Неподвижно стоятъ три исполинскія монастырскія ели, осѣняя своими вѣтвями святой колодецъ; рѣзко вырисовываются ихъ темно-оливковые силуэты на яркой, кудрявой зелени монастырскаго сада, тяжелыя вѣтви ихъ почти скрыли подъ собою небольшую крышу колодезнаго навѣса или сѣни, и только водруженный на ней золоченый крестъ ярко горитъ подъ лучами полуденнаго южнаго солнца. Вправо отъ елей сейчасъ же начинается крутой подъемъ въ гору, на вершинѣ которой бѣлѣютъ опоясанныя высокою оградой келіи, стройная колокольня и храмъ монастыря, влѣво на нѣсколько саженей продолжается еще садъ, за послѣдними рядами его деревьевъ шелеститъ и колышется вѣчно непокойный тростникъ, а чрезъ его раскачивающіяся верхушки блеститъ серебристо-стальная поверхность рѣки, обогнувшей монастырскую гору съ трехъ сторонъ.

Ели не помнятъ своего происхожденія, но знаютъ о немъ по разсказамъ людей: ихъ насадила рука старца, основателя монастыря, того же старца, чьими трудами вырытъ и ютящійся подъ ихъ вѣтвями колодецъ. Смутно мерещится имъ дальняя пора ихъ ранняго дѣтства, и въ этихъ воспоминаніяхъ рисуется и маленькая согбенная фигура старца; онъ часто, опираясь на палку, приходилъ сюда и заботился и лелѣялъ ихъ, какъ своихъ малыхъ дѣтокъ, то приказывая садовнику дать имъ подпорку или обрѣзать нижнія засохшія вѣтви, то полить, или окопать ихъ. А потомъ помнится елямъ такой заунывный и продолжительный звонъ въ обители, какого онѣ до той поры никогда еще не слыхали, и помнится имъ, будто именно послѣ этого звона маленькій старецъ и пересталъ ходить къ нимъ. Да, съ той поры сталъ ходить къ нимъ кто-то другой, тоже старецъ, но высокій, осанистый; онъ тоже заботился о нихъ, но елямъ казалось, что въ его заботахъ не было той ласки и теплоты, какъ у маленькаго старичка, словно этотъ былъ только добрый начальникъ, попеченію котораго ввѣрены онѣ, малыя, но чужія ему дѣти, а тотъ былъ отецъ. Помнятъ ели и свою первую няню — садовника отца Геронтія, онъ и жилъ въ маленькомъ домикѣ совсѣмъ неподалеку отъ нихъ и цѣлый день вертѣлся все тутъ же гдѣ-нибудь по близости, то съ лѣсенкой и пилой, то съ заступомъ или лейкой.

Ели знали весь распорядокъ жизни отца Геронтія; бывало, чуть заиграетъ на востокѣ утренняя зорька, онъ уже идетъ къ нимъ съ ведеркой, помóлится предъ висѣвшею подъ сѣнью колодезя иконой Божіей Матери, положетъ поклонъ и почерпнетъ водицы, а потомъ идетъ къ своей келейкѣ и, будь то лѣто или зима, долго плещется на открытомъ воздухѣ холодною водой, мóя свои загрубѣлыя руки и смугло-желтое лицо. Умоется, утрется бѣлымъ толстымъ полотенцемъ и опять идетъ къ нимъ поправить висѣвшую предъ иконой въ маленькомъ фонарикѣ изъ разноцвѣтныхъ стеколъ неугасимую лампаду; потомъ сядетъ за вдѣланный подлѣ его келліи въ землю столикъ, сниметъ скуфейку, перекрестится, отрѣжетъ большой ломоть чернаго хлѣба, посолитъ его и начнетъ свой незатѣйливый завтракъ, прихлебывая изъ оловяннаго корца хлѣбъ монастырскимъ квасомъ, а затѣмъ, пилу или заступъ въ руки — и пойдетъ по своему хозяйству вплоть до полудня. Въ полдень отецъ Геронтій иногда, взявъ два маленькіе, вставленные одинъ на другой на подобіе судковъ, горшечка, поплетется бывало въ гору за трапезой, а иной разъ пожалѣетъ свои разбитыя ноги и самъ сваритъ себѣ тутъ же около своей келліи въ котелкѣ похлебку изъ картофеля, горсти пшена и ложки постнаго масла. Елямъ хорошо былъ знакóмъ и запахъ этой постной похлебки и видъ чернаго котелка, висѣвшаго надъ весело трещавшимъ подъ нимъ огонькомъ. Когда вечерѣло и становилось уже темно работать въ саду, отецъ Геронтій снова приходилъ къ нимъ, поправлять на ночь лампаду и долго молился, въ полголоса вычитывая вечернія молитвы, а иногда въ горячемъ молитвенномъ порывѣ и запоетъ бывало слабенькимъ, но такимъ пріятнымъ, задушевнымъ голосомъ, и ели тихо задремлютъ подъ его сладкое пѣніе. Но ровно въ два часа съ колокольни монастыря раздавался ударъ колокола къ заутрени; вокругъ лежали мракъ и тишина, но отъ его звука всколыхнется бывало заснувшій воздухъ, встрепенется испуганная птичка на вѣтвяхъ, пробудятся и ели, оглянутся кругомъ — а ихъ старенькая няня, подобравъ на одну руку тяжелый шлейфъ мантіи и держа зажженный фонарикъ, а другою опираясь на толстый костыль, ужь далеко плетется по крутой тропинкѣ въ гору.

Ели любовно проводятъ этотъ огонекъ и вырисовавшуюся при его свѣтѣ черную фигуру своей няни взоромъ и опять погрузятся въ сладкій предъутренній сонъ.

Но случилось однажды, что няня ихъ нѣсколько дней не показывалась изъ своей келліи, потомъ пришли туда монахи, долго, долго пѣли тамъ, а затѣмъ взяли и понесли ихъ няню на гору и скоро тамъ, на полусклонѣ горы, гдѣ виднѣется много окрашенныхъ въ бѣлую краску дубовыхъ крестовъ, появился новый земляной холмикъ. Ели долго недоумѣвали, зачѣмъ взяли ихъ няню и унесли на гору, и почему она не приходитъ, не возвращается къ нимъ? Но скоро въ домикѣ няни поселился другой старичекъ, онъ тоже пришелъ къ нимъ съ лейкой и пилой. Ели зашумѣли, спрашивая его, гдѣ же дѣлась ихъ няня? И старикъ, вѣрно, понялъ ихъ своеобразный языкъ.

— Чтó зашуршали такъ, дѣтки? — сказалъ онъ. — Иль испугались новаго лица? Не бойтесь, я не обижу васъ. Я люблю всякое твореніе Божіе, а прежняя няня ваша ушла, умерла. Да, отыде ко Господу блаженный братъ Геронтій.

Ели впервые услыхали тутъ о смерти и смутилось. «Ахъ, зачѣмъ она и откуда она?» А старикъ, словно отвѣчая на ихъ мысль, продолжалъ:

— Да, все не вѣчно тутъ, и самый міръ этотъ не вѣченъ. Все умретъ и все возстанетъ на преображенной землѣ.

Вспоминается елямъ изъ періода ихъ ранняго дѣтства и еще одинъ человѣкъ: это былъ молодой безусый хлопецъ Павло, съ смуглымъ румянымъ лицомъ, съ живыми карими очами. Онъ каждый день по нѣскольку разъ пріѣзжалъ къ нимъ на парѣ сѣрыхъ воловъ, впряженныхъ въ большую бочку. Пріѣдетъ бывало, сниметъ шапку, помолится на икону и загремитъ тяжелою цѣпью, опуская и вытягивая бадью изъ колодца. Помнятъ онѣ какъ затѣмъ этотъ Павло превратился въ Пармена, какъ стало постепенно худѣть и желтѣть его румяное лицо, какъ обрамила его сначала густая, курчавая борода, какъ потомъ въ этой бородѣ засеребрились бѣлыя нити. Потомъ Парменъ пересталъ ѣздить къ нимъ, но совсѣмъ не ушелъ отъ нихъ: для него неподалеку отъ нихъ вырыли въ горѣ маленькую келейку, полуразрушенный фронтонъ которой и теперь видѣнъ имъ чрезъ вѣтви садовыхъ деревьевъ, и онъ поселился тамъ. Ели часто слышали его пѣніе, но самого его рѣдко видѣли, развѣ только въ посты или нѣкоторые нарочитые праздники, когда онъ покидалъ свою пещерку, отправляясь въ обитель къ службамъ или для пріобщенія Св. Таинъ. И какое дивное одѣяніе бывало на немъ! Такое же черное, какъ и на прочихъ, но все расшитое бѣлою тесьмой, какъ разъ похожее на тотъ покровъ, подъ какимъ носили тѣхъ изъ братіи, кто уходилъ ко Господу. Вмѣсто Пармена, къ нимъ сталъ ѣздить съ бочкой другой парень, Гаврюша. Молодой онъ былъ и красивый такой, но всегда такой скучный. Иной разъ нальетъ бывало бочку и сядетъ подъ елями на скамейку и долго сидитъ такъ, опустивъ голову внизъ, и вытирая рукавомъ грубой свитзы тихо катившіяся по лицу его слезы, а въ другой — и разрыдается громко, да такъ горько, неудержимо. Елямъ жалко было Гаврюшу, но долго не понимали и не знали онѣ причины его слезъ и тоски. Только, однажды, Гаврюша, рыдая, громко сказалъ: «Господи, Ты создалъ все только хорошее, откуда же ложь и обманъ?» А въ другой, когда Гаврюша былъ на колодцѣ, пришла къ нему какая-то старушка и стала звать его домой.

— Пойдемъ лучше домой, сыночекъ, — говорила она. — Боюсь я, что не снесешь ты монашеской жизни. Помни, что тебѣ нужно оправдать всѣ твои обѣты предъ Богомъ, а легки ли они?

— Маменька, — отвѣчалъ Гаврюша, — не то что изъ обители святой, а еслибъ и въ тюрьмѣ сидѣлъ, да мнѣ бъ дали свободу и сказали: иди домой иди въ міръ, — не пошелъ бы. Чтó буду я дѣлать тамъ, когда я извѣрился въ мірскую жизнь. Боишься ты, что не снесу я этой жизни? такъ коли этой не снесу, тогда, стало-бытъ, и никакой не снесу. Сказываешь ты: трудно здѣсь. Нѣтъ, родная, не трудно ужь потому, что эта жизнь для Бога а Богъ не обманетъ.

И скоро послѣ этого разговора Гаврюша пріѣхалъ съ бочкой къ нимъ ужь не въ свитѣ, а въ черномъ подрясникѣ и скуфьѣ. Потомъ онъ пересталъ ѣздить къ нимъ, и ели видѣли его только въ тѣ дни, когда крестный ходъ приходилъ на колодецъ для водоосвященія, и видѣли его ужь въ золотомъ парчевомъ одѣяніи, и лицо его измѣнилось: изъ грустнаго стало спокойнымъ, а иногда словно и радостнымъ. Вѣрно, горе Гаврюши прошло.

Къ этимъ воспоминаніямъ юности присоединялось наблюденіе надъ всѣмъ, чтó происходило предъ ихъ очами, и изъ того и другаго у елей слагались свои понятія, свое представленіе о жизни и людяхъ. Въ чемъ должна была проходить жизнь? Въ трудѣ, молитвѣ и хвалахъ Богу. Люди были Божьи работники и разумные, живые провозвѣстники Его милостей и величія. Да, иначе ели и не могли понимать жизнь. Для нихъ, питомцевъ обители, другой жизни не существовало, вѣдь у нихъ и распредѣленіе часовъ дня и временъ года — все обозначалось благовѣстомъ монастырскаго колокола и церковными торжествами. Ударятъ къ заутрени — ели знаютъ, что теперь скоро проснется солнышко и обогрѣетъ ихъ, прозвонятъ къ трапезѣ — стало–быть солнце подходитъ къ зениту, и люди теперь пойдутъ на краткій отдыхъ, и вся природа замретъ на эти часы подъ палящими полдневными лучами, заблаговѣстятъ къ вечернѣ и почти одновременно съ этимъ звономъ съ рѣки потянетъ прохладой, въ поляхъ заскрипитъ коростель, лягушка заведутъ свою пѣсню, аистъ потянетъ съ болота на ночлегъ, и скоро и имъ можно будетъ погрузиться въ сладкую дрему. Когда приходилъ крестный ходъ на колодецъ, ели знали, что, стало–быть, лѣто было ужь наисходѣ, что теперь скоро по утрамъ легкая изморозь станетъ охватывать ихъ вѣтви, а потомъ замелькаютъ въ воздухѣ пушистыя снѣжинки, охладится земля, и онѣ погрузятся ужь въ продолжительный зимній сонъ. Но вотъ чрезъ сонъ имъ слышится долгій, торжественный звонъ въ обители; съ горы опять спускается съ хоругвями и иконами крестный ходъ, но на этотъ разъ онъ направляется не къ нимъ, а къ устроенной на рѣкѣ Іордани. Отъ простаго народа ели слыхали, что послѣ погруженія въ праздникъ Крещенія Св. Креста въ въ воду, вода начинаетъ теплѣть, и должно быть, это было вѣрно, потому что вскорѣ послѣ этого праздника и онѣ начинали чувствовать, что ихъ глубоко лежавшіе въ землѣ корни, тоже согрѣваются и пробуждаются къ дѣятельной жизни, а затѣмъ вотъ-вотъ и зашумятъ съ горъ потоки, затрещитъ ледъ на рѣкѣ и пахнетъ благодатнымъ тепломъ ранней южной весны.

Да, красавицы ели, увидавшія свѣтъ и выросшія въ обители, знали только эту жизнь, слуху ихъ былъ знакомъ лишь звонъ колокола и напѣвы молитвъ, взоръ ихъ видѣлъ только трудъ и молитву, молитву и трудъ; онѣ слыхали, что есть какой-то міръ, знали и видѣли мірскихъ людей, но разницы между этими людьми и братіей ихъ обители не находили. Вѣдь и они, мірскіе люди, являлись къ нимъ тоже для молитвы, покаянія и благодареній Богу. Вотъ они идутъ къ нимъ большою группой съ чистыми бутылочками и пузырьками въ рукахъ; придутъ — такъ же, какъ монахи, помолятся на св. икону, почерпнутъ водицы, разольютъ ее по своимъ бутылочкамъ и пузырькамъ и, снова помолившись, разойдутся по садовымъ дорожкамъ, кто къ страннопріимицы, а кто къ мосту. Вотъ одиноко идетъ мірянинъ, поровнявшись съ колодцемъ, онъ также сниметъ шапку, перекрестится и затѣмъ станетъ взбираться по узкой тропинкѣ къ убогой келліи отца Пармена. Черезъ минуту ели слышатъ, какъ голосъ его съ легкимъ стукомъ въ дверь произноситъ обычную монашескую входную молитву. Дубовая дверь отворится, на мгновеніе въ сумракѣ пещеры мелькнетъ фигура отца Пармена, мірянинъ кланяется ему въ ноги, проситъ благословенія. Да, онъ дѣлаетъ все то же, чтó и монахи. Иной разъ богомольцы присядутъ около нихъ на скамеечку, разговорятся другъ съ другомъ и разговоры ихъ почти тѣ же, что и у братіи. Одинъ скажетъ, что пріѣхалъ поговѣть въ обитель, другой разскажетъ какое горе стряслось надъ нимъ и скажетъ, что пришелъ просить помощи у Царицы Небесной, третій, что пришелъ поблагодарить Бога за явленную ему милость. Очевидно, въ мірѣ было все то же, и потребности людей тѣ же.

Время шло, ели росли; незамѣтно изъ нѣжныхъ малютокъ онѣ превратились въ стройныхъ красавицъ, давно уже ростомъ своимъ онѣ перегнали всѣ деревья сада, затѣмъ сверстницы ихъ, сосѣднія яблони и груши, состарились и начали угасать, на смѣну имъ явилось новое поколѣніе, и это поколѣніе смѣнило другое, третье. Но мѣнялись поколѣнія сада, мѣнялись люди, населявшіе и посѣщавшіе обитель, а жизнь шла все та же. Такъ же зиму смѣняло жаркое лѣто, такъ же за зимнимъ покоемъ наступало пробужденіе, такъ же въ положенное время раздавался благовѣстъ, такъ же порой доносилось до нихъ съ горы дивное пѣніе молитвъ и славословій Богу, такъ же стекались къ нимъ богомольцы, и приходили они съ тѣми же потребами, и вели тѣ же разговоры, чтó слышали ели во времена своего дѣтства и юности.

Но вдругъ случилось что-то странное. Умеръ настоятель ихъ обители, на его мѣсто пріѣхалъ другой.

Люди говорили про него, что онъ всю свою жизнь прожилъ по большимъ городамъ и столицамъ, служа сначала келейникомъ, а затѣмъ экономомъ у архіерея. Вотъ онъ пошелъ осматривать монастырское хозяйство и пришелъ къ нимъ. Въ прежнее время новые настоятели тоже всегда приходили къ нимъ, придутъ бывало, глянутъ и ласково улыбнутся имъ, невольно улыбнутся ихъ росту и красотѣ. «О, какія же безподобныя! И ровненькія какія. Вѣрно, однолѣтки. Ну, растите во славу Божію», скажутъ бывало они, и пойдутъ дальше. А этотъ пришелъ, закинулъ голову, посмотрѣлъ на нихъ и говоритъ своему служкѣ:

— А что, Василій, кабы вотъ такую срубить, да убрать подъ Рождество погремушками и сластями?

— Ни въ какую залу, батюшка, не влѣзетъ такая, — отвѣчаетъ послушникъ.

— Да, это правда, что не влѣзетъ. Ишь ихъ вытянуло! — проговорилъ настоятель и пошелъ дальше, не выразивъ имъ даже никакого пожеланія.

Крайне смущены были ели этимъ посѣщеніемъ. Что за странный человѣкъ такой, и какія негожія слова говоритъ онъ: «Ишь вытянуло ихъ!» Чтó за грубое выраженіе! Онѣ живутъ тою же силой, чтó создала и животворитъ весь міръ, источникъ этой силы святъ и божествененъ, какъ же выражаться такъ? И потомъ: «кабы срубить одну изъ нихъ»... Это ихъ-то рубить, ихъ, насажденныхъ рукой того старца, чья память такъ благоговѣйно чтится братіей и въ народѣ! И для чего же, для пользы обители? Нѣтъ, чтобы ихъ, монастырскихъ питомицъ, убрать какими-то погремушками и сластями.

За чтó же? Чтó сдѣлали онѣ такого, что ихъ хотятъ выставить на какое-то позорище? Какія же зазорныя слова, какія зазорныя для настоятеля обители мысли! Ели не привыкли, чтобы и міряне относились такъ къ чему-либо монастырскому, онѣ лишь слышали и видѣли доселѣ благообразную рѣчь, степенность во всѣхъ намѣреніяхъ и поступкахъ, а это чтó же такое? Но это было еще только начало.

/№248, с. 3/ Наступило лѣто, и съ первыми жаркими днями монастырскій садъ наполнился какимъ-то страннымъ людомъ. Людъ этотъ звалъ себя дачниками, но елямъ это слово ничего не говорило; онѣ знали доселѣ лишь богомольцевъ да иноковъ, а это, повидимому, была какая-то особенная категорія людей. И какъ же безобразно вела себя эта категорія! По цѣлымъ днямъ люди эти бѣгали по саду, кричали, шумѣли и какъ-то неистово, непристойно, какъ казалось елямъ, хохотали. Насилу дождались онѣ осени, когда этотъ несносный людъ убрался изъ обители. Но пришла зима и неподалеку отъ нихъ, какъ разъ около заброшенной теперь пещерки старца Пармена, застучали топоры. Приходившій смотрѣть на работы настоятель все говорилъ благочинному, что надо «утилизировать» монастырское достояніе. Опять новое слово и опять непонятное елямъ, и онѣ стали внимательно слѣдить и наблюдать, чтó же такое будутъ дѣлать теперь съ монастырскимъ достояніемъ. Тѣ люди, чтó стучали топорами и визжали пилами, говорятъ, что они будутъ дачи строить. Дача! Храмъ Божій, келлія, страннопріимица, караулка — эти слова были вѣдомы елямъ, но названіе «дача» онѣ никогда не слыхали.

Между тѣмъ съ ранней весны монастырскій садовникъ, отецъ Ареѳа, ушелъ изъ своей караулки и ее заняла какая-то большая мірская семья. Семья эта называла себя арендаторами и говорила, что теперь всѣ плоды сада принадлежатъ ей. Что же это такое? И садъ былъ насажденъ, и пчельникъ въ немъ заведенъ исключительно только для братіи, а теперь неужели же то, чтó взрощено и выхожено ея трудами, повезутъ въ міръ, а братія лишена будетъ утѣшенія полакомиться въ праздникъ Божіимъ даромъ? Чѣмъ-то совсѣмъ невѣроятнымъ казалось это елямъ, а между тѣмъ, должно-быть, была правда, потому что эти пришлые люди, эти арендаторы, и вправду позволяли себѣ браниться и покрикивать на маленькихъ монашатъ, если какой-нибудь изъ нихъ подымалъ упавшее яблоко или грушу. А взрослые монахи — тѣ и совсѣмъ перестали ходить въ садъ, потому что съ наступленіемъ лѣта опять понаѣхали эти несносные дачники и даже въ бóльшемъ количествѣ, чѣмъ въ первый годъ, такъ какъ и помѣщенія для нихъ теперь было больше, и слухъ о томъ, что въ обители можно жить на дачѣ, вѣроятно, разошелся дальше.

Глядя на дачниковъ, и жители ближняго къ монастырю городка, преимущественно молодежь, тоже стали приходить и пріѣзжать въ обитель большими компаніями, но не для богомолья, какъ прежде, а на гулянье. И чтó только въ это время творилось въ монастырскомъ саду! Отъ того очажка, на которомъ садовникъ отецъ Ареѳа и его предшественники варили себѣ иногда столь знакомую елямъ постную похлебку, теперь несло такимъ чадомъ и копотью, что онѣ положительно задыхались; на лужайкѣ близь св. колодца гуляющіе обыкновенно располагались ѣсть. И что это за безобразная была трапеза! Крикъ, хохотъ, хлопанье пробокъ и разговоры, да какіе разговоры! Вотъ компанія молодыхъ людей залучила къ себѣ молодаго послушника–лодочника, который перевозилъ ихъ черезъ рѣку.

— Чего жь вы не ѣдите колбасу? Ѣшьте, ѣшьте, — неотвязно пристаютъ они къ нему.

— Что вы, господа, да я ужь сколько лѣтъ не ѣмъ мяснаго.

— Вольно жь вамъ дурачиться! Во-первыхъ, вы и не монахъ. Какой вы монахъ, когда вамъ, быть можетъ, придется еще въ солдаты идти. Ѣшьте, чего вы боитесь: благочиннаго или грѣха? Такъ благочинный не узнаетъ, а грѣха нѣтъ никакого. Это васъ заморочили, застращали тутъ Богомъ, Который будто бы очень интересуется нашею судьбой и поведеніемъ, а все это вздоръ, пора ужь покончить со всѣмъ этимъ.

Да какъ пошли кощунствовать и издѣваться надо всѣмъ, и надъ обителью, и надъ ея чиноположеніями и уставами, такъ что елямъ невмоготу стало терпѣть; онѣ ощетинились и, что было мочи, зашумѣли на дерзкихъ оскорбителей своей обители, но развѣ имъ остановить подобныхъ наглецовъ, когда ихъ не можетъ остановить и разумное слово человѣческое! И понятенъ ли этимъ истуканамъ ихъ языкъ, языкъ живой природы, когда все ихъ понятіе и смыслъ жизни, очевидно, заключаются въ колбасѣ и чаркѣ водки! А тутъ еще на ближней дачѣ, что бы[ла] рядомъ съ мѣстомъ великихъ подвиговъ отца Пармена, появился какой-то инструментъ, издававшій незнакомые елямъ звуки. До этой поры онѣ, кромѣ пѣнія и звона колоколовъ, знали только одинъ чуждый обители звукъ: веселый, серебристый звонъ колокольчика, но и того хорошо онѣ никогда не могли разслышать. Бывало только зальется онъ на дорогѣ, ели устремятъ туда свои взоры, станутъ прислушиваться, но едва экипажъ поравняется со столбомъ, отъ котораго начинались монастырскія владѣнія, лошадей сейчасъ остановятъ, кучеръ слѣзетъ съ козелъ и сдѣлаетъ что-то такое, отъ чего колокольчикъ перестанетъ звенѣть, потому что ѣздоки считали неблагопристойнымъ проѣзжать даже мимо св. обители съ веселымъ звономъ колокольчика. А дачные жильцы, очевидно, не знали такого благоговѣйнаго отношенія къ обители. Иногда на горѣ идетъ всенощная, чудное пѣніе монастырскаго хора доносится даже и сюда, внизъ, звонкій голосокъ маленькаго канонарха Гриши, кажется, всему міру благовѣствуетъ дивное смотрѣніе и промышленіе Божіе о человѣкѣ, а они забренчатъ на своемъ инструментѣ и заглушатъ все. И съ недоумѣніемъ слушаетъ природа ихъ безсмысленную тарабарщину и съ трепетомъ дивится ихъ дерзости: кто же смѣетъ въ обители бездушнымъ глупымъ брянчаньемъ прерывать и заглушать великое славословіе Богу? Тяжко все это было сносить и, по-видимому, помощи ожидать было неоткуда. Вотъ идетъ настоятель по саду, на встрѣчу ему барыня–дачница.

— Отчего же вы, батюшка, намъ не позволили привезти рояль, а вотъ здѣсь же есть? — съ укоризной говоритъ она.

— Да видите ли, тутъ все-таки подальше, — отвѣчаетъ настоятель, — а ваше помѣщеніе всего вѣдь въ нѣсколькихъ шагахъ отъ св. вратъ. Знаете, братія могла роптать. Вѣдь они у меня все простецы, не разберутся; скажутъ музыку въ монастырѣ завелъ, неблагопристойность въ этомъ усмотрятъ.

«Ай, ай», тихо качая верхушками, шепчутъ ели, «а для тебя, стало-быть, тутъ нѣтъ неблагопристойности». Братія! Да что ужь говорить о братіи, вотъ онѣ неодушевленныя Божіи созданія, а спросилъ бы настоятель, хорошо ли имъ живется среди этой новой атмосферы? Безумствуетъ, кто говоритъ, что природа безчувственна, безчувственна къ создавшему ее Творцу, къ дѣламъ человѣка, ради котораго она создана. Какъ тяжкое бремя терпитъ и несетъ она иго покорности этому падшему царю, она не можетъ служить съ радостію противнику Божію, онъ оскорбляетъ и сквернитъ ее своими грѣхами. И еще, можетъ-быть, та природа, что окружаетъ міръ, съ утреннихъ дней своихъ претерпѣлась, привыкла къ безчинію своего земнаго владыки, но ели возросли и состарились среди атмосферы святой чистоты, ихъ слухъ никогда не оскорблялся гнилыми богохульными словами, ихъ зрѣніе не видѣло мерзкихъ дѣлъ человѣческихъ, если до вѣдѣнія ихъ доносилась иногда повѣсть о немощи людской, о какомъ-нибудь грѣхѣ, то лишь нераздѣльно со словами сокрушенія и покаянія. И вдругъ теперь!...

Вотъ на скамейку подъ ихъ вѣтвями сѣла молодая пара, женихъ и невѣста, какъ называютъ ихъ всѣ. О чемъ говорятъ они? Быть-можеть, о легкости развода и прелестяхъ современнаго брака, который никого ни къ чему не обязываетъ, или объ анархическихъ бредняхъ моднаго мудреца. Почемъ знать, о чемъ могутъ говорить нынѣшніе женихъ и невѣста. Но, вѣроятно, елямъ не по сердцу пришлась ихъ рѣчь, или ужь такъ раздражились онѣ, что даже и видъ всѣхъ этихъ людей сталъ имъ несносенъ, только онѣ грозно зашумѣли и обдали молодую пару настоящимъ градомъ своихъ шишекъ, такъ что она съ крикомъ: «подъ картечь попали», вскочила и убѣжала прочь.

Но не надолго удалось елямъ водворить вокругъ себя тишину. Въ семьѣ садовника–арендатора кто-то праздновалъ въ этотъ день свои имянины. Гостей было много и угощенія тоже; въ концѣ-концовъ всѣ перепились, поднялась непристойная брань, а затѣмъ и драка. Ели впервые увидали тутъ человѣческую драку, и ихъ охватилъ паническій страхъ. Да чтó же такое хотятъ дѣлать съ ними? За чтó подвергаютъ ихъ всѣмъ этимъ пыткамъ? О, какое же злое и порочное созданіе человѣкъ. Самъ грѣшитъ и безчинствуетъ и заставляетъ еще и всю природу, всякое твореніе Божіе терпѣть его безобразіе. Ели прежде были другаго мнѣнія о немъ, онѣ привыкли видѣть и уважать въ немъ высшее, разумнѣйшее созданіе Божіе и думали, что и послѣ паденія своего онъ не потерялъ своего царственнаго чина и назначенія. А назначеніе это, какъ о томъ доселѣ по опыту могли заключать ели, состояло въ томъ, что онъ, какъ царь–отецъ, долженъ былъ заботиться о всякомъ меньшемъ твореніи Божіемъ и являлся одухотвореннымъ, живымъ выразителемъ чувствъ и отношеній этого творенія къ Творцу своему. И какой же теперь долженъ былъ произойти переломъ въ ихъ отношеніяхъ! Куда дѣвать имъ теперь свое благоговѣйное уваженіе къ своему владыкѣ–человѣку? Этотъ отецъ являлся теперь передъ ними лишь лихоимнымъ тараномъ–управителемъ, который только старался извлечь всякую выгоду изъ ввѣреннаго ему достоянія, нимало не заботясь о благѣ послѣдняго. Вотъ и теперь наступалъ вечеръ — время, которое всегда особенно любили ели, — солнце ужь уходило на покой и не палило ихъ до истомы, съ рѣки тянуло влагой и прохладой; скоро съ колокольни раздастся нѣсколько ударовъ колокола, созывающихъ братію на вечернее правило, а затѣмъ, отслушавъ молитвы и осѣненные крестомъ, иноки разойдутся по своимъ келліямъ и съ ними уйдетъ, замретъ на время всякая жизнь на святой горѣ. Тихо въ эту пору въ обители, сладкій сонъ навѣваетъ эта тишина и на всю природу, и она уснетъ, ожидая пока предъутренняя роса не умоетъ, не освѣжитъ ее къ новому восходу солнца. Такъ грезилось елямъ.

Но то были мечты, а жизнь готовила имъ нѣчто другое. Не успѣло еще солнце спрятаться за сосѣднимъ лѣсомъ, какъ на рѣкѣ появилась лодка съ компаніей молодежи; въ лодкѣ стояла какая-то большая мѣдная труба. И вдругъ эта труба издала рѣзкій, отвратительный звукъ и, чтó было удивительнѣе всего для елей, стала выговаривать или, вѣрнѣе, выкрикивать слова на подобіе человѣка.

Дачники съ крикомъ: «ахъ, это изъ Маскоты», а другіе: «а это цыганская пѣсня, которую такъ забористо Любашка поетъ», кинулись на берегъ. Прибѣжалъ и кое-кто изъ послушниковъ посмотрѣть невиданное диво. И что услыхали они!...

«О, да что же это такое?» въ испугѣ зашептались между собою ели. «Вѣдь такъ же жить нельзя».

Да, онѣ не могутъ дышать этимъ отравленнымъ гнилыми словами воздухомъ, онѣ не могутъ жить среди этого безобразнаго торжища. Чтó же дальше будетъ? Чтó станется со всею святою горой, съ братіей? Братія!.. Да старшей въ пору бѣжать отсюда, а молодежь... О, во сто кратъ лучше, еслибы она совсѣмъ не приходила сюда! Живя по своимъ хуторамъ и деревнямъ, она, несомнѣнно, никогда не слыхала бы этихъ богохульныхъ рѣчей, такихъ язвительныхъ издѣвательствъ надъ святыней, такихъ утонченно безнравственныхъ пѣсенъ, какія принесъ культурный дикарь, именующій себя «интеллигентомъ», въ святую обитель.

«И человѣкъ все-таки счастливѣе», думалось елеямъ: «онъ можетъ бѣжать, а онѣ — жалкіе рабы, прикованные къ каземату, обязанные смотрѣть и сносить тиранію своего владыки». Но эта мысль ихъ сейчасъ же смѣнилась другою. Бѣжать! А куда же бѣжать теперь тѣмъ, кто прежде бѣжалъ къ нимъ изъ міра? Куда дѣваться такимъ обездоленнымъ, какъ ихъ старый знакомецъ Гаврюша, который даже изъ тюрьмы не желалъ вернуться въ обманувшій его міръ? Куда идти всѣмъ тѣмъ людямъ, которые толпами шли сюда, чтобы сложить, выплакать здѣсь свое горе и подкрѣпить свои измотавшіяся въ мірской суетѣ силы для дальнѣйшаго несенія жизненнаго креста.

Вотъ двѣ пожилыя женщины присѣли на скамейкѣ подъ ихъ вѣтвями.

— Боже мой, что же это творится! — проговорила одна. — Прежде бывало всѣ старанія употребляешь, чтобы вырваться какъ-нибудь хотя на два, на три дня поговѣтъ сюда, чтобы хотя на это время отдѣлаться отъ всѣхъ этихъ житейскихъ заботъ и суеты, опомниться, осмотрѣться, а теперь...

— А теперь надо отсюда уѣзжать говѣть домой, — говоритъ вторая. — Да, вчера вотъ пришли отъ исповѣди, хотѣлось хорошенько правило вычитать, а на балконѣ чаепитіе идетъ, крикъ, шумъ, смѣхъ, какъ же тутъ приготовиться? Намъ въ два часа къ заутрени надо вставать, а господа эти до перваго часа никакъ не могли угомониться. Говорю гостиннику: попросите ихъ разойтись, а онъ отвѣчаетъ: «какъ же это я могу? Они, дачники, они деньги платятъ, и до какихъ поръ желаютъ, до тѣхъ и могутъ гулять». Хотѣла даже оставить говѣнье. Вѣдь не только разсѣиваешься, но душа-то возмущена.

«И эта правда, истинная правда», слушая этотъ разговоръ, думаютъ ели, и мучительно горько становится имъ отъ сознанія правоты этихъ словъ. Гдѣ же искать теперь этой, какъ тончайшимъ ароматомъ напоенной благоуханіемъ, святыни атмосферы, которую такъ жадно вдыхала послѣ житейскаго чада душа человѣка? Гдѣ искать этой нарушаемой лишь благовѣстомъ церковнаго колокола и славословіями Богу тишины, которая сразу отрѣшала человѣка отъ всей житейской суеты и ставила его лицомъ къ лицу съ тою потребностью его души, которой нѣтъ и не можетъ дать удовлетворенія многопопечительный, хлопотливый міръ? Гдѣ же то великое служеніе святой обители міру, которое такъ же потребно ему, какъ путнику оазисъ въ пустынѣ? Ибо гдѣ пробуждалась душа, гдѣ человѣкъ настраивался особенно религіозно, какъ не въ обители, гдѣ такъ часто и въ церковныхъ молитвахъ и пѣснопѣніяхъ, и во всемъ строѣ иноческой жизни напоминали ему о томъ, что должно быть главнымъ и единымъ на потребу, гдѣ сосредоточеннѣе и горячее могла быть его молитва, какъ не за истово совершаемыми службами, какъ не при истинно–церковномъ пѣніи въ монастырскихъ храмахъ, гдѣ вся обстановка такъ содѣйствовала тому, чтобы онъ, хотя на краткій мигъ, опомнился, осмотрѣлся, созналъ кто онъ, и каково истинное назначеніе его жизни? И всего этого не стало! Вмѣсто напоминаній о единомъ на потребу, слышатся праздныя, а не то и кощунственныя рѣчи, вмѣсто глубоко затрогивающихъ лучшіе тайники человѣческой души пѣснопѣній, граммофонъ выкрикиваетъ задорные мотивы опереттъ и цыганскія пѣсни. Угасаютъ свѣточи, заносятся жгучими песками тѣ оазизы пустыни міра, въ которыхъ единственно теплился истинный смыслъ жизни человѣчества на землѣ.

И долго ели, тихо качаясь, раздумывали въ тотъ вечеръ надо всѣмъ видѣннымъ и слышаннымъ ими, и не вмоготу имъ стало дольше терпѣть тиранію человѣка и взмолились онѣ въ Творцу своему, чтобы Онъ послалъ имъ смерть, ту смерть, которая взяла ихъ отца–насадителя, ихъ старую няню — отца Геронтія, и которая когда-то въ юности такъ смутила ихъ. И внялъ ли Творецъ ихъ молитвѣ, или тоска и отчаяніе сокрушили ихъ, только къ осени пожелтѣли вѣчно зеленыя иглы на ихъ нижнихъ вѣтвяхъ, чѣмъ дальше, тѣмъ желтизна эта стала пробираться все выше и выше и скоро для всѣхъ стало очевидно, что ели погибаютъ.

Узнали объ этомъ на горѣ, въ обители, и заговорили.

Вотъ по липкой грязи садовой дорожки тихо плетется старецъ–монахъ. Онъ тоже услыхалъ, что красавицы ели засыхаютъ и пришелъ самъ посмотрѣть на нихъ. Долго стоялъ онъ, положивъ обѣ руки на костыль, и долго печально смотрѣлъ на нихъ.

— Да, засыхаютъ, — наконецъ проговорилъ онъ. — Не къ добру это.

И минуту помолчавъ, прибавилъ:

— Да и какого же добра ожидать, когда міръ, нынѣшній богоотступный, безумный въ дерзости своей міръ ворвался со всею своею разнузданностью въ святую обитель.

Сердитый порывъ осенняго вѣтра пронесся по верхушкамъ деревьевъ; послѣдніе жизненные соки въ еляхъ встрепенулись и перелились, желая дать отпоръ его бурному дыханію, но ели ужь не могли, какъ должно, воспринять ихъ движенія и, слабо лишь вздрогнувъ подъ ихъ напоромъ, поникли своими послѣдними зелеными вѣтвями и замерли на вѣки.

Источникъ: К. Икскуль. Монастырскія ели. // «Московскія Вѣдомости». Годъ сто сорокъ восьмой. — М.: Типографія Императорскаго Московскаго Университета, 1903. — №243. Четвергъ. 4 (17) Сентября 1903 года, с. 3; №248. Вторникъ. 9 (22) Сентября 1903 года., с. 3.

источник