- Завтра Рождество.
- Знаю.
- А сегодня вечером…
- Что?
- Ёлка!
- Ёлка! Где же её возьмут?
- Ты увидишь.
Так разговаривали… Но прежде чем сказать кто, я должен, дети, сказать вам где.
Случалось ли вам когда-нибудь, в зимний вечер, когда иней порошил ваше платье и волосы, идти по широкой снежной равнине? Кажется, как будто холод, несмотря на тёплую одежду, проникает в самое сердце. Окружающая вас смерть природы настраивает вас на мысли о смерти. Самый бесстрашный человек начинает бояться, самый благочестивый - с усилием вспоминает, что он и тут под очами вездесущего Бога, который из смерти вызывает жизнь и мёртвую зиму превращает в цветущую весну.
Представьте же себе, что эта снежная равнина простирается на сотни и сотни миль перед вами, за вами и вокруг вас; что этот холод несравненно сильнее наших зимних холодов, и этот мрак окружает вас целые два месяца и продлится столько же до появления солнца. Представьте себе всё это, - и вы поймёте, где находились наши действующие лица.
Они находились в тех страшных пустынях, где море и земля составляют одну ледяную твердыню, занимающую северную оконечность нашей земли. Там ничто не радует взор, не успокаивает сердце человека; там и тишь и буря одинаково ужасны, всё та же смерть: то выжидающая свою добычу, то поглощающая её в вихре урагана. Там называют «летом» кратковременное смягчение климата, часто недостаточное для того, чтоб растаяли глыбы льда, затвердевшие в течение десятимесячной зимы. Корабль, задержанный столько времени, принужден ожидать нового лета, - да и оно быть может обманет его надежды: тогда еще десять месяцев неподвижности и страданий! Опять четырехмесячная ночь, болезни, смерть товарищей, - могут все погибнуть и сделаться добычей белых медведей. В таком положении находился не так давно одни из кораблей, посланных из Англии отыскивать Франклина. Первый год все добровольно и весело остались посреди льдов. Ведь надо же было быть на месте, чтобы воспользоваться первым вскрытием моря и начать открытия, которые каждому матросу могли принести свою долю славы. Но на следующий год уже зима сама протянула свою ледяную руку и, вернувшись внезапно, произнесла страшный приговор: «оставаться!». - «Останемся!» - отвечал весь экипаж. Запас мужества еще не был истощен: а колеблющиеся опирались на товарищей. - Но новое лето снова обманывает все ожидания: море не вскрывается, пароход даже не пробует повернуть колес, натянуть паруса. Опять надо оставаться,... и при этой мысли самые смелые робеют. Вот уже три года как они расстались со всеми близкими и не имеют об них никакого известия; три года как они разъединены со всем человечеством и заключены в эту ледяную тюрьму. Съестные припасы начинают истощаться. Недостаточная пища, которую с каждым месяцем распределяют все строже и умереннее, ослабляет и душу и тело.

II.

Вот где происходил, дети, разговор, из которого мы привели несколько слов.
Разговаривающих двое; они ходят взад и вперёд, недалеко от корабля. - Утром или вечером?  - Это надо у них спросить, потому что, как я вам уже сказал, солнце село в Ноябре и не взойдет до Февраля. - Стары они или молоды? Это тоже надо у них спросить, потому что лица их и все члены исчезают в меху. - Голоса однако молоды; только один грустный, унылый; другой, который помоложе, твердый и почти весёлый. - Послушаем...
- Славное утро сегодня…
- Славное?..
- Да, без тумана, и холод…
- В 35° градусов!
- Ну что ж, вчера было 40: всё же лучше: и звёзды...
- Да, звёзды ярко горят; но...
- Ты их так любил прежде!
- Они меня пугают… точно мёртвые глаза на мёртвом пространстве. Я так чувствую, как далеко они. Эти пространства наводят ужас, давят. Я сам чувствую себя такой песчинкой средь этой ледяной пустыни… а тут надо ещё сказать себе, что вся земля наша - песчинка, атом, потерянный в пространстве неба, - голова кружится, сердце болит и небо мне кажется так же мертво как земля.
- Мой бедный друг!..
- Я знаю, что ты скажешь.
- Если знаешь, то скажи всё это себе сам, и не унывай. Ты чувствуешь своё ничтожество… Думаешь ли ты, в самом деле, что Бог тебя не видит?
- Н-ет, конечно...
- Ты говоришь, что наша земля - песчинка... Бог разве не считает песчинки?
- Да, ты это всё себе и говоришь для ободрения; и я не раз себе повторял это от всей души. Но испытание так продолжительно; вера слабеет…
- Да ты молился ли?
- Да, постоянно.
- И что же?
- Жду, прислушиваюсь... кажется, отвечает одна смерть. Она везде...
- Конечно; но и Бог везде.
- Да, я верю и надеюсь; но всё-таки...
И вот!... Смотри...
В эту минуту они подходили к большой глыбе снега. За нею трое людей экипажных рыли яму во льду при тусклом мерцании фонаря. Они уже прорубили до воды, которая виднелась в глубине черным, неподвижным пятном. Эта яма должна была служить могилою одному матросу, умершему накануне.
Дети, вы без сомнения видели кладбище? Не правда ли: грустное место? Но там на каждом шагу видна нежная забота живущих о дорогих отшедших. Я не говорю о великолепных памятниках; эти большею частью ничего не говорят сердцу. Но цветы, свежая зелень производят приятное впечатление, и может быть вам случится когда-нибудь, проходя по сельскому кладбищу, где нежный дерн расстилается под тёплыми лучами летнего солнца и чистый воздух напоен ароматом полевых цветов, - сказать себе: «Вот здесь бы я хотел лежать».
Но совсем другое чувство возбуждало эта ледяная яма. Как ни говоришь себе, что тело есть только оболочка, которая так или иначе должна погибнуть, всё-таки быть брошенным туда, в эту пропасть, - жилище каких-нибудь ужасных рыб... - Дрожь пробегает по жилам при одной мысли... -  и храбрейший из наших разговаривавших друзей содрогнулся. Другой горько улыбнулся.
- Ты видишь, - сказал он, - и ты, Генрих, тоже, и ты тоже!.. - Генрих хотел отвечать, но в эту минуту посреди глубокой тишины, свойственной только этим странам, такой тишины, что ход часов слышится на 40 шагов расстояния, вдруг раздался с корабля медленный звон колокола. При свете двух зажженных факелов с корабля тихо сходили люди. Ни малейшего шороха; точно привидения. Мягкий снег скрадывает шум шагов; только колокол продолжает свой грустный звон. Вот они приближаются. Впереди два факела, потом на салазках гроб.
За гробом капитан, один, с книгой в руке; потом офицеры и, наконец, весь экипаж. Все становятся вокруг ямы; на краю ставят гроб. Капитан отворяет книгу - это литургия Англиканской Церкви. Он читает литургию усопших. В данную минуту он делает знак рукою. Гроб спускают, отнимают руки, и едва слышный плеск воды дает знать, что бездна раскрылась и снова закрылась. Капитан подходит ближе, книга его почти над самым отверстием. Он читает последнюю молитву. Шествие в том же порядке возвращается на корабль.
Колокол всё продолжает звонить. Каждый звон его раздается в груди как биение встревоженного сердца. Когда он умолк, стало жаль этого могильного голоса, менее страшного чем беспредельная тишина, царствующая в этих пустынях.

III.

Но кто же были наши молодые люди?
Старший из них, унылый и недовольный, был один из офицеров корабля. Мужество и рвение одушевляли его долгое время. Но в последние дни им овладело уныние: всё стало колебаться; и вера, и благочестие, и мужество.
Другой - почти ещё ребёнок - не принадлежал к экипажу. Долго было бы рассказывать, как он попал в экспедицию. Сын миссионера, лишившись родителей, он возвращался в Англию на корабле, который погиб около северного берега Шотландии, и наш корабль, отправлявшийся на полюс, принял его полумертвого, с намерением передать его на первое встречное судно. Но как ни смотрели: ни одного судна не видали. Тогда думали высадить его в Лабрадоре, где была небольшая Датская колония. Но путешествие на полюс понравилось мальчику, и он пожелал участвовать в экспедиции. Молодой офицер, который тоже был сын миссионера, сблизился с ним и полюбил его как брата. Доверие к Промыслу Божию никогда не покидало юношу, и присутствие его ободряло весь экипаж. От капитана до последнего матроса, все испытывали влияние этого живого, детского и вместе с тем глубокого благочестия. - Как много добра можете вы сделать, дети, когда Бог вас избирает быть предвозвестниками Евангелия!
Мало-помалу задача становилась всё труднее и труднее и превосходила силы молодого труженика. Уныние, овладевшее его другом, более или менее поселилось во всех сердцах. Самые благочестивые с трудом удерживались от ропота, невольно возникавшего в утомленных душах. Другие предавались грубому неверию. «Будем пить и есть, - сказали бы они охотно, - завтра умрём!». И они готовы были бы броситься на остатки съестных припасов, как животное, поглощающее добычу сегодня и потом умирающее с голоду.
Напрасно старался Генрих остановить этот упадок духа. - Что принесет, думал он с ужасом, эта длинная зима, начавшаяся так грустно, посреди столь мрачных ожиданий?...
Однажды, погруженный в эти мысли, он перелистывал старый календарь и рассчитывал дни и месяцы, - как вдруг ему показалось, что одно слово как светлая точка отделилось от страницы, и это слово было:
РОЖДЕСТВО!
 «Рождество!» - подумал он. «Рождество! О если б наши люди могли понять, что значит это слово, этот день! В них оживилась бы надежда! Они бы стали искать Бога! Они бы нашли Его!».
И тотчас же он стал раздумывать, не сам Бог ли внушил ему эту мысль: не для того ли и прочел он это слово: «Рождество», чтобы повторить его другим?
Этот священный день, не должен ли он отпраздновать его с унывающими братиями? - Да, конечно, но как? Что бы изобрести? Ему пришла мысль о ёлке... Он попробует.
Он отправился к капитану. Капитан, как опытный моряк о глубокий христианин, казалось, нес мужественно свое бремя; ни одним словом, ни одним знаком не выразил он тяжелую работу мысли и терзание сердца. Только один молодой Генрих подозревал истину. Он был часто с капитаном, которому служил секретарем, и легко угадал, что скрывалось под его спокойным видом.
Он нашел капитана, уныло сидящего в каюте, без огня. Он должен был и тут подавать пример, так как запас масла истощался.
- Смею ли я взойти, капитан?
- Взойди.
- Я бы желал с вами поговорить.
- Говори.
- Я прислушивался в эти дни к разговорам людей экипажа.
- Что же?
- Полная деморализация!
- Знаю, дитя! Не говори.
- Надо бы помочь горю.
- Да... кто же поможет?.. Ты?..
- Нет.
- Разве я? - спросил капитан.
- Нет… то есть... да… Но не вы одни...
- С тобою?
- Нет, с Богом.
- Бог!.. Ах, дитя моё! Он нас оставил.., - сказал капитан, вздохнув.
- Но Он снова нас утешит!
И Генрих начал рассказывать свой план. Капитан покачал головой.
- Ёлка! Ребячество!
Но мало-помалу он стал слушать внимательнее. Отчего же впрочем, ребячество? Ёлка говорит языком, понятным для всех - и притом, воспоминания детства, семьи!.. От неё веет чем-то родным, она переносит в счастливые дни детства! И посреди этих воспоминаний сияет радостно сам праздник Рождества, в котором небо приклонилось к земле... Сын Божий, смиренно лежащий в яслях, жертва, пришедшая умереть... Царь, пришедший царствовать, и с ним примирение, любовь, мир, радость!
- Да благословит тебя Бог, дитя! - сказал капитан. - Да, твоя мысль хороша. Она благотворно подействует на людей наших; и мне от неё стало легче на душе. Ступай... хлопочи... приготовляй... Я буду там с тобою, чтобы напомнить, что значит Рождество, что говорит этот праздник, здесь и везде, всем, у кого есть уши, чтобы слышать.

IV.

Генрих сделал потихоньку все приготовления, и мы видели, что даже друг его ещё в тот самый день утром ничего не знал об этом. Он тоже, как и капитан, сперва покачал головой, а потом нашёл, что мысль хороша и что от неё какая-то благодетельная теплота разливается в сердце. Другие тоже в этот день стали радоваться в ожидании вечера.
Вот Джон, матрос, добрая душа в железном теле. Генрих сказал ему про ёлку: он в ответ крепко пожал ему руку, и в этом пожатии выразилась детская радость.
Вот Томкинс, совсем больной, которого, по всей вероятности, ждёт ледяная могила. Генрих сказал ему про ёлку: он сложил руки, и сладкие слёзы полились из глаз его.
Вот и Бен, деятельный, неутомимый плотник, которого тоже сломило горе. Генрих сказал ему про ёлку, и он так и остолбенел с поднятым топором в руке; потом он поблагодарил, и топор опустился бодрее.
Вот немец Готлиб. Генрих сказал ему про ёлку, и с тех пор он забыл полюс и его ледяные горы! Он смеётся, плачет, мечтает, как будто перед ним пронеслась его милая Германия.
Вот и Ульрих, дитя Швейцарских гор. Генрих сказал ему про ёлку, и он задумался о своей бурной жизни и, переходя от одного приключения к другому, очутился в своей долине у мирного очага матери, перед высокой башней сельской церкви.
Вот и Замбо, старый негр. Генрих сказал ему про ёлку, и все религиозные чувства пробудились в душе его, детское до старости сердце его исполнилось детскою любовью ко Христу. Вот... Ну, да не все так хорошо приняли известие о ёлке.
Вот Дик, насмешник, который думает, что смех выражает храбрость, и который в сущности смеется, чтоб заглушить страх. Генрих сказал ему про ёлку.
- Ёлка, - ответил он, - я согласен... если её польют вином.
- Нехорошо, Дик. Ведь это Рождество, и кто знает: быть может, последнее!
- Тут-то и надо его отпраздновать!
- Дик, у тебя есть душа...
- Очень может быть...
- Когда снова придёт Рождество, где она будет?
Дик попробовал ещё смеяться, но не мог.
Вот и Том, старый философ. Он не смеётся, а рассуждает. Генрих ему сказал про ёлку.
- Ёлка, - сказал он, - это было хорошо прежде; теперь…
- Теперь, Том, и всегда, до скончания века. Пока есть грешники на свете - надо возвещать Спасителя...
Том ушёл. Мы ещё с ним увидимся.
Вот... Кто же ещё? А! доктор, человек науки, сухой, холодный, положительный. Генрих объявил ему о ёлке.
- Ёлка, - ответил он, - да… старинный немецкий обычай... бывает иногда очень красиво, но...
- Но что, доктор?
- Это ничего не доказывает.
- Доказывает… Обещайте только придти.
- Пожалуй, приду.

V.

Он сдержал слово, и в назначенный час весь экипаж и все офицеры вошли в залу.
Посреди комнаты возвышается дерево. Увы! Не надо очень присматриваться, чтобы увидать, что это не дерево. В этих странах нет ни елей, ни померанцев; в Августе нашлись бы ещё кое-какие жалкие растения, а мы в Декабре. Но заботливая изобретательность скрыла эти недостатки. Форма дерева устроена была из сухих веток, листья заменял мох, а вместо плодов и украшений, висели подарки, бедные, ничтожные подарки, которым капитан щедро содействовал; они сохранились как святыня. Но что оживило и восхитило всех, это... - вы не отгадаете, дети, вы, которые наслаждаетесь днём ярким солнышком, а вечер проводите вокруг лампы, - это был свет, роскошный, щедрый свет! Вместо вечных сумерек и дымящегося фонаря, только сгущающего мрак, - тридцать свечей! Глаза наслаждаются жадно этим отрадным светом, и сердца оживились.
Благодетельное влияние тихо и верно распространяется на всех. Те, которые приняли весть с радостью, радовались теперь вдвое более. Равнодушные также были тронуты; самые упрямые напрасно боролись с тихою радостью, которая овладела ими. Всех счастливее был Генрих. Бог воплощённый, Бог любви и милосердия проникал во все сердца. Когда вошел капитан, не было ни восклицаний, ни приветов: видно было, что уже прежде него взошёл Владыко всех Владык земных.
Он и не удивился этому молчанию, которого причина была так понятна. Он взглянул на собрание и сказал:
- Так, друзья мои, так я и надеялся вас видеть. Ёлка уже сказала вам свою проповедь, или скорее сам Спаситель говорил и говорит с вами в эту минуту; нам, отлучённым от земли, несчастным, Он говорит то же, что и всем счастливым и несчастливым людям на земле: «Это Мой день, и Я с вами!». То же повторяет Он в эту же минуту родным и друзьям, которых мы покинули, с которыми, даст Бог, увидимся... Он говорить им кроме того: «Те, которых вы любите, жалеете, кого недостает на вашем празднике, они посреди льдов; но Я с ними так же, как и с вами, вы это знаете. В жизни и смерти Я не оставлю их. В Мои руки предали они судьбу свою. Они знают, что Я возлюбил их вечною любовью, и хочу, чтобы там, где Я, в Моём царстве мира, и они и вы были со Мною...».
Капитан не мог продолжать. Слёзы заглушили его голос. То, что он говорил другим, он внутренне относил к самому себе. Эта ёлка переносила сердце его на родину: вокруг себя он видел милую семью, старушку мать в горе, молодую жену на коленях в горячей молитве о нём, весёлых детей, которых, быть может, ему не суждено обнять…
Но мысли его снова вернулись к тем, которые на ту минуту составляли его ближайшую семью, и более твёрдым голосом продолжал он:
«Да, верен Тот, Кого возвещает нам день этот. Любовь Его всё та же сегодня, как и 2000 лет тому назад. Мы начинаем в ней сомневаться, когда сами перестаём любить, надеяться и повиноваться. Тот, кто страдал и умер за нас... нет! Он не предаст нас отчаянию! Если пути Его скорбны, то нам следует ещё твёрже и доверчивее предаться нашему благому Путеводителю.
Когда туман скрывает от нас полярную звезду, мы знаем, что она так же ярко горит над нами, что в других странах её видят, и пожалели бы о нашем безумии, если бы мы вообразили, что она погасла. На нашем небе, т.е. в сердце, если мы христиане, горит также полярная звезда: та погаснет, эта - никогда. Если скорбь и страдание, как земной туман, помрачают её, вера наша, прорываясь сквозь туман, должна искать и найти ее.
Ободритесь же, друзья мои и братья! К небу взоры и сердца! Что ожидает нас, неизвестно нам; но верно то, что мы в руках милосердого Отца, и что в борьбе нашей с нами великий вождь - Иисус Христос. Мы с гордостью воздвигаем в этой ледяной пустыне знамя нашего земного отечества. Воздвигнем же и другое, невидимое знамя отечества небесного, знамя креста Христа! Под этим знаменем повсюду родина, мир, радость, повсюду Бог!».
После этих слов капитан пожал руку каждому из присутствующих: все были тронуты. Во всех сердцах пробудилась верность к вождю земному и к Вождю небесному, Вифлеемскому Младенцу, Победителю смерти, Царю Славы.
Покуда капитан обходит круг, друг наш Генрих прячется в уголок от общей благодарности. Трое однако отыскали его и по очереди пришли молча пожать его руку.
Старый философ, у которого по щеке катились слёзы, доктор и насмешник.
Еще рука, дружески протянутая, - рука капитана.
- Спасибо тебе, Генрих, - сказал он дрожащим от волнения голосом, - и за других, и за меня - спасибо!
VI.

Тут бы я мог остановиться, дети. Но вы хотите, быть может, знать, что последовало за этим вечером, и вернулись ли все они в отечество? Я могу удовлетворить ваше любопытство. Да, они были спасены и вернулись на родину; многие из них еще живы, и свято хранят воспоминание о Рождестве на полюсе.


(Публикуется по изданию: «Рождество на полюсе. Издание второе. СПб.: Изд. книгопрод. Блисмера (бывш. Мейер). 1871. 20 с.
Издание 1-е - 1868 г.
Издание 3-е - 1875 г.)

Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова.

Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой