И если никакой другой правды про свою жизнь не придумать,
то правда верности, чем она хуже любой другой?
Л. Бородин. «Царица смуты»
В 2015 году, во время работы над статьей к 60-летию Петра Паламарчука, мне довелось впервые прочесть удивительную и яркую его раннюю повесть «Малоярославец, или О недовольстве жизнью: Венок доносов». Написанная всего-то 23-летним Петром, повесть была столь необычна и ярка, что я, довольно неплохо знавший обширный корпус его сочинений, был просто потрясен филигранностью и художественной уникальностью ее. Я бы сказал даже больше: «Малоярославец», на мой взгляд, является лучшим художественным произведением Паламарчука. После, в оставшиеся двадцать лет своей активной творческой жизни, он уже никогда не писал так, – писал по-другому, но «Малоярославец», написанный в 23 года, остался навсегда недосягаем присущим ему совершенством.
Почему я не прочел этой повести раньше? Я – профессиональный читатель, я – искренний почитатель разнообразных талантов Петра? А что же говорить о других? О простых наших читателях, раздавленных, может быть, «девятым валом» коммерческого чтива, которое язык не поворачивается назвать «литературой»?
Как-то раз в обширном застолье в редакции толстого литературного журнала, который довольно долго возглавлял Л. Бородин, поминая Петра, который много печатался в нем, я сказал несколько слов об этой поразительной повести и задал вопрос наобум: а кто из присутствующих прочел «Малоярославец»? Все, кто собрался за гостеприимным журнальным столом, знали Петра, дружили с ним, ездили в творческие командировки, ломали копья на писательских съездах и толковищах, – и что же вы думаете?.. Поднялась одна рука прочитавшего. И это была рука корректорши...
О чем это свидетельствует и к чему я об этом рассказываю?
Из десятилетия в десятилетия раздаются унылые стоны ошметков того, что осталось от некогда могучей литературной критики: нет достойных произведений, в этом году «мы снова не дождались романа», литература и русское писательство не имеют никакого реального будущего, издательский бизнес крепко и до окончания потребительского интереса к живой бумажной книге, как феномену и отжившему свой век артефакту, встал на исключительно коммерческие рельсы: плати деньги, мы напечатаем что угодно, привезем в квартиру тираж и делай с ним, что пожелаешь, только авторские права нам на всякий случай отдай – а что такого? Литературы же, достойной внимания, все равно нет... Раздашь друзьям, может быть, кто-то один, сидя на даче, и прочитает со скуки тебя. Моя однокурсница по Литературному институту – она вопреки всему все пишет и пишет без устали свои книги девичьи – просто требует, чтобы авторы ей книг не дарили, и повествует, что некая дама (я подозреваю, что она все-таки говорит о себе) подкладывает дареные книжные стопы под сломанные ножки дивана, укрепляя любимое местопребывание перед телевизором... Другая вырывает страницы с дарственными надписями от авторов, чтобы не найти было адресата дарения, выносит пачками книги на помойку, но не бросает сразу в контейнер, оставляет рядом: может быть, кому-то понадобится?.. Ну что же, вполне благородно. Книги пока что не мусор – и то хорошо.
В подобных условиях и при таком отношении – что остается писателю? Разве только бросить сражаться с мировой энтропией, опустить руки, переквалифицироваться в управдомы или подыскать для себя более прибыльное занятие. Но как же тогда быть с великой русской литературой, наследниками которой все мы являемся? Ведь писать книги, не рассчитывая на тиражи, не рассчитывая на гонорары, как при советской власти, не рассчитывая на призрачную славу, на пристального читателя, который живет Бог знает где и которому только и не хватает в жизни, что твоих книг – это ведь наше призвание, и не мы выбирали эту стезю, но писательство выбрало нас.
«Нет романа. Умер рассказ. Последние дни доживает русская литература» – кому не известны эти стоны и причитания?
Но вместе с тем – вот вам «Малоярославец» Паламарчука, вот вам «Черная книга» Геннадия Русского, вот вам блистательная проза Владимира Дибровы, вот – и «Царица смуты» Леонида Бородина, ради памяти о котором мы сегодня все здесь собрались. Перечисленное мною навскидку – золотой, драгоценный песок русской литературы, высочайшие достижения нашего убогого и искореженного времени, в котором мы влачим свои жалкие дни в разлагающем душу и дух ощущении, что русская литература сошла на нет, подменилась двумястами романами Дарьи Донцовой и подобных ей скоропишущих дамочек с придуманными фамилиями вроде «врангель», «колчак», «ленина» или «юденич» в надежде обмануть читателя-простака причастностью к древним русским родам, что издательства превратились в фабрики по печати денег и долгоиграющих серий вроде «романов для женщин» и «исторического триллера» с сюжетом о том, как два опера попадают в XVII век и наводят там шороху – это реальный роман, я читал аннотацию. Что-то вроде бумажной версии кинофильма «Иван Васильевич меняет профессию». Другого это издательство не печатает. Про историческую достоверность, про точность деталей, про какой-то – хотя бы призрачный документализм – речь давно уже не идет.
Стонать и стенать мы можем сколько угодно, но опять-таки, скажем честно, многие ли из нас прочли «Черную книгу», «Малоярославец» и ту же «Царицу смуты» – высокие и благие достижения новейшей русской литературы? Или только корректорам остались эти радости чтения по вполне профессиональному долгу, как некогда наборщики в XIX веке надрывали животы от смеха, набирая свинцовыми литерами «Вечера на хуторе близ Диканьки»?
Я говорю об этих выдающихся книгах, потому что волей судьбы имел к ним некоторое касательство, знал этих писателей, дружил с ними (кроме Леонида Бородина, книги которого начал читать только после его смерти, увы), был вместе с Петром Паламарчуком редактором и издателем «Черной книги» Геннадия Русского, а ведь я мог и не иметь такого случайного счастья, мог прожить жизнь без этих знаковых книг, преображающих нашу внешне безвидную и угрюмую постлитературную пору Фэйсбука и кратких лукавых заметок в «Жж» на «злобу дня». А сколько я пропустил? Или все-таки не пропустил ничего и пребывать мне в горделивой уверенности в собственной значимости и читательской продвинутости? Но нет же, и снова я посрамлен: в интернете выложили фрагментами единственную, недавно изданную книгу некоего Дмитрия Бакина — он оказался даже лауреатом премии Антибукер (1995), а также был отмечен премиями журналов «Огонек» (1989) и «Знамя» (1995). В марте 2016 года в Германии вышла единственная книга Дмитрия Бакина «Про падение пропадом», в которую было включено, по существу, все, что он успел написать. В 2017 году был посмертно награжден Международной Бунинской премией с формулировкой «За яркий творческий вклад в русскую литературу». Уже по представленным в интернете фрагментам можно составить довольно полное представление о высочайшем художественном уровне ушедшего в неизвестности писателя. К сожалению, книгу просто так не купить – в свободной продаже ее нет, только через интернет, с оплатой в евро. И кто из нас, включая меня, читал Бакина? А ведь он вовсе не из лесу вышел: сын известного публициста Геннадия Бочарова, москвич, – но не участвовал в окололитературной тусовке, не сидел в ЦДЛе, – а работал водителем-экспедитором на «Газели», и писал удивительную, замечательную прозу. Всего одна книга... Зато какая!..
А сколько я пропустил? Сколько замечательных книг до меня не дошло?
Может быть, стоит посетовать, что поздно, все – очень поздно: с запозданием, через 15 лет после смерти друга-писателя и через 40 лет после написания я прочел «Малоярославец» Паламарчука, через 15 лет после опубликования в издательстве «Посев» с восторгом и восхищением прочел, а затем перечитывал несколько раз «Черную книгу» Геннадия Русского, и вот – через 20 лет после опубликования и через несколько лет после смерти мне все-таки посчастливилось прочесть и «Царицу смуты», единственную историческую повесть Л.И. Бородина, блистательную, глубокую и ценную исторической интуицией автора до такой степени, что сам А.И. Солженицын посвятил «Царице смуты» обширную и пристальную размышлением статью в «Дневнике писателя» (Новый мир, 2004, № 6) – но опять обратим внимание на то, что А.И. потребовалось целых 8 лет для осмысления повести, но и то вполне можно счесть чудом: сам А.И. почтил подробным и весьма старомодным литературным разбором (что понятно, допустимо и прекрасно), – да кто из современных писателей не мечтал бы о такой чести?..
Но давайте проследим вполне благополучную историю этой повести: опубликована в 1996 году в журнале «Москва», затем – отдельное издание – там же; 2-е издание – в 2001 году в сборнике «Русская смута»; 3-е издание – в 2013 году, в 4-м томе Полного собрания сочинений в семи томах. Не обошли повесть и премии, и внимание литературного официоза 90-х годов: Всероссийская Пушкинская премия «Капитанская дочка» (1996); по рейтингу газеты «Книжное обозрение» «Царица смуты» вошла в число пяти лучших книг 1996 года... Вроде бы все хорошо и замечательно, сам «Исаич» высоко оценил и отметил... Но при всех несомненных достоинствах повести и при всех, может быть, сожалениях о том, что «ну почему Леонид Иванович никогда больше не обращался к истории русской – ведь как здорово у него получилось, – почему?!.», что-то здесь все же не так: Солженицыну потребовалось 8 лет, чтобы прочесть, мне – 20 лет, а большинство – несмотря ни на что – даже и не подозревают о том, какого калибра и какой глубины исторического постижения злосчастной Русской смуты, когда поколебались основы Русского государства и Русь едва удержалась на краю гибельной пропасти, – какая повесть втуне лежит за семью замками молчания и нашей читательской лености, а ведь это одно из важнейших, знаковых произведений новейшей русской литературы.
Кем-то пророчески сказано: писатель в России должен жить долго. Увы, не каждому выпадает такое счастье.
Как ни парадоксально это звучит, Л.И. Бородину выпала уникальная по всем меркам жизнь, и те 11 лет – можно сказать, лучших и самых благотворных лет, которые он провел в заключении в советской тюрьме, преобразили и его судьбу, и его литературное творчество, создали уникальную и внутренне свободную личность, – ему, находящемуся в узах, нечего уже было терять и нечего было бояться, он обрел ту удивительную творческую и политическую свободу, о которой маститые совписы, почивающие на сытных хлебах соцреализма, со своими «Коммунисты, вперед!» (Межиров) не могли и помыслить. Стоит, вероятно, отметить и как знаковую деталь, что обласканные астрономическими гонорарами, сидением в президиумах, домами творчества, цэковскими домами и «сталинками» на Безбожном, Астраханском и Кутузовском в новые смутные времена, которыми закончились «перестройка и ускорение», сбежали доживать свои жизньишки в благословенную Америку, которую десятилетиями проклинали и предавали анафеме (Рыбаков, Евтушенко, Межиров и другие), – за своих «Коммунистов, вперед!» Межиров даже ухитрился получить «Награду Президента Соединенных Штатов Америки У. Клинтона» (Википедия)... А пока Бородин сидел в лагере, этот неутомимый «коммунист» получил в 1986 году и Государственную премию СССР, не считая питательных жирных брызг всяческих номенклатурных благ. Вероятно, следует на досуге поразмыслить о причинах такой всемирной отзывчивости американских президентов. Может, наши совписовские функционеры делали одну работу с американцами? А народу втирали обратное? В этом смысле принципиально другими были истинно русские писатели – Солженицын и Бородин. Первый в самое тяжелое время вернулся в Россию обустраивать родину от новой беды, бросив вполне устроенный и комфортабельный быт нобелевского лауреата – другой вопрос: насколько удачной оказалась его публицистическая и политическая активность в слетевшей с катушек российской действительности и насколько действенны были советы его президентам, которые, по всей видимости, использовали престарелого борца с коммунизмом ради дополнительного пиара. Леонид Бородин, у которого по счастливому стечению обстоятельств была, как у политического заключенного, возможность вместо лесоповала сидеть в камере и писать, пересылая на волю в редких письмах, тексты рассказов и повестей, по завершении тюремных мытарств активно включился в литературную и общественную жизнь, более того, по стечению обстоятельств ему пришлось принять в свои руки бразды правления журналом «Москва», который какое-то время даже печатал «Агни-йогу» и от которого малодушно отступился ради собственного писательства тогдашний главный редактор Владимир Крупин. В тяжелейшие для государства, для народа и для литературы годы Бородин сохранил журнал на плаву, влил новое вино в мехи новые, преобразовал и реформировал журнал – может быть, тому способствовали и те 11 лет, проведенные в заключении, отнявшие реальные годы жизни, но вместе с тем обогатившие Бородина не только уникальным жизненным опытом, но и, так сказать, законсервировавшие его социально-политический потенциал, который в полной мере и был позже реализован на страницах «Москвы». Свидетельствует о том и увесистый заключительный – 7-й – том Собрания сочинений, в котором собрана его острая публицистика по насущным проблемам выживания России и русских людей во времена новой смуты 90-х годов. Да и потом – иметь такую, можно сказать, собственную трибуну – для своих повестей, романов, рассказов и статей было действительно благом. Это позволяло писателю быть снова свободным – от чужих мнений, чужих вкусов, обязательной коммерческой составляющей, как сегодня, когда толстые журналы стали сосредоточием компанейщины и междусобойчиков, когда неважна эстетическая или литературная составляющая, неважно социальное и историческое значение произведения, но важно, чтобы ты был своим и не особенно выделялся на фоне других своих же.
Эта удивительная свобода, столь присущая Леониду Бородину, требует особого осмысления. Как же так? Ведь в самые нежные и отзывчивые годы он попал в тюремную мясорубку, но вместо того чтобы сломаться, как того вожделели следователи и дознаватели, охранники и идеологические надзиратели за общим умонастроением народа, бессмысленно сооружающего новое коммунистическое общество, Бородин словно рождается заново: все, судьба его сломана, никаких надежд ни на что – ни на спокойную жизнь и учительскую работу, ни на семью, ни на писательство – писать-то ты можешь, пожалуйста, – и в этом был главный просчет лагерного начальства, – да только ни в жисть тебя нигде и никто не напечатает, – и нет уж надежды на возвращение к обыденной жизни, которой живут миллионы, – а раз так, так самое время стать самим собой, всмотреться в собственную душу, осмыслить происходящее с тобой, со страной, понять сокровенную трагичность XX века и обозначить болевые точки эпохи. И, может быть, даже понять, ответить на вопрос: почему же произошла эта вселенская катастрофа 17-го года? Что причиной тому? Неужели только несчастное совпадение разнонаправленных обстоятельств? Ведь Российская империя была колоссом, могучим, многолюдным и непобедимым – и вдруг от незначительного толчка все рухнуло и превратилось в прах? Разве могли какие-то немецкие миллионы, выданные германским генштабом для разложения русского фронта – да сколько бы их даже ни было – сокрушить такую державу? Или дело все же в другом, – в накопительном – веками – отступлении от святоотеческой веры, в медленном сползании в атеизм и безбожие, – ведь Достоевский еще ставил похожий диагноз: русский человек без Бога – совершенная дрянь. Мытарства тюремные и полное – по видимости – поражение жизни Бородин принимает как данность, и это внутренне освобождает его от понятного страха, от идеологических догм, от ложных жизненных целей, от юношеского романтизма ВСХСОНа изменить ток и течение угрюмого подсоветского бытия: преобразование мира следует начать с преобразования себя самого, своей души, – все остальное придет, не замедлит... Ну и чем был политический лагерь середины 60-х годов? Настоящей школой жизни: перед глазами молодого Бородина проходили истинные пассионарии – здесь были и власовцы, и лесные литовские братья, и бойцы УПА, и пойманные где-то в лесах диверсанты-шпионы, участники различных политических групп, разоблаченных и выявленных КГБ, – то есть живые, активные борцы с человеконенавистническим коммунистическим режимом, отбывающие различные сроки за вполне реальные дела, за борьбу. Мы не будем давать оценку этим людям и тем идеям, которые они исповедовали, не будем спорить и делать далеко идущие выводы, а также не будем искать направляющую руку некоего кукловода, чьими марионетками, вполне вероятно, были они. Я хочу отметить в этом контексте только то, что Бородин попал в уникальную школу жизни и постиг не только величие и несгибаемость исповедников веры, борьбы и особых политических воззрений своих товарищей по несчастью, но и стал свидетелем и другого: как слаб человек, как он ломается бездушной тюремной системой, как человек «ссучивается», говоря по-лагерному, увидел пределы (точнее сказать – беспредельность) нравственного и человеческого падения человека, у которого не было веры, не было идеологии, а значит, не было и силы противостоять неумолимому инфернальному злу. Это была школа – человеческая, мировоззренческая, писательская. Жестокая школа, но некуда было деваться. И когда принудительная «учеба» все же закончилась, русский читатель обрел замечательного писателя.
Вообще, интересно проследить в некоей перспективе за тем, как преображала каторга и тюрьма некоторых писателей, становясь важным и судьбоносным водоразделом на «до» и «после». Вот Достоевский – вполне заурядным писателем был: «Неточка Незванова», «Бедные люди», «Белые ночи» – слезливая и никчемная беллетристика, и насколько другим он предстает перед читателем в потрясающих «Записках из мертвого дома». Останься он в целости на свободе, сегодня мы не знали бы об этом писателе ничего. С каторги возвращается в литературный мир совершенно другой человек, и пишет он совсем по-другому. Он уже знает, о чем он должен писать. А.И. Солженицын, наивный марксист и романтик, попав в лагеря и отбыв положенный ему срок, возвращается в мир тоже другим человеком, и тоже знает о том, что ему надо осмыслить и что ему надо понять. И это вовсе даже не исторический свод «Архипелага ГУЛАГ», который важен, весом сам по себе, который стал бы главным делом жизни другого писателя, поменьше масштабом, но «Красное колесо» – летопись русской революции, которая тоже остается, увы, непрочитанной, непонятой и неинтересной сегодняшнему русскому человеку. Мы – ничему не хотим учиться, ничего не хотим понимать, мы продолжаем жить по собственному разумению, – какое там «Красное колесо»!..
В этой связи хочу кратко поведать историю личную. Когда «Архипелаг ГУЛАГ» был издан свободно и широко в СССР, я купил два комплекта трехтомника и один из них привез на Украину отцу: вот, папа, читай! Ты все поймешь о том времени, в котором вы жили! Отец мне сказал просто: я не буду это читать. Без каких бы то ни было объяснений. Я был просто обескуражен: как же так? Нам давали «ГУЛАГ» на одну ночь, его тайно ксерили, за чтение и распространение книги сажали на реальные сроки, да и сам Солженицын – подъял немыслимый такой труд, сидел под топором, который только чудом не опустился на его голову, был вышвырнут в эмиграцию... А отец – не хочет читать! А он ведь никогда не был коммунистом и охранителем строя. Не исповедовал с пеной у рта догмы марксизма. Ну, поругивал нас с братом за джинсы, музыку и длинные волосы. А после я понял: на закате жизни очень трудно перестроиться и, можно сказать, перечеркнуть всю свою жизнь. На это способны отважиться лишь крепкие духом, или искатели истины, или же молодые. Худо ли, хорошо ли, но он прожил свои 70 лет в окостеневших иллюзиях, в окаменелостях прошедшей эпохи: раз посадили – значит виновен, ученые доказали – Бога нет, в голоде, холоде и тотальном дефиците виноваты внешние наши враги, но когда-нибудь – придет коммунизм, и будет каждому по потребностям… А пока – будем терпеть, да и что жаловаться: войны бы только вот не было. (Воспоминания о войне перебивали по ужасу даже голод начала 30-х годов, в котором умер наш дед.) Вот и вся простецкая логика. Хороши и привычны были эти иллюзии, приросли к душе, стали метафизической плотью ее, и забылась боль генетическая – о 20-х, 30-х, 40-х годах, о коллективизации и терроре против народа, и не нужен был отцу «Архипелаг» солженицынский, только вот умирать пришлось все же лишившись иллюзий, лишившись накоплений в сберкассе, собирая пивные бутылки – отменили коммунистические вожди недосягаемый коммунизм, разодрали империю на куски и устроили локальные войны. Отодрали кору от души, и осталась рана сплошная. Одно хорошо: не дожил отец до того, что происходит сегодня на Украине – оказал Господь ему последнюю милость.
Или Варлам Шаламов, – у него был тяжелейший опыт выживания на Колыме, и совсем в другую эпоху, что отразилось в «Колымских рассказах», а что было бы с Шаламовым без того ада, где он едва выжил? Поэзия, лирика?..
Конечно, легко нам сейчас рассуждать, не имея подобного опыта, и никто из нас не может ответить на вопрос: каким бы стал он, оказавшись на каторге, на Колыме или в Потьме? Остался бы тем, что он есть сегодня, остался бы он вообще писателем ввиду новых грядущих времен, о которых я выше сказал, с новыми вызовами и новыми моральными и материальными испытаниями? Или же все-таки преобразился бы внутренне – как Достоевский, как Солженицын, как Бородин, как Шаламов? Ведь речь идет о судьбе, о противостоянии злу и ничтожеству, о страшной тюремной цене, за которую обреталась внутренняя свобода и преображенное литературное творчество, о промысле Божием о каждой душе и о любви, которую не только следовало писателю ощутить, но и принять с благодарностью и надеждой. А приняв – воплотить в своих книгах.
Я ведь так ничего и не сказал по существу о повести Бородина «Царица смуты» – увы! Но все-таки – я не литературный критик и не литературовед, и не мне состязаться в пристальном разборе с А.И. Солженицыным, – я просто благодарный читатель, счастливый читатель: мне с запозданием удалось прочесть эту прекрасную повесть и насладиться не только изысканным языком, которого не было в других произведениях нашего автора, но немало удивиться совершенно новому в историческом ведении и понимании образу Марины Мнишек – и это подлинное психологическое и художественное открытие Л.И. Бородина.
А ведь я мог и не прочитать этой повести. Я мог не прочитать и других работ Леонида Бородина, как и произведений Шаламова, Геннадия Русского, Солженицына, Андрея Белого, Владимира Дибровы, Паламарчука и многих, и многих других уникальных писателей, свидетельствующих только о том, что слухи о смерти литературы весьма преувеличены.
В этом и заключается мое горькое и несколько запоздалое счастье.
Счастье читателя.
Москва–Ломы, Вознесение Господне, 2018.
Алексей Николаевич ГРИГОРЕНКО,
член Союза писателей России,
(г. Москва)
Опубликовано в Литературно-общественном журнале "Голос Эпохи", выпуск 1, 2020 г.
|
