Александр Александрович Блок (16.11.1880–7.08.1921), русский поэт. Родился в Петербурге в дворянской семье (фамилия, видимо, немецкого происхождения). Отец был профессором права Варшавского университета, деятелем православно-монархического движения. Мать – А.А. Бекетова, писательница, разошлась с отцом Блока вскоре после женитьбы. Детские годы поэта протекали в семье деда Бекетова, ректора С.-Петербургского университета, и в его подмосковном имении Шахматово. Будучи впечатлительным мальчиком, уже в детстве Блок начал писать стихи, выражая в них свое эмоционально-чувственное восприятие мiра. После окончания гимназии Блок поступил в 1898 г. на юридический, в 1901 г. перешел на историко-филологический факультет Петербургского университета, который окончил в 1906 г. В 1903 г. Блок женился на Любови Дмитриевне Менделеевой, дочери выдающегося химика-черносотенца Д. И. Менделеева.
Примерно к тому же времени относится знакомство Блока с писателями Андреем Белым, В. Брюсовым и их "декадентской" средой, погруженной в собственный мiр утонченного эстетизма и страстей, гордого и в то же время пессимистического индивидуализма, чувственной мистики, эротизма, отрицания традиционных нравственных норм; постоянными темами у них являются мотивы смерти и пола. Нельзя отрицать, что декадентов, особенно так называемых символистов, увлекало и ощущение религиозно-божественного уровня, но в лучшем случае оно расплывалось в чувственном тумане нецерковных символов, как будто никто ранее об этом ничего не писал. А в худшем – это было игнорирование исторически сложившихся христианских духовных ценностей вплоть до эстетизации зла. Раннее творчество Блока развивалось в этой атмосфере, вот типичный образец (1900):
Увижу я, как будет погибать
Вселенная, моя отчизна.
Я буду одиноко ликовать
Над бытия ужасной тризной.
Пусть одинок, но радостен мой век,
В уничтожение влюбленный.
Да, я, как ни один великий человек,
Свидетель гибели вселенной...
Погруженный с юности в мiр душевной мечтательности и мистики, молодой Блок испытал также увлечение романтизмом В.А. Жуковского и поэзией философа В.С. Соловьева с его культом "вечно-женственного" и "мiровой души", что отразилось в книге Блока "Стихи о Прекрасной Даме" (1904). Эта "женственная" тема, в том числе в мистически-религиозном обличье, неотступно проявлялась и во всем дальнейшем творчестве поэта.
Отец Павел Флоренский, хотя был и сам последователем сомнительных идей В. Соловьева, высказался позже об этой "религиозности" Блока резко, но точно: «Мистика Блока подлинна, но – по терминологии Православия – это иногда "прелесть", иногда явное бесовидение, видения его подлинные, но это видения от скудости, а не от полноты...». «Характерная особенность блоковских тем о Прекрасной Даме – изменчивость её лика, встречи с нею не в храме только, но в "кабаках, переулках, извивах", перевоплощаемость её, святой, в блудницу, "Владычицы вселенной красоты неизреченной", "девы зари купины" – в ресторанную девку – изобличает у Блока хлыстовский строй мысли, допускающий возможность и даже требующий воплощение Богородицы в любую женщину. Стихи утонченного русского поэта и домыслы грубейшей русской секты соприкоснулись в своём глубинном. И "культура" и "некультурность", от культа оторвавшись, – одинаково его исказили, заменив культовую хвалу Владычице непристойной на неё хулой. Хула на Богородицу – существенный признак блоковского демонизма» ("О Блоке". М., 1931).
Смута 1905 г. несколько подтолкнула поэта к отходу от декадентов. Блок обращается к народной мифологии (сборник "Нечаянная радость", 1906; и др.). В статьях и публичных докладах 1907–1908 гг. центральной для Блока становится тема разрыва между народом и интеллигенцией ("Религиозные искания и народ", "Народ и интеллигенция"). Цикл стихотворений "Родина" (1907—1916), в том числе "На поле Куликовом" (1908), и интерес к "почвенническому" литератору 1840-х гг. А.А. Григорьеву (в 1916 г. Блок издал со своими комментариями его стихи) позволяют рассматривать поэта уже как русского патриота, особенно с началом войны.
Но патриотизм его был скорее художественно-эмоциональным и душевным, без духовного историософского обоснования. Это стало основной помехой и тому, что большой художественный талант Блока, его предчувствия революционной катастрофы и отношение к ней, когда она свершилась, не приобрели должной духовной "огранки", ограничиваясь собственным душевно-чувственным мiрком, как у тех же декадентов. В 1906 г. Блок написал о "Деве-революции" (очередное воплощение его образа "Прекрасной Дамы"): «О, Дева, иду за тобой — / И страшно ль идти за тобой / Влюблённому в душу свою, / Влюбленному в тело своё?».
После выхода сборников "Снежная Маска" (1907), "Лирические драмы" (1908), "Земля в снегу" (1908), "Ночные Часы" (1911) и трехтомного собрания стихотворений (изд-во "Мусагет", 1911–1912) упрочилась поэтическая слава Блока. Лирика его наполнена тревожным ожиданием исторических и житейских перемен, ощущением назревшего общественного кризиса (цикл "Страшный мiр", 1909–1916; цикл "Пляски смерти", 1914).
Однако зависимость от либеральной литературной среды преодолеть было трудно. В 1911 г., поддаваясь юдофильской повинности российской интеллигенции, Блок подписал Воззвание к русскому обществу. По поводу кровавого навета на евреев" в защиту Бейлиса, против суда над ним по обвинению в изуверском убийстве ученика духовного училища Андрея Ющинского. Заметим, что, вопреки некоторым еврейским источникам, Блок не был евреем. Его отношение к еврейскому вопросу было, наверное, не очень научным, но эмоционально вполне однозначным. Так, незаконченная поэма Блока "Возмездие" (1910–1921) с безпощадной оценкой "железного" XIX и "бездомного" XX веков содержит такие слова: «Ведь жизнь уже не жгла – чадила, / И однозвучны стали в ней / Слова: "свобода" и "еврей"...». Зинаида Гиппиус в своих воспоминаниях писала, что она была в ужасе, когда Блок в годы Мiровой войны говорил, что «пришла пора перевешать всех жидов». Писатель-мемуарист Роман Гуль сообщил об "антисемитизме" Блока следующее: литературовед Илья Груздев, в 1920-е гг. готовивший к печати "Дневники" Блока сокрушался: «Нельзя полностью издать, ну никак нельзя, – ты себе не представляешь, какой там густопсовый антисемитизм» (Гуль Р. Я унес Россию. Нью-Йорк, 1981. Т.1. С. 278).
Тем не менее еврейская суть "русской революции" не помешала Блоку видеть в ней некую "очистительную бурю". Бунин писал о нем в "Окаянных днях": «Блок открыто присоединился к большевикам. Напечатал статью, которой восхищается Коган».
Февральскую революцию и Октябрьский переворот Блок встретил именно с давней надеждой на преображение мiра этой "очистительной бурей". В начале мая 1917 г. он был принят на работу в "Чрезвычайную следственную комиссию для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданских, так и военных и морских ведомств" в должности редактора. В августе Блок начал трудиться над рукописью, которая была опубликована в журнале "Былое" 1919 , № 15), и в виде книжки под названием "Последние дни Императорской власти. По неизданным документам" (Петроград, 1921). Книжка начинается с оправдания Блоком Февральской революции как неотложной "операции" над тяжело больным государственным телом, далее идет стандартное очернение "безвольного" Государя и Императрицы, которая якобы "управляла Россией" под "влиянием Распутина". Доказательств этому в документальной книге не содержится, поскольку их не обнаружила и сама Комиссия.
Захват власти большевиками отразился в крупнейшей послеоктябрьской поэме Блока "Двенадцать" (1918):
Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнём-ка пулей в Святую Русь —
В кондовую,
В избяную.
В толстозадую!
Эх, эх, без креста!..
Чудовищные слова в русской поэзии... Двенадцать красноармейцев-гопников, во главе которых идет Христос с красным флагом богоборческого Интернационала (!), кощунственно пародируют двенадцать апостолов даже именами: Ванька "ученик, его же любляше" – явно указывает на апостола Иоанна, Андрюха – на Андрея Первозванного, Петруха – на Петра. Однако для православного читателя предводитель этой шайки никак не мог быть Христом – только антихристом, выдающим себя за Христа.
Поэма стала роковой вехой для самого Блока, в том числе в резко изменившемся отношении к нему многих людей. Для Маяковского он стал совсем своим: «Блок честно и восторженно подошел к нашей революции в своей знаменитой поэме "Двенадцать"». А поэт Георгий Иванов вспоминал фразу, сказанную ему Гумилёвым: «Он (т.е. Блок), написав "Двенадцать", вторично распял Христа и ещё раз расстрелял Государя».
Правда, некоторые критики (В. Шкловский) отмечали, что поэма написана скорее ерническим и даже блатным стилем, учитывая также манеру ее исполнения в подражание эксцентричному шансонье М.Н. Савоярову, о чем есть свидетельство и в записных книжках Блока. То есть нельзя полностью и буквально отождествлять слова ее "лирического героя" с самим автором. Однако границу между ерничаньем и кощунством тут увидеть трудно. К тому же "Двенадцать" не были единичным приступом умопомрачения поэта. Блок планировал написать "Пьесу из жизни Иисуса" с насмешками над Евангелием (план был напечатан в конце 1920-х гг. в журнале "Русский Современник", книга 3: "Замыслы, наброски и замeтки Александра Александровича Блока, извлеченные из его посмертных рукописей"; см. также об этом в "Автобиографических заметках" Бунина).
В любом случае демонические симпатии Блока к революции в то время были несомненны. Закончив эту поэму, Блок похвалил себя в Записной книжке: «Сегодня я – гений»... Надежду, что кровавый переворот обновит Россию, Блок провозглашает и в опубликованной тогда же статье "Интеллигенция и революция".
«Мы, русские, переживаем эпоху, имеющую не много равных себе по величию. Вспоминаются слова Тютчева: "Блажен, кто посетил сей мiр / В его минуты роковые, / Его призвали всеблагие, / Как собеседника на пир, / Он их высоких зрелищ зритель.."
...Что же задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью. Когда такие замыслы, искони таящиеся в человеческой душе, в душе народной, разрывают сковывавшие их путы и бросаются бурным потоком, доламывая плотины, обсыпая лишние куски берегов, – это называется революцией. Меньшее, более умеренное, более низменное – называется мятежом, бунтом, переворотом. Но это называется революцией.
Она сродни природе. Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но – это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот все равно всегда – о великом.
Размах русской революции, желающей охватить весь мiр (меньшего истинная революция желать не может, исполнится это желание или нет – гадать не нам), таков: она лелеет надежду поднять мiровой циклон, который донесет в заметенные снегом страны – теплый ветер и нежный запах апельсинных рощ; увлажит спаленные солнцем степи юга – прохладным северным дождем. "Мир и братство народов" – вот знак, под которым проходит русская революция. Вот о чем ревет ее поток. Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать...
Стыдно сейчас надмеваться, ухмыляться, плакать, ломать руки, ахать над Россией, над которой пролетает революционный циклон» (9 января 1918 г.).
Узнав о разгроме своей семейной усадьбы, Блок произнес: «Так надо. Поэт ничего не должен иметь»... Но иметь чувство боли за разгром – не усадьбы, а самой православной России – разве не должно быть элементарным для любого русского человека?.. Похоже, именно декадентская эстетизация зла так и осталась у Блока непреодоленной в православных координатах осознания происходящего. "Музыка революции" привлекала поэта разрушительной "эстетикой новизны", но манящее чувство новизны всегда было одним из самых успешных инструментов сатаны.
Написанное тогда же опять-таки "знаменитое" стихотворение "Скифы" (30 января 1918 г.), обращенное к европейцам с их обличением (которое именно этим поныне многим нравится), рисует грубовато-языческий портрет русского народа, который никогда не приобщался к православному смыслу бытия. Совершенно непонятно, какое отношение к православным русским имеют язычники-скифы и почему мы "азиаты" с "азиатской рожей".
Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,
С раскосыми и жадными очами!..
Мы любим плоть – и вкус ее, и цвет,
И душный, смертный плоти запах...
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжелых, нежных наших лапах?..
И это вся "историософия", которую поэт вынес из антирусской "русской революции"? А ведь главную движущую силу ее Блок не мог не видеть, о чем свидетельствуют его записи. Журнал "Наш современник" (№ 8, 1991) напечатал упоминавшиеся Р. Гулем "антисемитские" фрагменты дневников и записных книжек поэта. Приведем несколько цитат из них.
«Тоска, хоть вешайся. Опять либеральный сыск. – Жиды, жиды, жиды» (7 марта 1915 г.)
«Чем более жиды будут пачкать лицо комиссии [по расследованию "преступлений царского правительства"], несмотря даже на сопротивление "евреев", хотя и ограниченное, тем более она будет топить себя в хлябях пустопорожних заседаний и вульгаризировать при помощи жидков, свои "идеи" (до сих пор неглубокие), – тем в более убогом виде явится комиссия перед лицом Учредительного собрания. В лучшем случае это будет явление "деловое", то есть безличное, в худшем – это будет посмешище для русских людей, которые – судить не осудят, но отвернутся и забудут» (4 июля 1917 г.).
«Мерзавец – Зиновьев… у Зиновьева жирная, сытая, жидовская морда» (6 июля 1917 г.).
«История идёт, что-то творится; а жидки – жидками: упористо и смело, неустанно нюхая воздух, они приспосабливаются, чтобы не творить (т. е., так как – сами лишены творчества; творчество, вот, грех для еврея). И я хорошо понимаю людей, по образу которых сам никогда не сумею и не захочу поступить и которые поступают так: слыша за спиной эти неотступные дробные шажки (и запах чесноку) – обернуться, размахнуться и дать в зубы, чтобы на минуту отстал со своим полуполезным, полувредным (губительным) хватанием за фалды… Господи, когда, наконец, я отвыкну от жидовского языка и обрету вновь свой русский язык…» (27 июля 1917 г.).
«Жизнь – безграмотна. Жизнь – правда (Правда). Оболганная, ожидовленная, обо……. – но она Правда» (11 января 1918 г.).
Блока с такими взглядами большевики, конечно, терпели лишь как видного "попутчика" – одного из многих в то время (таковыми были и Есенин, Клюев, Пастернак). В феврале 1919 г. Блок был арестован петроградской ЧК. Его подозревали в участии в антисоветском заговоре. Но за него вступился нарком просвещения Луначарский, и после двух долгих допросов Блока освободили. Однако даже эти полтора дня тюрьмы надломили впечатлительного поэта. Художнику Анненкову, автору иллюстраций к первому изданию поэмы "Двенадцать", он жаловался: «Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! Мы задыхаемся, мы задохнёмся все. Мiровая революция превращается в мiровую грудную жабу!».
Тем не менее Блок продолжал общественную деятельность, в которой всё больше были заметны критические нотки по отношению к власти. В 1920 г. он был избран председателем Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов. В этой должности в январе 1921 г. в годовщину смерти Пушкина Блок выступил в Доме литераторов со своей речью "О назначении поэта". Она тоже считается "знаменитой". В ней, помимо туманных размышлений о том, что «мiровая жизнь состоит в непрестанном созидании новых видов, новых пород... мы занимаем какое-то место в мiровой культуре и сами способствуем образованию новых пород», Блок осудил усиливавшуюся большевицкую цензуру: «Поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем; жизнь потеряла смысл... Пускай же остерегутся ... те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей выполнять ее таинственное назначение. Мы умираем, а искусство остается. Его конечные цели нам неизвестны и не могут быть известны. Оно единосущно и нераздельно».
Однако почему же цели искусства "неизвестны"? Неужели они не определяются смыслом жизни, истории, бытия – Замыслом и Законом Божиим? В таком случае, что значит применение Блоком к искусству определения Святой Троицы: "оно единосущно и нераздельно" – чему и с чем? Эта последняя фраза тут явно для красного словца – что называется "всуе"...
Итак, Блок разочаровывается в "музыке революции", которая оказывается не только цензурой, но и кровавой какофонией. Возможно, стыд за одобрение этой революции вызывает глубокий творческий кризис, депрессию и преждевременную смерть Блока от целого букета болезней, которым его тело почему-то не сопротивлялось: подагра, малокровие, неврастения, расширение вен, нервное и физическое истощение, "галлюцинации", разрушение мозга, приступы ярости, осознание своего безсилия и предсмертная тоска. К тому же выезд для лечения за границу "музыканты революции" ему не разрешили. Луначарский, отмечал: «Мы в буквальном смысле слова, не отпуская поэта и не давая ему вместе с тем необходимых удовлетворительных условий, замучили его».
Однако, вероятно, подлинная причина его смерти – отчаяние: осознание своего духовного поражения без осознания выхода. Даже советский критик В. Шкловский верно отметил: «Блок принял революцию не двойственно. Шум крушения старого мiра околдовал его... Блок потерпел крушение дела, в которое он вложил свою душу. От старой дореволюционной культуры он уже отказался. Новой не создалось... Несли его до Смоленского кладбища на руках. Народу было мало. Все, кто остались. Неверующие хоронили того, кто верил».
Перед смертью Блок пытался найти все экземпляры "Двенадцати" и "Скифов", чтобы уничтожить их. Но они уже вошли в историю "русской революции"... На смертном одре Блок бредил, волнуясь единственной мыслью: все ли экземпляры поэмы "Двенадцать" уничтожены. Был ли это только стыд – или же поэту была дарована последняя возможность покаяния?
М.Н.
Использованная литература:
М.М. Дунаев. Православие и русская литература. Т. V. Гл. 14.
И.А. Бунин. Автобиографические заметки.
В.Б. Шкловский. Гамбургский счёт: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933).
С.А. Небольсин. Искажённый и запрещённый Блок // Наш современник. 1991. № 8.
Анатолий Глазунов. Писатели. 20. Блок.
+ + +
PS. Жалко раба Божия Александра при таком таланте, который мог бы послужить Богу и России, но скольких ввел и всё еще вводит в соблазн своими "Двенадцатью"... Однако Господь ему Судия... В заключение ниже хотелось бы поместить несколько наиболее удачных его стихотворений, созвучных с названием нашего календаря "Святая Русь" – прошу предложений от знатоков его творчества.
Впрочем, есть ли у него такие безупречные стихи? Везде, где о России, слышатся навязчивые и досадные отголоски "вечно-женственного"... Даже в патриотическом цикле "Родина". Например, "На поле Куликовом" – перечел сейчас: "О, Русь моя! Жена моя!.." – не то... Все-таки Родина для нас не "жена" и не "невеста" (как тоже часто читаем у Блока), а Мать. Или еще стихотворение "Россия": "Какому хочешь чародею / Отдай разбойную красу! / Пускай заманит и обманет..." – зачем же отдавать свою красу обманщику? Да и никогда не поступала так Россия, даже большевикам не отдалась добровольно, а долго сопротивлялась.
Разве что примечательно вот это стихотворение, если не обращать внимания на год написания (1914), а посмотреть на него послереволюционными (и для Блока посмертными) глазами как на его некое "пророчество" о себе и многих других таких же "попутчиках революции", отдавшихся обманщикам:
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы – дети страшных лет России –
Забыть не в силах ничего.
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы –
Кровавый отсвет в лицах есть.
Есть немота – то гул набата
Заставил заградить уста.
В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.
И пусть над нашим смертным ложем
Взовьется с криком воронье, –
Те, кто достойней, Боже, Боже,
Да узрят Царствие твое!
8 сентября 1914 г.
|
