Приобрести книгу в нашем магазине: http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15501/
Лермонтов был одним из самых ярких представителей байронического направления в русской литературе, названного так по имени английского поэта Байрона (1788-1824).
Идеалом английского романтизма, или байронизма, является освобождение личности от всякой тирании. Максимальное ударение делается на ценности человеческой личности. Протест против обыкновенной жизни, желание совершить героические подвиги – вот девиз байронизма. Сладостно-тревожная мечтательность немецкого романтизма в байронизме заменяется мрачной тревожностью. На место культа природы романтизма в байронизме ставится культ сильной личности, культ героев. Так как в байронизме преобладает культ личности, личное вдохновение, сильные эмоциональные внутренние, или субъективные, переживания человека, то излюбленной поэтической формой байронизма была лирика.
Байронизм с его разочарованностью в жизни, недовольство людьми; с его идеалом гордой человеческой личности, наделенной сильной и непреложной волей; с его идеалом демонической натуры, всех презирающей, разочарованной, озлобленной и страдающей, глубоко запал в душу Лермонтова, нашел там отклик в душевной организации поэта и в полном смысле слова сделался «властителем дум» гениального поэта. Пушкин отдал известную дань подражания Байрону в ранних произведениях, но скоро сдал его в архив забвения. Лермонтов оставался под его влиянием до конца жизни.
Теперь мы познакомимся с некоторыми байроническими поэмами.
«Измаил Бей» (1832). Кавказский князь Измаил – настоящий байронический тип – гордый, ненавидящий культурное общество, старается найти счастье среди диких племен и возвращается в родные горы. Однако от соприкосновения с европейской культурой душа его уже заражена «ядом просвещения» и потому на родине, среди дикой и свободной жизни, он не находит счастья, чувствует себя «лишним» меж людей, и ему места в мире нет. По замыслу Лермонтова, Измаил был создан для великих страстей, обладал «пылающей душою», но, потеряв веру в правду и добро среди просвещенных людей, влачит жалкое существование и погибает от черкесской пули, всеми покинутый и одинокий.
«Боярин Орша» (1835). Такой же разочарованный горький страдалец, по имени Арсений. Рядом с ним стоит герой поэмы «Мцыри» – послушник в грузинском монастыре, мальчик-черкес, которому душно стало в келье. Вспомнив свободу в Кавказских горах, он убегает из монастыря накануне пострижения в монахи, во время страшной ночной бури, когда все монахи в ужасе молились. Три дня скитался Мцыри, много пережил, но только в эти три дня он будто бы по-настоящему жил, в полном смысле слова.
Драма «Маскарад». Главный герой – Арбенин. Он сам свидетельствует о своем байронизме:
...Я все видел.
Все перечувствовал, все понял, все узнал.
Любил я часто, чаще ненавидел,
И более всего страдал.
Сначала все хотел, потом все презирал я;
То сам себя не понимал я;
То мир меня не понимал.
На жизни я своей узнал печать проклятья,
И холодно закрыл объятья
Для чувств и счастия земли.
Единственная у Арбенина была радость – любовь к жене. Но один из врагов возбудил к жене ревность. Арбенин отравляет любимую жену. Но узнав позже о ее невиновности, сходит с ума.
«Демон». Это наиболее байроническая поэма из всех. Приходится удивляться, как мог Лермонтов задумать такую трудную вещь, будучи еще пятнадцатилетним мальчиком. Откуда взял он образ своего героя демона, который вовсе не похож на библейского классического демона, идеалом которого является делать только зло и которому даже на ум не должна приходить мысль о своем возрождении – как абсолютному злу. Трудно понять, из каких тайников души Лермонтова мог выйти этот не настоящий, а облагороженный демон? Библейский демон наслаждается только злом, будучи сам абсолютным злом, а лермонтовский демон «сеет зло без наслажденья» и даже задумал возродиться нравственно через любовь чистой девушки. Такого демона, якобы «с душой, открытой для добра», до Лермонтова никто не знал. Был один "учитель" Церкви – Ориген, который в развитии своей логической концепции о конечной мировой гармонии додумался до того, что должно прийти время, когда и дьявол спасется. Вселенская Христова Церковь отвергла это частное дерзновенное мнение Оригена, веруя, что в самом начале, после падения ангела, была еще возможность для него покаяться и возродиться; теперь же этот падший ангел-диавол так закоренел во зле, что уже никогда не возродится.
Лермонтовский демон – это какой-то «опереточный» демон. Неудивительно поэтому, что поэма «Демон» была переделана в оперу в виртуозной обработке Рубинштейна. Лермонтовскому демону «делать зло наскучило»; он «сеет зло без наслажденья»; летает по миру «без цели и приюта»; верит, что через любовь девушки «с душою чистой и святой» он может переродиться в доброго ангела.
Лермонтовский демон «с душой открытой для добра» искренно верит, что новой жизни «пришла желанная пора». Верит в это и Тамара, вспоминая старинное поверье, что чистая девушка может вернуть к добру даже злого духа. Тамара просит демона дать клятву отречься от зла. Сожаление девушки демон посчитал первым шагом к окончательной победе над Тамарой. Тамара, растроганная речами демона, готова полюбить его при условии полного его примирения с Богом и с Небом.
Клянися мне, от злых стяжаний
Отречься ныне дай обет!
Демон клянется «паденья горькой мукой и вечной правды торжеством» и говорит: «Хочу я с Небом примириться, хочу любить, хочу молиться, хочу я веровать добру». Но при всей своей искренности (если не притворности) демон с Небом не может примириться, не может исполниться любовью к Богу, ибо по своей закоренелости во зле он не способен переродиться нравственно.
Тамара умирает. Демон предъявляет свои права на ее душу, но ангел отстраняет его, говоря: «Она страдала и любила, и Рай открылся для нее».
И проклял демон побежденный
Мечты безумные свои,
И вновь остался он, надменный,
Один, как прежде, во вселенной
Без упованья и любви.
Центральное место среди байронических героев Лермонтова занимает «Герой нашего времени» – Печорин. У самовлюбленного и гордого Печорина «ум и воля перевешивали над сердцем», а поэтому он не мог полюбить глубоко и искренно. С опустошенным сердцем жил он, как потухший вулкан, временами ярко вспыхивая пламенной лавой сильных и мимолетных увлечений. Сам он называл себя «нравственным калекой», у которого одна половина души высохла, и он отрезал ее, а другая жила, шевелилась к услугам каждого. В беседе с княжной Мэри Печорин говорит: «Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собою и светом; лучшия мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца; они так и умерли. Я сделался нравственным калекой».
Как все байронические герои, Печорин думал найти спасенье в любви дикарки, не отравленной «ядом культуры» – черкешенки Бэлы. Но и тут он скоро понял, что это было только очередное удовлетворение ненасытной гордости, ибо быть причиной страданий своих жертв, подчинить их своей воле – было главным источником счастья у байронических героев.
Не даром художник Врубель сделал набросок отдыхающего, задумчиво лежащего Печорина, придав ему выражение и позу демона. В этом наброске вы видите не Печорина, а настоящего духа зла. Подобно демону, Печорин томится жаждой любви, но не может найти в любви счастья для своей «насыщенной гордостью» души, ибо любовь он понимает только как порабощение чужой личности своей воле; он ищет в любви лишь эгоистического наслаждения, но сам не хочет пожертвовать ничем для взаимной любви и ревниво охраняет свою полную свободу. Вот почему его любовь приносит одно страдание и гибель тем, на кого такая странная любовь обращена.
Чрезвычайно женственная, нежная и непосредственная княжна Мэри правильно понимает «мужское хищничество этого бессердечного комедианта». Страстная, покорная и безответная Вера изобличает в Печорине грубо чувственного самца, способного даже на истерический приступ слез от досады и нетерпения. Цельная, простая, естественная, как сама природа, Бэла служит минутной забавой пресыщенного любовника, способного на тупой и отвратительный смех по поводу трагической смерти своей надоевшей ему любовницы. Печорин остроумный, умный, «но его ум более остер, чем глубок, бесплоден и не цельный. Гоголь называет такого человека «без Царя в голове». Печоринская демоническая сила была неотразима для некоторых женщин. Нечто демонически-гордое и таинственное в его голосе делало его властным, побеждающим. Уверенный и наглый взгляд Печорина привлекал, гипнотизировал и обещал блаженство.
Печорин сам цинично заявляет: «Возбуждать к себе чувство любви, преданности, страха, быть для кого-нибудь причиной страданий и радости, не есть ли самая сладкая пища для бесконечного насыщения ненасытной человеческой гордыни?»
По словам Белинского, Печорин отталкивает от себя бездонной пустотой своего демонического духа. Что может быть более отвратительным и омерзительным, как не этот пустой, тупой и отвратительный смех Печорина в ответ на трагическую смерть цельной, простой, но благородной, не утратившей в своем вынужденном унижении и оскорблении личного достоинства дочери князя – бедной и беспомощной пленницы Бэлы?
Глубокой грустью проникнуты размышления Печорина о смысле и цели его жизни перед дуэлью, перед лицом угрожающей смерти, когда люди бывают особенно искренни: «Пробегаю я в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? Для какой цели родился? А верно она существовала, и верно было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные. Но я увлекся приманками страстей пустых... утратил навеки пыл благородных стремлений – лучший цвет жизни... Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил. И нет на земле ни одного существа, которое бы меня поняло совершенно. Одни скажут: он был добрый малый; другие – мерзавец. И то, и другое будет ложно».
Печорин – типичный представитель того поколения русской молодежи, которую осудил Лермонтов в своей «Думе» (1838), охарактеризовав это поколение как олицетворение аморального эгоцентрического эгоизма. Постыдно равнодушное к добру и злу, это общество ведет пустую жизнь без возвышенных идеалов.
Переходя к дальнейшему разбору творчества Лермонтова, мы должны отметить, что он не был только однобоким байроническим поэтом. Да он и сам говорит:
Нет, я не Байрон; я другой
Еще неведомый избранник.
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Лермонтов написал много глубоко патриотических стихотворений, свидетельствующих о том, что его гений глубоко проник в русскую жизнь, впитал дух Древней Руси, уловил ее нравы, традиции, обычаи и народную речь того времени и написал знаменитую балладу «Песнь про Ивана Васильевича Грозного, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Его «Два великана», «Спор», «Родина», «Бородино» дышат пламенным патриотизмом. Оказался Лермонтов и настоящим провидцем разразившейся над Россией великой трагедии и написал страшное «Предсказание» (1830), которое во всех деталях исполнилось на наших глазах:
Настанет год, России черный год,
Когда Царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон.
Отличаясь исполинским дарованием, мелькнув ослепительно ярким метеором на фоне русской культурно-общественной жизни, Лермонтов исчез на двадцать седьмом году своей жизни. У каждого поэта бывает свой учитель. Потом наступает момент, когда, словно оперившийся птенчик, поэт выпархивает из гнезда всех влияний, подражаний и, взмахивая своими крыльями, вылетает в мир своего самобытного оригинального творчества. Пушкин рано вылетел из гнезда подражания Байрону и другим литературным кумирам русским и иностранным. Лермонтов же всю жизнь совмещал свою русскость с байроническим настроением, сродным его душевной организации. Но, конечно, главным своим учителем Лермонтов считал не Байрона, а Пушкина. Кажется, никто так не любил Пушкина, как Лермонтов. Он один, без всякой поддержки со стороны других писателей, взял на себя смелость по заслугам отомстить виновникам безвременной гибели Пушкина. Это от Пушкина Лермонтов взял и беспредельную ясность, и неподражаемую простоту литературной формы. Однако по своей душевной организации не мог Лермонтов взять от Пушкина его спокойное равновесие и солнечную жизнерадостность.
До сих пор Лермонтов остается не вполне разгаданным, непонятным сфинксом в русской литературе, вызывая многочисленные разноречивые суждения о его творчестве. Лермонтов был единственным писателем, у которого не было последователей. Ему некому было оставить свое литературное наследие, ибо никто не пытался подражать ему. Огненно-пламенная поэзия Лермонтова, как расплавленная лава вулкана, сметает на пути все обычное и привычное для нас, все спокойное и застывшее в нашей жизни.
Как только не величали, как только не называли Лермонтова наши критики этого действительно загадочного, своеобразного гения, окончившего свою красочную и содержательную жизнь в таком возрасте, когда другие эту жизнь созревшего гения только начинают. В области прозы Гоголь ставил Лермонтова далже выше Пушкина. Лев Толстой назвал его «Тамань» высшим произведением русской прозы. Чехов писал: «Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова».
«Мы преклоняемся перед «Молитвой» Пушкина, где великопостная молитва св. Ефрема Сирина все-таки духовно опустошилась. Мы преклоняемся перед самой глубокой во всей мировой литературе философско-религиозной одой Державина «Бог». Сколько там глубины Богопознания! Но самой-то молитвы в этой оде нет. Правда, у Лермонтова в его молитве «В минуту жизни трудную» тоже нет самой молитвы, есть только речь о молитве. Но говорится о молитве так, что мы постигаем дух молитвы. Как в стихотворении «Ангел», так и в стихотворении «Молитва» Лермонтова, мы упиваемся не только чудными поэтическими словами, но и самой изумительной и дивной музыкой этих слов, которые глубоко проникают в самое сердце. И мы невольно преклоняемся перед таким озарением духа, которое вырывается как-то естественно и с глубокой искренностью из души гениального творца. Удивительно, как этот избалованный барин и блестящий гвардейский офицер Императорской России достиг такой духовной силы, такой глубины мысли своего незаурядного ума и изумительной интуиции сердца» (архимандрит Константин).
Однако Лермонтов много написал и такого, за что был награжден самыми нелестными, доходящими до негодования и возмущения отзывами о его творчестве. Одни называли его гордецом и назойливым насмешником (Спасовский); другие говорили, что Лермонтову можно только удивляться, а любить его невозможно (Котляревский); третьи даже в его наружности улавливали что-то «зловеще-трагическое». Тургенев, встретивший Лермонтова в 1839 году на одном из великосветских собраний, заметил, что от смуглого лица Лермонтова, от его больших неподвижно-темных глаз веяло какой-то задумчивой презрительностью и страстью, сумрачной и недоброй силой. Но присущую Лермонтову мощь сознавал всякий. Блестящий переводчик лермонтовских произведений Фридрих Боденштедт не хотел сойтись ближе с Лермонтовым, потому что весь разговор Лермонтова «звенел у него в ушах, как будто бы кто-то скреб по стеклу». Даже наш добрейший и милосерднейший из русских философов Владимир Соловьев под впечатлениями некоторых дерзновенных и страшных стихов Лермонтова пришел в негодование и в припадке гнева не постеснялся обозвать часть лермонтовского творчества «навозной кучей свинства».
Ни один русский писатель не вызывал таких радикально и диаметрально противоположных мнений о себе – от благоговения и преклонения до возмущения и озлобления – как наш многогранный, загадочный, непонятный и до сих пор все еще не понятый Лермонтов. Недаром Мережковский однажды шутливо заметил, что когда он попадет на тот свет, то прежде всего спросит: «Где Лермонтов?»
В чем же можно найти разгадку такого отношения к Лермонтову? По словам Гоголя, читатель всегда инстинктивно и настойчиво требует от писателей, чтобы они их «потчивали» и услаждали чем-то «примиряющим» с жизнью. Граф А.К. Толстой говорит, что читатель просто требует от автора: «Ты свой чудесный елей в наши раны излей, в наши многие раны сердечные».
За то и любили Пушкина, что он своей солнечной жизнерадостностью звал нас если не к полному миру с жизнью, то хотя бы к примирению с нею. Своей журчащей, как ручеек, музыкальной мелодией стиха Пушкин звал нас не унывать, не заниматься бесполезной критикой не нами, а Богом созданного мира, не вносить в мироздание Творца своих «поправок», а преклоняться перед неисповедимыми путями Промысла Божия. Такой родной и такой понятный певец прекрасной русской действительности, Пушкин призывает нас «умножать шум и радость» невинных здоровых развлечений и «петь песни в добрый час»! Вот почему не только Державин, в гроб сходя, благословил Пушкина. Пушкина горячо полюбила и навеки благословила вся Россия.
К примирению с жизнью, с Богом призывали нас все истинно русские писатели и поэты. Только Лермонтов часто не хотел примириться с этим миром, в котором он своим слишком требовательным и слишком заостренным чувством замечал только печаль и слезы. В своей бесстрашной и буйной, непокоренной и дерзновенной поэзии Лермонтов бросал упреки, вносил поправки в существующее мироздание и делал временами гордый вызов не только земле, но и Небу, не только твари, но и Творцу.
Устами героя поэмы «Люди и страсти» Юрия Волина Лермонтов даже бросает упреки Самому Богу: «Ты Сам нестерпимой пыткой вымучил у меня хулы на Тебя. Ты дал мне огненное сердце любить и ненавидеть безгранично». «Почему Ты дал ангелу огненную бушующую душу, а потом Сам же наказал его?» – Говорит Арбенин в «Маскараде». В стихотворении «Благодарность» (1840) Лермонтов не только иронически, но саркастически «благодарит» Создателя за жизнь с мучениями и разочарованиями. Называя земную жизнь «томительной пустыней», в которой пропадают лучшие порывы души, Лермонтов считает лучшим выходом из этой жизни смерть, как единственную «награду» за все пережитое. Вот его «Благодарность»:
За все, за все Тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слез, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей;
За жар души, растраченный в пустыне,
За все, чем я обманут в жизни был.
Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне
Не долго я еще благодарил.
Очень знаменательно, что после этой «благодарности» поэт прожил меньше года. Он выпросил себе смерть.
Удивительное, непонятное дело! Пятнадцатилетний Лермонтов в стихотворении «Молитва» просит Бога простить его за то, что у него «редко в душу входит живых речей Твоих струя; за то, что в заблужденьи бродит Мой ум далеко от Тебя; за то, что мир земли мне тесен. К Тебе ж приникнуть я боюсь, И часто звуком грешных песен Я, Боже, не Тебе молюсь».
Лермонтов, как падший ангел, которого в поэме «Демон» хотела через чистую любовь спасти Тамара, вместо смирения и примирения, к которым зовет нас пушкинская муза, Лермонтов с безумной отвагой вступает в борьбу с Предвечным Духом за то, что Тот якобы обрек его на земное изгнание, на блуждание в потемках, на жизнь, лишенную внутреннего смысла.
Марксисты и безбожники считают поэтому Лермонтова своим, как «безбожника» и «богоборца». Ленин считал Лермонтова своим любимым поэтом и часто читал его стихи в ссылке, а большевицкое «правительство» переименовало имение бабушки Лермонтова, село Тарханы, в село Лермонтово.
Однако заблуждаются безбожники, называя Лермонтова своим единомышленником. Поэзию Лермонтова в целом никак нельзя считать апофеозом зла. Лермонтов не знал Божественного Откровения, как знал Пушкин. В своих протестах против царящего в мире зла, против неустранимого и вечного сосуществования зла и добра, разлада между Божественной Правдой и земной ложью, которую сеет дьявол, будучи сам ложь и отец лжи, Лермонтов запутался, потому что он не знал так хорошо, как Пушкин, что зла Бог не творил, что зло вошло в мир в результате злоупотребления свободной волей одного из высших ангелов, павшего через свое безумное и горделивое желание сравниться с Самим Богом.
И если Пушкин не блуждал в таких потемках, Лермонтову это вечное противоречие двух неустранимых и непреложных начал добра и зла, света и тьмы буквально не давало покоя. Мятущейся и мятежной душе Лермонтова – этому, по словам Мережковского, «сверхчеловеку» или доницшеанскому Зараустре, все время было тесно в здешнем мире. Душа его все время горела «желанием чудным полна» и тоской воспоминания чего-то такого, что было, когда его не было. Лермонтову все время страстно хотелось проникнуть в тайны бытия, приподнять завесу скрытых тайн мироздания. Кажется, никто и никогда из поэтов так настойчиво и усердно не старался проникнуть в эту безмолвную, как могила, тайну прошлого, вечного и превечного, овеянного, как холодом межпланетных пространств, теряющегося в бесконечности...
Эта отчужденность Лермонтова от земного бытия, его презрительное отношение к земной жизни, как к «пустой и глупой шутке», и сделала Лермонтова таким одиноким, непонятным поэтом. Люди часто боялись какого-то патологического, болезненного тяготения Лермонтова ко всему безмолвно тайному и скрытому от нас. Это пугало людей. И одинокий Лермонтов, чувствуя свою душевную пустоту, написал исполненное безграничной грусти стихотворение:
И скучно, и грустно! И некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья? Что пользы напрасно и вечно желать?
А годы проходят – все лучшие годы!
Любить? Но кого же? На время не стоит труда.
А вечно любить невозможно.
В себе ли заглянешь? Там прошлого нет и следа.
И радость и муки, и все так ничтожно.
Что страсти? Ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
Такая пустая и глупая шутка.
Прекрасная в художественном отношении, лирика Лермонтова прозвучала одиноким, хотя и мощным аккордом, обращенным в пустоту. Она не встретила сочувственных откликов у наших классиков. Как преступник перед казнью, искал Лермонтов кругом души родной, которая могла бы понять его и поддержать его. Таких людей не нашлось. Всему чуждый и всем чужой, влачил поэт свое жалкое, одинокое существование на земле и, как беззаконная комета среди небесных бесчисленных светил, быстро угас.
Теперь скажем несколько слов об использовании лермонтовских произведений в русской музыке. Как известно, между музыкой слова и музыкой звуков, между гармонией ритмов и узорами красок существует какая-то таинственная, но несомненная связь. Все выразители так называемых изящных искусств – музыканты, скульпторы, художники, поэты являются между собой родными по духу братьями как служители разлитой в мире многогранной красоты. Резец у скульптора, кисть у художника, смычок у музыканта и рифма у поэта являются средствами или орудиями для воплощения этой многогранной красоты. Вот почему и русская музыка всегда воодушевлялась художественными произведениями наших классиков, черпала у них вдохновение и темы для своих музыкальных произведений. Пушкин как-то особенно пришелся по сердцу нашим композиторам, которые почти целиком переложили его литературные труды на музыку. Не говоря о таких операх как «Русалка», «Руслан и Людмила», «Борис Годунов», «Евгений Онегин», «Пиковая дама», более восьмидесяти мелких музыкальных произведений (романсов) были написаны на слова пушкинского творчества такими корифеями музыкальной гармонии, как Балакирев, Чайковский, Рахманинов, Бородин.
Лермонтов же, будучи одиноким в литературе, остался таковым и в музыке. Из многочисленных его поэм одна только поэма «Демон» сделалась оперой в виртуозной обработке Рубинштейна. Были неудачные попытки переложить на музыку и другие поэмы Лермонтова – «Боярин Орша», «Арбенин», «Ангел смерти» и даже «Песнь про купца Калашникова». Но все эти попытки остались совершенно забытыми.
Весьма интересно отметить, что в Нью-Йорке, когда праздновался столетний юбилей со дня смерти Лермонтова, в 1941 году, молодая тогда талантливая композиторша Ариадна Микешина написала прекрасную музыку на одно из самых глубоких и трудно поддающихся музыкальной передаче творений Лермонтова – музыку на его поэму «Мцыри». Справедливость требует отметить, что если наши композиторы не интересовались обработкой поэм Лермонтова, то его лирические произведения привлекли внимание таких мастеров гармонии, как Балакирев, Рахманинов, Глинка, Римский-Корсаков, Аренский, Бородин и Кюи. Отдельные стихотворения Лермонтова, как например «Утес», «Расстались мы», «Молитва», «Нет, не тебя так пылко я любил» и другие были переложены на музыку и заняли почетное место среди шедевров русского романса.
Переходя к несомненной религиозности Лермонтова, часто оспариваемой левыми критиками и современными воинствующими безбожниками, мы должны сказать, что вся эта кажущаяся «тяжба» у Лермонтова с Богом есть только «ребяческое противоборчество», как говорит Мережковский. А историк Ключевский, считая Лермонтова глубоко, сознательно и твердо верующим в Бога, добавляет, «что царящая в сердце поэта лирическая грусть тесно связана с русско-национальной грустью, которая у Лермонтова, как и у русского Богобоязненного религиозного народа вытекала из глубокого религиозного смирения перед Богом, которое кратко можно выразить словами: «Да будет воля Твоя»! Критик С.А. Андреевский в статье «Литературные очерки» утверждает, что нет другого поэта, который бы так ясно и искренно считал «Небо своей родиной». Пылкой душе Лермонтова, спустившейся с Неба в земной мир печали и слез, всегда было и скучно и грустно на земле. Только поэтому Лермонтов земную жизнь считал «пустой и глупой шуткой», не дорожил ею, охотно подставляя свою грудь под пули других, а сам стрелял в воздух. Овсянников-Куликовский считает Лермонтова не столько мистиком и религиозным созерцателем, сколько чадом Небес, заблудившимся на этой грешной планете. Страдая на земле, Лермонтов неудержимо рвется к Небу, пока что еще ему недоступному.
Безбожник не может верить в бессмертие души, а Лермонтов называет человеческую душу бессмертной («Сон»). Разве мог Лермонтов, будучи безбожником, создать такие жемчужины, согретые пламенным религиозным чувством, как, например: «Ангел», «Ветка Палестины», две «Молитвы», «В минуту жизни трудную», «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою» и другие!
В стихотворении «Ветка Палестины» под влиянием созерцания пальмовой ветки, привезенной Лермонтову из Святой Земли Муравьевым, Лермонтов с благоговением религиозного человека молитвенно обращается к ветке, и слово его дышит благодатным спокойствием сердца, веянием светлой теплой молитвы, особенно в конце стихотворения:
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест – символ святой...
Все полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.
Напрасно однобокие, пристрастные критики замечают в бездонной душе Лермонтова только леденящие и безотрадные звуки. Поэту не чужды были и теплые молитвенные мелодии веры, надежды и примирения с жизнью. В стихотворении «В минуту жизни трудную» (1839) из часто мятежной души поэта вырываются успокоительные слова:
С души как бремя скатится. Сомненье далеко.
И верится, и плачется. И так легко, легко.
Вопреки неправильному утверждению безбожников, что будто бы Лермонтов детскую веру в зрелом возрасте променял на безверие, то было как раз наоборот. Детская вера вспыхнула в зрелом возрасте у поэта новым огнем в целом ряде его произведений. В стихотворении «Когда волнуется желтеющая нива» (1837) Лермонтов настолько проникся красотой природы, что у него смирилась души тревога, разошлись морщины на челе, и, постигая счастье на земле, в Небесах растроганный поэт ясно увидел и почувствовал Бога, Которого безбожники яростно стараются вырвать из сердца поэта. За год до смерти, в 1840 году, в одном из самых замечательных шедевров его гениального творчества «Выхожу один я на дорогу» Лермонтов говорит, что при созерцании красот звездного неба и земли в сияньи голубом, в тихую чудную ночь, не только разумный человек, но даже «пустыня внемлет Богу».
Только истинно религиозный поэт мог написать и знаменитую «Казачью колыбельную песню» (1840). Под эту бессмертную песню Лермонтова миллионы русских младенцев засыпали у тех матерей, которые не утратили своей православной русскости. С этой чудной песней Лермонтова может конкурировать только «Колыбельная» Моцарта «Спи, моя радость, усни». Эта дивная песня заканчивается чудными словами:
Дам тебе я на дорогу
Образок святой.
Ты его, моляся Богу,
Ставь перед собой.
По тщательному подсчету профессора Р.В. Плетнева, религиозные мотивы в поэзии Лермонтова росли с годами, а религиозное чувство крепло. Профессор П. Пагануци говорит, что до 1831 года поэт не написал ни одного религиозного стиха. В 1831 году появился его «Ангел». После 1837 года Лермонтов создал многие шедевры религиозного содержания: «Когда волнуется желтеющая нива»(1837)», «Колыбельная песня» (1840), «Ребенку» (1840), «Марии Щербатовой» (1840) и, наконец, «Выхожу один я на дорогу» и «Пророк» – в последний год жизни.
Как известно, Пушкин часто скрывал свой ум высокий и свою религиозность «безумной шалости легким покрывалом». Так и Лермонтов был одним, а казался другим. У него было два лица – внешнее и внутреннее. Непонятный, загадочный, одних он отпугивал, других удивлял или забавлял; иных интересовал, многих раздражал. Проф. Р.В. Плетнев в своих очерках по русской литературе XVIII-XIX веков говорит, что Лермонтов, увлекаясь байронизмом, увлекся и горделивой личностью сатаны. Эти увлечения с годами прошли. У Лермонтова силы света всегда были сильнее «духовной тьмы». Религиозное чувство с годами не слабело, а крепло. В глубине своего сердца Лермонтов трогательно-стыдливо, чисто по-детски, всегда был религиозен. Подобно Пушкину, он надевал на себя личину притворной порочности, чтобы скрыть свои подлинно глубокие и чистые душевные переживания. Он, как и Пушкин, хотел вести так, чтобы другие люди думали о нем хуже, чем он есть, дабы товарищи не посчитали его святошей, который живым лезет на Небо. Пушкин был не только вообще религиозным, но и убежденным православным христианином и церковным человеком. Лермонтов же был хотя и религиозным, но не таким церковным христианином. Пушкин, любуясь природой, укреплялся в вере в Бога. Лермонтов в вере во «всебожие» видел в самой природе Бога, слившегося с природой.
Некоторые, как Владимир Соловьев, осуждали Лермонтова за то, что иногда он уж слишком смело и дерзновенно роптал на Бога, вносил свои «поправки» в мироздание, в припадке посещавшей его демонической злобы. Но в этом отношении на защиту Лермонтова выступил Мережковский, доказывая, что «тяжба с Богом», откровенно бесстрашная и тайная беседа с Богом есть один из путей человека, истинно ищущего Бога. В Священном Писании, говорит Мережковский, Иов Многострадальный пугал многих своим, как им казалось, богоборчеством, восставая против Неба; но Господь сердцеведец знал, что творится в душе Иова: «Горит гнев Мой на то, что вы говорили обо Мне не так верно, как раб Мой Иов».
Лермонтов был отравлен излишней критической мечтательностью – ее у поэта не было конца. На крыльях этой мечтательности, подогретой гордыней, он возносился над всей вселенной и с горделивой высоты начинал судить вселенную, внося свои «поправки» в Божественное мироздание. Когда же он спускался с высоты своей критической мечтательности, он создавал поэтические жемчужины, озаренные светом его души. Не отказался он и от Православной Церкви, как Лев Толстой. Хоть он и не был церковным человеком в духе Пушкина, хоть он и не чувствовал личной любви ко Христу, которая спасла Достоевского, но он всегда оставался религиозным человеком и сознавал блаженство Богообщения. Он не кощунствовал и не творил хулы на Бога. Он признается в одном из своих ранних стихотворений, что хотел изречь хулу на Бога: «Хотел сказать... но голос замер мой, и я проснулся».
Основным, преобладающим мотивом лермонтовской лирики была или грусть, или «мятежная кручина».
Грусть у Лермонтова вызывала пустота и бездушие великосветского общества, которому в стихотворении «Первое января» (1840) он бросает дерзко в глаза свой «железный стих, облитый горечью и злостью».
Вызывает у Лермонтова грусть и грубая, черная неблагодарность, и эгоизм человека, который часто, прикасаясь к природе, губит все прекрасное на земле. В стихотворении «Три пальмы» поэт возмущается, что путешественники, воспользовавшись радушием и гостеприимством трех пальм, отдохнув под их тенью, потом их сожгли:
Но только что сумрак на землю упал,
По корням упругим топор застучал –
И пали без жизни питомцы столетий.
Одежды их сорвали малые дети,
Изрублены были тела их потом,
И медленно жгли их до утра огнем.
До слез грустно читать стихотворение «Дубовый листок оторвался от ветки родимой» (1841) – особенно изгнанникам, вдали от родины. Оторвавшийся от ветки дубовый листок, от холода, от зноя «ищет приюта у чинары молодой, на берегу Черного моря. Но что же он слышит в ответ? «Ты пылен и желт и сынам моим свежим не пара. Иди себе дальше, о странник! Тебя я не знаю...»
Лермонтов не был только певцом грусти. Его многогранному гению не чужды были и нежные движения сердца. Когда один из немногих друзей поэта А.И. Одоевский, деливший с ним тоску изгнания на Кавказе, умер, Лермонтов, вернувшись в Петербург, в своем стихотворении «Память Одоевскому» (1839) писал:
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей,
Пусть тело тихо спит, как дружба наша
В немом кладбище памяти моей.
Сидя на гауптвахте, арестованный за стихи на смерть Пушкина, Лермонтов услышал печальную, тоской наполненную песню своего соседа, звуки которой тихо лились, как слезы. Лермонтов написал под этим впечатлением стихотворение «Сосед» (1837), в котором мысль поэта уносится куда-то далеко:
И лучших лет надежды и любовь
В груди моей все оживают вновь,
И мысли далеко несутся.
И полон ум желаний и страстей,
И кровь кипит, и слезы из очей,
Как звуки, друг за другом льются.
Каким светлым аккордом звучит трогательная «Молитва» Лермонтова, обращенная к теплой Заступнице мира холодного. В этой молитве поэт молит Божью Матерь не за себя, странника в свете безродного, а за деву невинную и просит окружить ее «счастием, счастья достойную».
Лермонтов до конца жизни был русским патриотом. Его «Бородино», «Два великана», «Спор», «Родина» насыщены светлой любовью к России. Поэт говорит, что сам не знает, за что так люблю Россию, «ее степей холодное молчанье, ее лесов безбрежных колыханье, разливы рек, подобные морям...»
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень.
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
Пламенно и нежно любил поэт наш родной московский кремль. Когда французы вошли в Москву, стоило только кремлю слегка вздохнуть, как от этого вздоха сразу же упал непобедимый Наполеон!
Глубоко проник национальный поэт Лермонтов в старину святую. Он уловил ее нравы и традиции, полюбил народную речь. В стиле и духе старины он написал свою лучшую балладу «Песнь про Ивана Васильевича Грозного, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Как драгоценными камнями, разукрашена эта баллада эпитетами, сравнениями, повторениями – лучшими украшениями устной народной поэзии:
Повалился он на холодный снег,
На холодный снег, будто сосенка,
Будто сосенка во сыром бору,
Под смолистый под корень подрубленная.
15 июля 1841 года Лермонтов был убит наповал на дуэли. Видимо, Сам Господь сжалился над этой ищущей, протестующей, страдающей и опустошенной душой гениального поэта, всю жизнь тосковавшей по Небу и в то же время так привязанной к земле и не нашедшей на ней счастья. Господь послал ему смерть мгновенную, без страданий, когда он, улыбаясь, смотрел в последний раз на любимые им Кавказские горы, да на Небо, где он видел Бога и безмолвно молился Ему своим тоскующим сердцем. Об этой молитве свидетельствуют найденные у Лермонтова в его жилище и упомянутые в официальной описи его вещей четыре образа, или иконы, серебряный, вызолоченный крестик, частица святых мощей. Одна из икон – святого Иоанна Воина – благословение любящей и любимой им родной бабушки.
Ценители несравненной русской литературы до сих пор задают вопрос: почему не уберегли Лермонтова от пули? Почему беспечность, проявленная перед дуэлью Пушкина, не послужила уроком для сохранения жизни другого великого поэта Русской Земли?
Воистину, как это обидно! На протяжении десятка лет мы потеряли трех молодых гениев! В 1829 году, на 34 году жизни в Персии был убит Грибоедов, защищавший интересы России в качестве ее посланника. Семью годами позже был убит Пушкин, когда ему не было еще и 37 лет от роду. Потом – Лермонтов, погибший так же глупо и случайно, не дожив даже до 27 лет. Все они погибли в солнечном зените их литературного гения.
Эти три небесные пальмы, подрубленные во цвете лет, не служат ли они всем нам горьким укором и уроком для Исторической России! |
