Русские изгнанники, которые – в катастрофическом для отечественной культуры количестве — оказались за пределами России, всегда надеялись, что их творчество когда-нибудь да будет востребовано именно на их родине. Как мы должны относится сегодня к их наследию? Как к репликам эмигрантского (т.е. редуцированного) историко-литературного процесса, когда (в сердцах) Адамович мог именоваться Гадамовичем, а Ходасевич – Худосеичем? Это ли будет «последовательным историзмом», «научностью» ХХ века превращенной в какую-то почти религиозную догму?
Или же это наследие, конечно, являющееся и достоянием «малого времени» их полемики, а также благожелательных бесед с современниками, поставим в контекст «большого времени» русской культуры как таковой? И, если мы это сделаем, не является ли подобное переосмысление каким-то вопиющим анахронизмом, несовместимым с наукой? Для уяснения этих вопросов приведем ниже несколько иллюстраций.
Возьмём Алушту. Что она для Шмелёва, чем является? Что она такое? Как известно, писатель-москвич мечтал о собственном домике в этом благословенном южном краю. И вот, казалось бы, почти же осуществилось! А в итоге жуткая алуштинская повседневность, крымский расстрел сына Сергея, страшное «Солнце мертвыхъ». Но точно ли в итоге? Является ли это действительным «итогом», жизненным развенчанием писательской утопии и, если выйти на обобщение о России, финальным аккордом и ее существования? Я сейчас совсем не о том, что «Солнце мертвыхъ» получило всеевропейскую известность, а потому и жизненная трагедия, тем самым, преобразилась в художественную победу, о другом.
Как в «большом времени» русской истории и культуры понимать значение шмелёвской Алушты? Если в «малом времени» его жизни Алушта так и осталась местом «солнца мертвых», то в «большом времени» отечественной культуры локус шмелёвской Алушты кардинально переосмыслен. Негативные коннотации сменились позитивными, Профессорский уголок стал центром изучения шмелёвского наследия. [4]
Как и хотел Шмелёв, мечтавший о возвращении в настоящую, подлинную Россию, по которой пойдут крестные ходы, у него все-таки именно здесь появился «маленький домик на горе». Не в Москве, а здесь, в Алуште. Подчеркну еще раз – не в малом времени его жизни, а в большом времени русской культуры.
Насколько научно корректно совершать подобную экстраполяцию в наших исследованиях? Замечу, что сам Шмёлев это делал. В свое время я уже обращал внимание, что в Пушкинской речи Шмелёва в нынешнем культурном контексте совершенно неожиданно выявляются новые, даже и вызывающие смыслы. Точнее, они, конечно, содержались в скрытом виде в шмелевском тексте, но вполне проступили только сейчас. Подобно тому, как, по мысли Бахтина, Шекспир не осознавался «вполне» Шекспиром его современниками, и нужно было время чтобы Шекспир стал, так сказать, вполне Шекспиром. Достоевский – по этой же логике – еще до сих пор не стал «вполне» Достоевским – в просторах «большого времени». Что уж говорить тогда о Шмелеве?
В частности, я обращал уже – и это отразилось в сборниках материалов алуштинских Шмелёвских чтений — внимание на то, что с первого предложения Шмелёв не оспаривает Достоевского, а, напротив, соглашается с ним, развивая его вектор осмысления Пушкина. В этом смысле «правда русского народа», о которой говорил Достоевский, она является и «Божией правдой», по Шмелеву. И эта правда не есть только лишь индивидуальная особенность Пушкина, но есть столбовая дорога русской литературы как таковой. И не только литературы, но и русской культуры.
В шмелевской статье «Творчество А.П. Чехова» четко сформулировано: русская литература вышла вовсе не из «Шинели» Гоголя, а «… из духовной сущности русского народа, из его томления по “правде Божией” на земле, из его веры в эту правду, из его исканий этой правды…». Итак, «правда русского народа», она же «Божия правда», она же правда, «принятая нами от купели» Православия, – именно это главное в Пушкине, что стало ясно русским изгнанникам.
Не только в Пушкинской речи Шмелёв формулирует заветные свои мысли, без которых наша нынешняя культура только инерционно может быть названа русской. Его статья 1924 года «Душа Родина» завершается так: «Миссия, миссия России! Вот она, миссия, − Бога найти Живого, всю жизнь Богом наполнить, Бога показать Родине и миру! Не гогочущую в реве-раже машину – человечество, [5] а нового человека явить миру, воплотившийся Образ Божий, Спаса! Иначе – смерть. Вот она, миссия!».
Оспаривая интеллигентский штамп – «тёмное царство» по отношению к русскому купечеству — в статье «Душа Москвы» 1930 года – Шмелёв с вызовом заявляет: «А тысячи церквей, по всей России! Школы, больницы, богадельни, приюты, университеты, народные дома, театры, библиотеки, музеи − по городам, по городкам, по селам… Все это создавалось − кем? Русскими, православными людьми, − “вчерашними мужиками” создавалось…».
Художественной задачей целого ряда писателей русского Зарубежья, а Шмёлев из самого первого ряда этих писателей, было воссоздание соборной России. Конечно, читая Шмелёва, мы погружаемся в мир шмелёвской России, однако разве это только Россия Шмелёва? Нет, его Россия – это как раз вечная, трансисторическая Россия.
В статье «Крест просвещения» 1929 года Шмелёв вспоминает память св. Татианы – в связи с 175 лет основания Московского университета. Шмелёв напоминает исходный смысл слова Просвещения, указав на ту надпись, которые штыками красноармейцы сковыривали с фронтона московского здания на Моховой: «Свет Христов просвещает всех».
«Содрано золотое слово, Святая Татиана изгнана, святой ее лик разбит, и Дух Истины отошел от Храма. Храм осквернен и мертв». Но Шмелёв настаивает: «Русское просвещение − под крестом. И там, в бедной России нашей, катакомбной: светится Свет Христов где-нибудь в тайниках, под страхом; не может не светиться: Свет истребить нельзя. И здесь, на чужой земле, в русском рассеянии, светится русский Свет, бережно пронесенных в бурях, как Свет от Света». Так что потенциальный вектор пути России неотделим от приятия этого Света Христова.
Если мы его не принимаем, противимся именно этому Свету, то и просвещение наше, и сам вектор движения России будет ложным, и завершится это движение еще одной катастрофой, подобной и Катастрофе 1917 года, а может, еще и худшей. Шмелёв – и другие русские изгнанники – предостерегают об такой горькой судьбы. А дальше – уже наш собственный выбор. [6]
ОПУБЛИКОВАНО: И.С. Шмелёв и писатели русского зарубежья. XXIV Крымские международные Шмелёвские чтения, посвященные 145-летию со дня рождения И.С. Шмелёва и 25-летию со дня открытия Музея писателя И.С. Шмелёва. Симферополь: ООО «Антиква», 2020. С. 4-6.
источник |
