 В современных русских говорах рамень означает «густой лес, лесная глушь, окраина леса, лес у поля, селение у леса». Диалектное рамень «край пашни у леса» исторически связано с такими словами, как ра-ло «рало», ра-тай «пахарь», ра-ло «нива», ра-тва «пахота», наконец, орать «пахать». Первоначально слово рамень означало именно «пашня», «пашня по соседству с лесом».
Поездка в Тверь стала для меня духоподъемным и душеспасительным путешествием, о котором я думала долгое время.
В Тверской губернии, в деревне Вельяшево Рамешковского уезда, родились мой прадед, дед и отец. И в последние годы сердце ныло до боли: я хочу увидеть эту деревню и подышать ее воздухом.
А теперь сердце успокоилось: тверские дороги дали успокоение, да и деревня, слава Богу, жива.
ТОПОНИМЫ
Из детства помню. Мама приходит с работы, а я сижу в полутемной комнате, свет включать не хочется. Уроки сделаны. Ужин на столе почти остыл – одной есть не хочется. Мама включает свет: «Что ты тут сидишь как…как в Твери!»
Откуда это – « как в Твери»? Потому что темно и печка не натоплена? (Тогда мы жили в Ленинграде в квартире с печным отоплением.) Тверь – это что-то такое дремучее, прохладное, непроходимое…И хотя я в свои двенадцать лет неплохо знала географию (рассматривать карты – до сих пор одно из любимых занятий), Тверь все равно в сознании связывалась не с городом на Волге, а с литературным сравнением. «Как в Твери» – это когда все по полочкам не разложено, а лежит и стоит невесть как, непорядок значит. Почему – сегодня это вовсе объяснить не могу.
В общем, Тверь из моего детства – это то, что стоит упорядочить. И еще повод вспомнить маму, которая никогда и не помышляла о том, чтобы съездить в тверскую деревню Вельяшево. Да и отец почему-то туда не стремился. Зато часто ездил в Псков, на родину мамы. И месяца за три до смерти ездил именно в Псков и вернулся оттуда воодушевленным и с прояснившимся взглядом. И нам с мамой казалось: будет жить. Но этого не случилось.
Теперь, спустя почти сорок лет, я понимаю: ему надо было тогда, в 1974 году, ехать в Вельяшево. Нет, не потому что он остался бы жить. Слишком страшный был диагноз. Но увидеть свою деревню на земле и умереть – это уже совсем другое пребывание души на небесах.
Отец в Вельяшево не поехал. Зато туда решила поехать я.
АННА И ПЕТР
«Я, Кротов Константин Петрович, русский по национальности, родился в 1924 году 26 января в Калининской области, Рамешковского района, в деревне Вельяшево. Отец мой, Кротов Петр Маркович, по национальности русский, до революции занимался крестьянством, а также и после революции, до самой смерти, в Калининской области Рамешковского района деревне Вельяшево. Мать моя, Кротова Анна Михайловна – русская, до революции – рабочая. После революции вышла замуж и жила с моим отцом в деревне – занималась крестьянством. В 1932 г. моя мать расторгла брак с отцом и переехала на постоянное местожительство в г. Ленинград…»
Это строки из биографии моего отца, написанной в 1954 году. К этому моменту отец работал в Ленинградских специальных научно-производственных реставрационных мастерских. По какому случаю была написана автобиография – сейчас мне уже не установить. Однако вижу в ней неточности, связанные со временем написания. Дожил бы отец до дня нынешнего – написал бы по-другому.
Ведь Тверь была переименована в Калинин лишь в 1931 году, а областным центром Калинин стал лишь в 1935 году. Моя бабушка моя уехала в тверскую деревню с дедом из Петрограда по причине голода и страха, которыми был обуян Петроград в Гражданскую войну (этого, конечно, отец не мог указать в биографии, да и ни к чему, но помню бабушкины слова: «В Петрограде в Гражданскую было еще хуже, чем в блокаду. Это я тебе точно говорю, я ведь пережила обе напасти)…
«Мы ленивы и нелюбопытны» – сказал нам Пушкин в укор, не только современникам, но потомкам. Удивительное, прекрасное чувство тоски по Прошлому, равно как и преклонение перед Прошлым, любви к Прошлому (ведь оно было ближе к Богу, к точке Создания, а значит, было чем-то более правильным; Настоящее лишь рассеивает Истину, превращает ее все более и более в пыль) пришло ко мне очень поздно
Отец умер в 1974 году, бабушка, Анна Михайловна, в 1975. Мне было тогда девятнадцать лет. И, увы, увы, я, студентка филфака интересовалась чем угодно, но только не историей семьи. К печали моей, я не одинока. Сколько моих ровесников, рожденных в середине двадцатого века, знали наизусть биографию «дедушки Ленина», но не биографию своих предков. В каком-то едином порыве мы мечтали о светлом будущем страны, но мало размышляли о совсем недавнем прошлом. Деды-прадеды – офицеры, священники, мещане, крестьяне – о них говорилось лишь изредка, либо не говорилось вообще. Иные мои знакомые не знают …даже отчества своих бабушек и дедушек. Да, дворяне, офицеры – понятно: боялись, прятались, врали, брали другие фамилии, лишь бы в «отделах кадров» не догадались о «белом прошлом» родственников. Но крестьяне?! При всей неоднородности крестьянского люда, именно они, крестьяне, хранили в своем сознании, наверно, самое главное – любовь к родной земле. Земле – которая давала им жизнь. Именно любовь к родной земле более всего мешала воспитать в крестьянине «настоящего коммуниста», интернационалиста. Поэтому крестьяне, особенно зажиточные, кулаки (таким был мой – по материнской линии – псковский дед Иван Сидоров) «перевоспитывались» в далеких сибирских ссылках, либо уничтожались вовсе, если не принимали политики партии. Их было десятки тысяч.
Но не стало дворян, священников, крепких крестьян. В СССР стали воспитывать строителей коммунизма. Для этого землю любить не обязательно. Нужно любить партию. Хотя бабушка Анна Михайловна как-то сказала: «А я намеренно в партию не вступала. Потому что там врут!» Сейчас понимаю, что для начала шестидесятых годов двадцатого века это было довольно смелое заявление. Правда, заявление адресовалось исключительно мне, десятилетней школьнице. Я это хорошо помню: бабушка делает тесто для пасхальных куличей, а я ей вдруг говорю про то, что Бога-то нет. Вот тут-то бабушку и понесло всяко-разно: и про то, как она пела на клиросе, и какая она была красивая, и как ее в гимназию звали, а она не пошла из-за семьи большой, и как потом, после революции все пошло кувырком. Закончила она свою назидательную исповедь «этой нахальной девке» (то есть мне) именно этими словами: «Там врут!»
Познакомились бабушка Анна и дед Петр в Санкт-Петербурге. Дед служил в столице в царской армии. Сохранилась фотография – видимо, прадед Марк и прабабушка Соломония приехали из деревни Вельяшево навестить сына в Санкт-Петербург. К счастью, остался об этом событии снимок. Есть еще одна фотография – дед Петр и бабушка Анна в платье невесты.
Снимки хорошего свойства, четкие. Потому могу разглядеть и красивое лицо деда, и его стать, и волнистые волосы, которые передались и моему отцу, и – особенно – его младшему брату Володе, дяде Володе.
Еще знала про деда: «Он пил в деревне, поэтому я его и бросила». – «А умер-то он как, бабушка?» – «Пьяный был и в стоге сена замерз».
Вот такие сведения. Скудные, да и не лестные, скажем прямо.
ИЗ ОДНОЙ ДЕРЕВНИ
Лет десять назад, уже в начале века двадцать первого, я решила найти все, что можно, о Вельяшево (написание варьируется «Вельяшево – Вильяшево»). Интернет сослужил хорошую службу. В «Книге памяти» Тверской области, где записаны фамилии воинов, погибших во Вторую Мировую войну, открываю Рамешковский район. Кротовых – не один десяток. Почти половина из них – родились в деревне Вельяшево! Кротов Василий Егорович, 1921 год рождения; Кротов Григорий Дмитриевич, 1900 года рождения; Кротов Иван Петрович, 1906 года рождения; Кротов Константин Егорович, 1924 года рождения (эта находка меня потрясла более остальных – за исключением отчества, это полный тезка и ровесник моего отца!); Кротов Николай Арсентьевич, (год рождения не указан); Кротов Петр Ефимович, 1899 года рождения; Кротов Петр Иванович, 1912 года рождения…
Все эти люди были не только односельчанами моих деда и отца, но кто-то из них вполне мог быть моим более или менее близким родственником. По крайней мере, моим троюродным дедом или двоюродным дядей…Впрочем, в старых русских деревнях – все родственники, да и почти все однофамильцы. Да и вообще русская крестьянская фамилия – «отдельная песня». Не особенно и нужна была крестьянину эта самая фамилия, если жил он всю жизнь в своей деревне, а также и отец его, и дед его, и прадед его… И так все знали, что это Петр, а отцом его был Марк, а живут они, к примеру, на окраине пашни, у леса… А я из своего компьютерного двадцать первого века пытаюсь увидеть их, вглядываюсь, вглядываюсь до боли в глазах – хоть что-нибудь покажи, Господи, хоть малую занавесь открой…
И Бог открыл. И не малую занавесочку, а такое широкое поле, что не пройти его мне в земной моей жизни.
Бог дал и спутника. Друга. Который не просто живет в Твери и прекрасно знает ее окрестности, а также самые потаенные места Тверской губернии, где, может быть, еще не ступала нога наглых столичных жителей.
Сергей Глушков, писатель, журналист, филолог – человек в Твери известный. Но дело не только в этом. Душевная близость, которая возникает у людей, наверно, самое большое счастье в жизни. Я Сергея искала долго, лет десять. Вернее, конечно, не его, а человека, который с любовью сможет открыть для меня дедовский и отцовский край. И от своего питерского знакомого чуть более года назад (случайно, да нет, не случайно, а самым чудесным образом!) я узнаю, что друг его детства… живет в Твери. Это и был Сергей Владленович Глушков. «Он всех в Твери заразил краеведением», – сказал мой питерский знакомый. «Так это то, что мне так нужно!» – вскричала я тогда.
Началась переписка по Интернету. А 5 августа 2012 года я приехала в Тверь: для того, чтобы – в первую очередь! – увидеть деревню Вельяшево. Через тридцать восемь лет после смерти отца.
КРАЙ ПАШНИ У ЛЕСА
…Вельяшево стоит вдалеке от большой трассы – километр, не меньше. Поворачиваем налево, на проселочную дорогу. Хотя на карте она означена как грунтовая, никакого грунта на ней нет – просто две колеи, проложенные автомобильными колесами. Прибитый песок, прибитая трава. «Наверно, с дедовских времен дорога эта не изменилась», – подумала я. Еще несколько десятков метров – и избы начинаются, по обе стороны дороги: небольшие, складные, с бело-голубыми резными наличниками. Глаз радуется! Останавливаемся у первого дома – напротив пригорок с двумя березами, за пригорком маленький пруд, изрядно заросший камышом. У калитки встречает нас юноша лет шести: волосы золотые, взгляд строгий, из одежды – лишь черные шаровары до коленок, а ноги босые. Если бы не современный черный трикотаж спортивных брючек – все остальное, как и сто, и двести лет назад. Мужичок с ноготок, только в летней одежке.
– Здравствуй! – говорю я ему. – А есть ли взрослые?
Через несколько секунд появляются еще два мальчика, постарше. «Есть взрослые, проходите, – говорит один из них. – Бабушка и дедушка».
Мы с Сергеем входим в избу, где мне все почему-то показалось родным и знакомым. Я представляюсь и говорю, что ищу своих возможных родственников по фамилии Кротовы.
– А я в девичестве – Кротова, – говорит женщина. – Зовут меня Алла, по паспорту Алевтина. А этой мой муж Александр.
– Моего деда звали Петр Маркович, – продолжаю я.
- А моего деда Петр Ефимович, а бабушку – Пелагея Марковна, – единозвучно отвечает Алла. – Да вы проходите к столу, чаю сейчас попьем…
…Марк – имя довольно редкое, как мне казалось в юности. Оно и в самом деле редкое для человека русского. По семейной легенде, прадед имел цыганские корни. Впрочем, как он оказался в Тверской губернии я, видимо, вряд ли узнаю. (Но если захочешь, все возможно, надо мне только проявить старание!) Хотя все могло быть и проще: родился Марк, так же, как и его отец (а мой уже прапрадед, имени которого я не знаю), в той же деревне Вельяшево. Святые, носящие имя Марк, упоминаются в Месяцеслове не менее двадцати раз – от Марка Евангелиста до Марка, папы Римского. Пришли родители прадеда в храм со своим сыночком (еще бы знать – в какой!), сельский поп и выбрал имя младенцу – «по ближайшему святому»…
…Я сижу за столом, в деревенской избе, в деревне Вельяшево и думаю о Марке. Петр Маркович и Пелагея Марковна – брат и сестра? Мой родной дед и моя двоюродная бабушка? Или? Неужели просто совпадение?.. Алла, в девичестве Кротова, накрывает на стол: картошка, сосиски, помидоры, блины, сметана, мед, чай…Все это невероятно вкусно. И Алла, и муж ее Александр, и веселые красивые внуки их, – все мне кажутся людьми давно знакомыми…Я их как будто когда-то видела. Может, во сне?
– Мой дед, – говорю, – в стоге сена замерз. Пьяный был. Вот все, что о нем знаю.
– Погоди, погоди, – отвечает Алла (мы как-то сразу перешли на «ты»), – помню, сижу на печке с бабушкой. Прибегает тетя Нюша и кричит: «Мой-то в стогу замерз, пьяный…» Это муж ее был.
– Тетя Нюша? – удивляюсь я. – А мою бабушку тоже звали Нюра, Анна, Анна Михайловна…
– Ну да, тетя Нюша…Некрасивая была, честно говоря, женщина, – говорит Алла.
– А моя бабушка была красавица.
– Выходит, красавица его бросила, он женился на некрасивой, – рассуждает Алла. – А моя-то бабушка была очень даже ничего, круглолицая, глаза большие, волосы волнистые густые, пышные…
– А дети у них с этой тетей Нюшей были?
– Были. Два парня и девочка. Только где они теперь – не знаю…
Вот это да! Я-то всегда думала почему-то, что дед умер еще до войны, а он успел жениться во второй раз, детьми обзавестись. И это мои родные (по деду) дядьки и тетя.
…Мы сидим за столом, разгоряченные не только от чая, но уже и от деревенской самогонки, которой нельзя было не выпить ЗА ТАКУЮ ВСТРЕЧУ! Алла рассказывает о своих родных – отце, сестре, племяннице, а я думаю о том, что это и моя неожиданно обретенная родня.
Выходим во двор, идем по деревне, где осталось чуть больше десятка домов. Алла, мой друг Сергей, серьезный Никита, золотоволосый шустрый Симеон и я, растворяющаяся в вельяшевском воздухе. Дошли до окраины. Там колодец и слегка покосившаяся, но еще крепкая избушка. «Это домик тети Клавы Лебедевой, она у нас старожил, все про Вельяшево знает…Правда, живет давно в Москве. А избушку продать хочет. Тебе не надо? Тысяч за тридцать отдаст – недорого. Крышу только перекрыть, да пол чуть-чуть подновить». Эх, дорогая моя Аллочка! И купила бы, и подновила бы, и денег, может, нашла бы на столяров и плотников. Только ведь не буду ездить я в Вельяшево, совсем не приспособлена я к жизни деревенской. А если и приеду на пару дней, буду только грустить о той деревне, которой уже давно нет. Деревне прадеда, деда, отца. Ходить по той земле, по которой когда-то ходили они, смотреть в одиночестве на вельяшевское солнце – это выше моих сил!
Шумят березы с ивами, мягко стелется шелковая трава. В траве – какой только живности нет! И изумрудные лягушки, и сине-черные жуки, а вот и пушистый ежик пробежал и замер. Зоркий Никита ежа увидел, поймал. Посадил бабушке Алле на ладошку. Все смеются пушистому фыркающему комочку… Никита чем-то неуловимо напоминает мне отца, хотя по крови мальчик моему отцу – как говорят, «седьмая вода на киселе». И все же…Мой юный папа, по рассказам бабушки и по его собственным рассказам, был человеком слегка замкнутым, серьезным и одновременно восторженным перед красотой природы. Он говорил уже взрослым: «Во мне цыганская кровь…Была бы воля, ушел бы с табором и бродил бы по земле, по дорогам-полям…» Никита вряд ли ушел бы с табором в далекие края. Но видно, как он восторгается всем тем, что вокруг – облаками, травой, всем тем, что живет под этими облаками и в этой траве. И его смущенная улыбка, и темные глаза, и румянец на смуглых щеках – все это я уже видела когда-то, в детстве, когда молодым был мой отец, который – Бог ты мой! – троюродный прадед юному Никите…
Ежик убежал с человеческой руки на свободу. А мы идем вдоль деревни, к большой дороге. Где-то там, километрах в пяти от Вельяшева, кладбище. Там похоронена бабушка Аллы – Пелагея Марковна, ее отец Сергей Петрович и, скорее всего, и мой дед Петр Маркович.
– А на кладбище нас довезете? – говорит Алла, обращаясь к Сергею, который, увы, как «человек за рулем» не смог даже пригубить ядреного самогона за здоровье всех Кротовых.
– Я пил за вас мысленно, за всю вашу родню, – улыбается Сергей. – А на Кавказе земляк – это брат родной, а вы раз уж точно троюродные – значит и родные сестры! А на кладбище – конечно, непременно!
Августовская жара и самогон делают свое…доброе дело: голова кружится, но слегка. Впрочем, я не могу понять, отчего я пьяна – от крепкого напитка или от счастья…
Мы садимся в автомобиль…
Маленькие деревенские кладбища всегда вызывают у меня умиление сердца. В летнюю теплую пору они похожи на уютные палисадники. Там нет тревоги, которая всегда возникает на больших городских кладбищах, где так много громадных гранитных глыб, бронзовых бюстов, соседствующих с полуразвалившимися оградками и крестами. На маленьком деревенском кладбище – всегда благодать… Кладбище, где похоронены многие уроженцы Вельяшева, – такое же благодатное. Неожиданная поляна в лесу. Много папоротника и разных неярких цветов. Невысокие крестики, каменные плиты - иные лежат прямо на земле, другие – подняты вертикально. Вот и могила Сергея Петровича, отца Аллы. Он родился в 1923 году, а умер в 1988. Моего отца он пережил на четырнадцать лет. А вот и совсем рядом – памятник Пелагее Марковне, его матери. Смотрю на надгробные фотографии. Мать и сын очень похожи: тот же мягкий овал лица, спокойный взгляд, волнистые волосы, красиво очерченные губы и брови «треугольничком». Такие брови всегда придают лицу слегка удивленное выражение. Такие же брови были у моего отца… Рядом еще могилы Кротовых – мои двоюродные дядьки, троюродные сестры. Фамилию эту все мы получили, как сказала Алла, от соседнего с деревней Вельяшево хутора Кротова. Так это или не так, проверять надо… «Господи, сколько же всего сразу обрушилось на меня, – думала я, обнимая могильный памятник своего двоюродного дяди, отца Аллы. – Была я одна, жила в своем Ленинграде-Петербурге ни шатко, ни валко, пыталась что-то создать в своей жизни, ничего стоящего из этих попыток не получилось. Детей я не родила, романа своего не написала… Дожила до солидных лет одна-одинешенька. А тут столько родни, у каждого своя судьба, свои дороги. Ничего я о них не знала, и они обо мне тоже. Вот уеду через три дня из Тверской губернии, и потихоньку они обо мне забудут… А все-таки все мы от одной мощной ветки, от хутора Кротова, может, когда-нибудь, через сто лет, где-то, совсем не здесь, встретимся…»
– Алла, а где же дед мой может быть похоронен?
– Да, скорее всего, тут, где ты стоишь. Где мой отец. Никто ему тогда ни крестик, ни памятник, наверно, не поставил… Но как-то смутно, по бабушкиным рассказам, помню, что Петр, который в стогу замерз, был здесь похоронен. Потом на этом месте еще кого-то хоронили, косточки на косточки… Знаешь, как в деревне, разрешения особого никто не спрашивал. Умер – закопали. А ходить-то некому было на могилку, вот все с землей и сравнялось…
В самом деле – какая разница: у этой рябины, у той березы. Лежит мой дед Петр Маркович в этой самой земле, на этом кладбище – это точно. Значит, могу я тут поплакать и обнять серый гробовой камень, пусть не дедовский, но его родного племянника, Сергея, отца моей так неожиданно обретенной троюродной сестры Аллы.
Мы вновь садимся в автомобиль и выезжаем на большую дорогу. Никита, который тоже был с нами на кладбище, за все время пребывания там почти ни слова не проронил. Зато где-то на тропинке он успел поймать маленькую ящерку. В автомобиле он вытащил ее из кармана: «Смотрите, какая!» Алла, уже привыкшая к зоологическим интересам внука, строго сказала: «Ну ладно тебе, Никита! Не всем это нравится!» – «А мне нравится, нравится! – чуть ли не кричу я. – Мне все нравится! Аллочка, Никита, дорогие мои, мне все очень нравится! И какая ящерка красивая!»
На повороте к Вельяшеву Алла и Никита выходят из машины. Я тоже выхожу. Обнимаю их. Мы что-то говорим друг другу. Что-то очень доброе. Солнце сияет над моей деревней, нежно пахнут луговые травы, а небо такое высокое, такое голубое, и облачка такие легкие-легкие… Слова в такой момент уже ничего не значат, потому что сердце мое бьется и в груди, и в горле, и в висках. Я всё – сплошное бьющееся сердце.
«ВЗЫСКАНИЕ ПОГИБШИХ»
…На обратной дороге в Тверь Сергей (о, мой все понимающий друг!) останавливает машину рядом с разрушающимся храмом. «Это село Кузнечное – говорит Сергей, – после революции его переименовали в село Безбожник. Храм Святой Троицы, с приделом во имя Богородичной иконы «Взыскание погибших». Давай выйдем…»
Храм – типичный для начала девятнадцатого века. Строгий, стройный. Классицизм. Правда, обветшал он до крайности… Через оконный проем заглядываю внутрь. Там – груды песка, мелких камней, мусора. Видимо, церковь закрыли еще до Второй мировой войны.
Рядом с храмом – несколько могил. Каким чудом они сохранились? Даже цветы лежат возле некоторых. Значит, люди все же приезжают к храму… Читаю надпись на одной из надгробных плит: «Елена Ивановна из Князей Долгоруких, супруга Тайного советника, Сенатора и Кавалера Павла Ивановича Голенищева-Кутузова, скончалась 27 апреля 1850 года на 72 году от рождения». В Кузнецово, оказывается, было имение знаменитого русского аристократа… А в двадцать первом веке лишь храм остался. Да могила жены Павла Ивановича. Что ж, не так уж и мало для потомков. У меня вот целая деревня жива. Как будто специально меня ждала. И теперь я должна что-то делать с этим подарком от Господа.
Не знаю пока - что.
Написать поэму о Рамешковском уезде и деревне Вельяшево?
Разыскать в архивах все, что можно, о хуторе Кротове?
Найти людей, у которых есть воля и деньги на реставрацию храма в Кузнецово?
Как бы хотелось исполнить все это. И, может быть, даже больше - для той обетованной тверской земли, к которой я так долго стремилась…
Мне много лет. Как всякий обычный, лишенный каких-либо особых талантов, человек, я в юности хотела для себя хорошей жизни - любви, большой и дружной семьи, здоровья, интересной работы, за которую я бы получала приличное денежное вознаграждение. Все, о чем мечтала, не сбылось. Я тонула в потоках суеты, тщеславия, погони за призрачным счастьем. Я достаточно вывалялась в грязи предательства и обмана.
Я желала нравиться тому, кто был ко мне равнодушен, а порой беспощаден к моим чувствам. А время шло…
Я думала, что надо верить в людей, когда на самом деле верить можно только в Бога.
Как, впрочем, всякий обычный человек.
Но когда зрелость моей жизни стала переходить в иное качество, мне был указан путь к тайному кладу. Этим кладом стало Прошлое земли моих предков. И я, как блудная дочь, множество десятилетий потратившая на поиски эфемерного Несбывшегося, сегодня припадаю к коленям этого Прошлого. И оно обнимает меня своими натруженными руками и, надеюсь, все прощает…
30 октября 2013 г. |
