мог Новикова, а Новиков платил ему той же монетой.

Ананский вкратце описал ситуацию, на что Губарев, голосом, не терпящим возражений, сказал - увольняйся, я тебя беру. В итоге, когда он уже уволился с "Карповки" и пришел оформляться на работу, кадровик, как водится, отставной гэбэшник, сказал, нет, мы взять Вас не можем… Естественно, от Новикова уже звонили. Анатолий Борисович пошел к Губареву, тот обозвал своего кадровика "старым козлом", на чем конфликтная ситуация была урегулирована, а Ананский проработал художником в транспортной организации до самой пенсии.

Что касаемо Солженицына, в конце 1960-х он написал три портрета Солженицына, обстоятельства их создания тоже заслуживают отдельного рассказа.

В общем, в 1968 г. из-за болезни желудка и по протекции своего дальнего родственника, тогдашнего президента РАМН Владимира Тимакова, он попал в клинику питания. В то время клиника помещалась в Москве, на улице Обуха (ныне улица Воронцово поле), в двух шагах от индийского посольства. До 1917 года в этом здании жил какой-то чаезаводчик, а в советские времена возникла эта клиника, очень хорошего уровня, и с хорошими врачами. Здесь было всего 30 лежачих мест, и попасть сюда было весьма непросто. Достаточно сказать, что, когда там находился Анатолий Борисович, в клинике лежала Галина Брежнева, и тогдашний министр финансов Арсений Зверев. Лежать, ничего не делая, было довольно-таки скучно, и обнинский художник охотно согласился помочь медсестрам оформить стенгазету и санбюллетень.

Наряду с красками, он также попросил тушь и стальное перо. Для стенгазеты это не требовалось. Но требовалось для графического портрета Солженицына. Сделать портрет попросил лечившийся тогда же в клинике Игорь Николаевич Хохлушкин, близкий друг Солженицына, философ, он уже в советские времена, после своих 10 лет лагерей, защитил в Сорбонне докторскую.

Позже, из-за дружбы с Солженицыным и Владимиром Максимовым, кислород ему перекрыли, и последние годы жизни Хохлушкин трудился реставратором по дереву в музее имени Скрябина. Любил это дело, и даже мебель дома у него была сделана собственноручно.

Позже я и сам познакомился с Хохлушкиным, бывал у него, и заходил на Новый Арбат, в музей. Это, впрочем, отдельная история.

В 1968 году Александру Исаевичу исполнялось 50 лет, после выписки А.Б. как раз попал к нему на юбилей, и отдал портрет. Позже этот портрет был передан Генриху Бёллю, а сейчас находится у его наследников. Портрет Беллю очень понравился, и он его затребовал у Игоря Николаевича. Причем для согласования последний попросил приехать Ананского из Обнинска в Москву, и вопрос переподарении портрета решался с участием художника. Сделку скрепили распитием бутылки русской водки.

Вообще-то деликатный человек был господин философ.

Говорил очень тихо, ходил медленно, был весь больной, но без его связей на Западе может быть и Максимову, и Солженицыну, и Леониду Бородину, с которым Хохлушкин дружил, было бы куда сложнее реализовать себя в литературе.

Умер Игорь Николаевич в 2003 году, тихий незаметный борец за национальное освобождение русского народа, жаль, что его мало кто знает. Он вообще стремился особо не выставляться, просто полегоньку делал свое дело, так, может быть, в жизни и надо.

                                   *          *          *

Автопортрет художника

Портрет меж тем кое-кто видел, и возжелал поиметь такой же. В итоге был сделан еще один портрет, уже углем, подаренный другу художника, Дмитрию Дмитриевичу Маркову, последнему русскому полит-ситдельцу. Тот «загремел» в лагерь в 1985 году, аккурат за год перед «перестройкой», попал в Якутию, где все три года и оттрубил. Жил, да и сейчас живет в Калуге, дружил с Хохлушкиным, очень интересовался русской религиозной философией, и сам пробовал писать философские эссе. Не знаю, изданы ли его опусы; сколь мне известно - нет. Сам он закончил в послевоенные годы историко-архивный институт, попал по распределению в Калугу, активно включился в распространение и размножение сам и тамиздата, ну и пострадал, конечно.

Дело ведь было не только в самиздате, но и в дружбе с рядом видных диссидентов, Якиром, Красиным, Юлием Кимом и др. В общем, во время обыска в 1985 г. портрет был изъят наряду с целым рядом книг. По возвращении из Якутии, Марков все же смог немалую часть своей "крамолы" возвернуть.

Был, однако, и третий портрет. Уже графический, сделанный для подарка на свадьбу обнинскому химику Юрию Чикину, в тот момент тоже работавшему на "Карповке".

На свадьбе Ананского не было, но портрет был передан, оценен высоко, а вскоре кто-то из гостей не то стуканул, не то сболтнул, сейчас не поймешь. В итоге Чикина вызвали в "режим" института и попросили "сдать" портрет по-хорошему. Вы ведь диссертацию защищать готовитесь, не так ли? Вот и пишите свою диссертацию. А портрет сдайте, ни к чему он Вам, ни к чему…

Комитет умел многие проблемы решать без крайностей, как, впрочем, умеет он их решать и сейчас.

Сегодня те времена трудно даже и вообразить, может быть, с годами будет, напротив, проще почувствовать дух той «славной» эпохи.

Часто вспоминаю я наши долгие кухонные общения, чаепития и не только, и с Анатолием Борисовичем, и с его супругой Маргаритой Николаевной, и двух поочередно живших в доме собак. Первая болонка Тяпа прожила в доме 16 лет и была сменена сеттером женской породы Фанни, также прожившем в доме Ананских несколько лет.

Жена, кандидат медицинских наук, была старше А.Б., долгое время она работала в Институте медицинской радиологии, и сильно претерпела из-за своего "неравного брака", поскольку обнинский КГБ из-за родства с диссидентствующим художником не давал ей двигаться вверх по служебной лестнице, и она так и оставалась всю жизнь ВРИО зав. отделения в своем институте.

Познакомились они в начале 1960-х на почве увлечения туризмом, в Обнинске был довольно сильный туристический клуб, а потом и поженились.

Что еще сказать? Конечно, многое забывается, на глазах утекает как песок сквозь пальцы, но какие-то важные веще помнятся, конечно.

На поминках, где собралось очень много друзей, говорили, что, вот, Анатолий вроде бы имел за плечами лишь детдом и «лагерные университеты», а при этом был человеком высокообразованным. Порода, и голубая кровь, все же дают о себе знать.

Отлично знал литературу, читал религиозных философов, прекрасно знал русскую и мировую историю, и, разумеется, живопись.

В первые ряды, если говорить о творческой самореализации, он никогда не лез, не стремился к какой-либо популярности, что столь свойственно художникам.

Ни одной выставки у Ананского в Обнинске не было, картины либо продавались, либо – второе чаще – дарились. Хотя музейщики из обнинского краеведческого музея знали его прекрасно.

Есть у него и портреты, но куда больше пейзажных работ, выполненных, как правило, маслом – это либо картины среднерусской полосы, либо виды Крыма.

В Крым он одно время ездил часто, подружился, когда был в Коктебеле, с Володей Купченко, директором Дома-музея Волошина.

Помню, рассказывал, как в один его приезд закончились деньги, и он пустил часть своих крымских акварелей на продажу. И акварели эти уходили на ура.

Я, конечно, не искусствовед, просто люблю эти работы, как, впрочем, и их автора. В них есть душа, в них чувствуется присутствие Бога, даже когда это вроде бы просто зарисовки с натуры. Было ему открыто нечто такое, что можно постичь лишь сердцем.

Ведь сколь часто даже икону пишет иной иконописец без огня и вдохновения, а можно и божью коровку написать так, что в этом будет Бог.

Несколько лет назад я его попросил на старой осыпавшейся иконописной доске написать образ Серафима Саровского, молящимся в лесу на пне. Известный иконописный сюжет.

Вообще же святой старец Серафим это один из любимых мною русских святых.

В Обнинске есть свои сильные иконописцы, Анатолий Борисович их знал, но ни до, ни после сам он икон не писал. Однако к новой для него работе подошел весьма ответственно.

Долго готовился, потом месяца два работал над иконой в строгом соответствии с православным каноном. В процессе работы творились разные чудеса, в том числе и на бытовом плане, разрешались какие-то казавшиеся неразрешимыми ситуации.

То есть была явная поддержка и Господу эта работа оказалась нужна. Эта икона сейчас находится у меня дома, как и две подаренных Ананским небольшие по размеру старинные русские иконы, одна - образ Серафима, а вторая - Христа-Пантократора, они мне тоже каждый раз напоминают о нем, когда я подхожу к ним для молитвы.

Уверен, что ныне он в светлых селениях, при Господе, такие души Создателю нужны.

Надо сказать, что и графическое оформление моей третьей книги стихотворений «Эхо в конце коридора» выполнил по моей просьбе также он. И выполнил, на мой взгляд, очень ревностно и хорошо, без излишних красивостей, как и следовало.

Как, каким образом Анатолий Борисович на меня повлиял? По-разному. От него и от моего отца, разумеется, у меня с детских лет непримиримый анти-большевизм, ненависть к угнетателям моей родной страны. Первые сам и тамиздатские книжки я получил именно от него. В общем, выбивал он, как мог, из неокрепшей детской души всю тогдашнюю коммунистическую идеологическую бредятину.

Умение говорить ярко, образно, сочно и доказательно – тоже во многом почерпнуто из наших встреч. Любовь к русской литературе и русской истории тоже идет из самых ранних наших общений.

Интерес к живописи, видимо, тоже заронил в мою душу он. И хотя я был на своем веку знаком со многими выдающимися русскими художниками, каждый из которых это яркая творческая личность, и относится это отнюдь не к одной лишь живописи, все же Ананский в этом смысле для меня непререкаемый авторитет.

А ведь эти люди в живописной табели о рангах тоже стоят далеко не на последнем месте – и покойный Сергей Андреевич Тутунов-Голицын, и Федор Конюхов, и Саша Рекуненко, и Михаил Михайлович Шемякин.

Каждый вполне самодостаточен, целый макрокосм, но Ананский для меня непревзойден. Хотя знают его, конечно, значительно меньше, чем вышеупомянутых моих знакомцев.

Ведь даже живущий в Боровске известный русский художник Игорь Солдатенков сказал мне, что имя Ананского ничего ему не говорит, хотя в Калужской области он знает всех. Ну, это, конечно, столь свойственное творцам преувеличение. Калужская область больше Франции, и людей, занимающихся живописью, там явно приличное количество.

Бессребренности тоже многим не мешало бы у него поучиться. «Добрый был, - сказали на поминках. Легко расставался с вещами, книгами и картинами. Любил делать подарки.»

Надо сказать, что он одним из первых признал во мне Поэта, задолго до самых ранних публикаций, когда стихи мои существовали лишь в единственном машинописном экземпляре и ничего, кроме неприятностей, не сулили.

Ему был посвящен цикл «Лагерные мотивы», во многом продиктованный рассказами о лагерной поре, ну и, конечно же, книгами Солженицына и Шаламова.

Был ли Анатолий Анансский верующим? Эту тему мы практически никогда в разговорах не затрагивали, полагая ее слишком прикровенной и интимной. Но то, что у него был свой Бог в душе и свои давние с Ним отношения – это несомненно.

За неделю до смерти пришел к нему, недолго поговорили, стараясь не затрагивать самое острое, больное и тревожащее – его неизбежный скорый уход.

Потом встал и, стараясь не выдать своих чувств и не показать навернувшиеся на глазах слезы, вышел из его комнаты, зная, что в земной жизни нам уже не встретиться никогда. Jamais.

Но вот в скорой нашей встрече на небесах у меня никакого сомнения нет.

А когда ехал к нему для последнего прощания, включил в машине «Полонез Огинского», и слушал, слушал – раз 10, а потом еще «Реквием» Моцарта. Покойный классическую музыку обожал, и Пендерецкого, и баховский орган, и Генделя. А когда творил, любил заниматься творчеством под хорошую музыку.

А вот в могилу он лег на знаменитой Кончаловке, ту, где уже было погребено четверо, лег, словно в братскую. Общий детдом, общий лагерь, и могила тоже общая, тесная. Общая русская судьба, общий крест, общая страна. Сколько желающих, чтобы так и ушла она на дно, в небытие, стала историей. Но пока есть такие люди, как Анатолий Борисович, пока жива память о них, такого – знаю - не будет.

Есть люди, чей уход из земной юдоли в инобытие вовсе не принимаешь и не воспринимаешь. Они были слишком сильно привязаны к жизни, и смерть как-то совсем с ними не вяжется.

И для меня Анатолий Борисович не умер, он где-то здесь, рядом, вот откроется дверь квартиры, и он войдет, пропустив вперед маленькую болонку Тяпу, и протянет для рукопожатия свою широкую обветренную ладонь.

январь 2008 года

Литературно-общественный журнал "Голос Эпохи", выпуск 2, 2016 г.