 Зима. Белая ночь тихо сошла на снежные поля и сладким покоем охватила мирное село Крутые Горки. Мороз затих; в воздухе потянуло дремотой; луна неторопливо плавала среди гряды спокойных облаков; серые избы то тут, то там чуть-чуть мигали бледными огоньками лампадок, теплившихся в божницах. В ожидании Христова Рождества в самой бедной крестьянской мазанке всё выглядело по-праздничному… Принарядилась и нужда, вынула из заветных коробов, достала из покосившихся чуланчиков, старых амбарушек, что возможно получше, для встречи большого праздника… Рано эта ночь навела на всех спокойный сон, чтобы пораньше разбудить и старого и малого церковным колоколом... Тишь по всему селу; тишь и на Волге, онемевшей подо льдом; не плещется уже её свободная волна о высокий берег, где сторожит широкую реку крутогорская церковь... Но... чу!.. где-то хрустнуло; тявкнула спросонья собака и замолкла... ни шороха, ни звука... «Господи помилуй!.. Господи помилуй!..» - слышится и затихает шёпот в большой избе с резным коньком среди своих соседок, окутанных сверху донизу пухлым снегом... Всё погрузилось в молчание в этом доме: молчаливы длинные, вытянувшиеся во всю стену лавки, молчалива широко уместившаяся у двери печка, не слышно на ней неумолкаемой болтовни намёрзнувших за день ребят, молчаливы бесконечные полати, откуда минутами слышатся сонные вздохи спящих, молчалив спрятавшийся совсем в тени конник, где наскоро заснула до ожидаемой всеми заутрени молодая женщина, мать троих разнолеток-детей, - серая свитка окутала её с ног до головы, но густая золотистая коса выбилась на волю и повисла почти до полу... Всё стихло и спит; один сухощавый седой старик стоит в переднем углу перед божницей и шепчет, не переставая: «Господи помилуй!.. Господи помилуй!..», медленно переводя руку со лба на грудь и плечи, медленно склоняясь перед тускло освещёнными ликами икон... Белая борода до пояса, ясное лицо, осанка спокойная, рост высокий, - всё это напоминает древних подвижников, каких рисует нам старое время, - сколько тихой простоты, силы, не покорившейся никакому горю, никаким несчастиям жизни, лежит в каждом движении в каждом взгляде этого старца... Густые нависшие брови его то сурово супятся, скрывая грустный взгляд, - и, кажется, он уходит в своё печальное прошлое, - то лицо его умиляется, и на бледных устах скользит младенческая улыбка, глаза горят и как бы проникают в даль грядущего... Савельич молится: ничто не мешает ему беседовать в простоте душевной с Богом, только длинная тень протянулась слева по всей стене, то опускается, то поднимается вместе со стариком.
На широких полатях послышался детский кашель, зашевелился внук Савельича, белокурый Вася, поднял косматую голову с мягкого полушубка, - щурится, осмотрелся, видит: дед стоит в переднем углу; в избе тихо... «Что же не спит он... уж не пришло ли Рождество…» - мелькнуло у него.
- Де-дынь-ка!.. A, де-дынь-ка!.. Скоро Рождество-то придёт?!. - раздался глухо в затихшей избе его заспанный голос с полатей.
Старик вздрогнул, и зашевелилась на нём белая рубашка.
- Идёт... близко уж...
- А где оно, дедынька?!.
- Сказываю, близко... За Лемешкиной горой... откуда солнышко лик свой по грехам нашим являет... Спи!..
- Идёт оно, дедынька?..
- Идёт, идёт, внучатко!..
- Я встану, дедынька, с тобой буду... Боюсь, кабы не проспать?!.
- Не бойся, родной; придёт оно, радостное, - всех нас разбудит благовестом Господним... Спи, говорю!.. - заключил строго старик.
И спряталась беловолосая голова, и спит в полуночи мальчик.
Савельич молится... вдруг крикнул громогласно раз, два, три своё полночное «к-к-ка-ре-ку!» петух под печкой и замолк. А Савельич всё молится...
Д-о-н-!.. д-о-н-!.. - раздалось протяжно с высокой колокольни от побережья Волги. И звуки мерно, призывно полились в ночной тишине по всему селу, росли и сливались в густой гул, проникали на снежные поля, пробирались в ближний лес, покрытый инеем и кругом занесённый зимними метелями...
- Слава Тебе, Господи!.. слава Тебе!.. привёл Tы, Спас наш, и ещё мне, немощному, встретить Рождество Твое святое!.. - громко сказал старик, отходя от переднего угла, и принялся окликать спящую семью.
- Герасим!.. Агафья!.. Тит!.. иль не слышите? - звонят!.. праздник пришёл!..
- Пришёл, дедынька?!. - прозвенел голосок Васи с полатей...
- Пришёл, родной, пришёл - и в храм Божий зовёт, вставай!..
Всё в избе зашевелилось; закачался жестяной рукомойник у печки, которая тоже ожила; там одевались дети, обуваясь с восторгом в новые лапти незатейливой работы старого деда, сплетённые к праздникам.
- Василь, а Василь!.. ты, смотри, сослепу-то мои лапти подцепил!.. - приставала к брату полнолицая раскрасневшаяся девочка лет восьми. - Ишь, эти мне велики!..
- Отстань, Фрося, - не до тебя... я уж обулся...
- Мамынька!.. Василь забижает... мои лапти отбил... мне сам дед их дал... у меня на них и заметка положена - на оборах по три узелка... - хнычет с печки девочка.
- Перестаньте! на праздник ссоры заводят!.. - окликает строго дед... - Знал бы это, и лаптей не дарил!.. Разменяйся, Василий!.. а то первым христославленникам обои лапти отдам, али Митрию-подпаску - он парень тихий...
Василий ничего уже не слышит, - он мечется из угла в угол по избе, разыскивая полушубок, который преспокойно лежит на полатях.
Дед умирил внучат, и всё пошло ладно...
Засветились огоньки в окнах по всему селу: затопились печи; закружился дым над каждой избёнкой; заскрипели калитки, ворота - и народ гужом потянулся по снежным улицам и закоулкам к церкви.
Не прошло и получаса, как на деревянных остроконечных спицах ограды зачернелись, будто обсевшие их дружно галки, крестьянские шапки.
II.
От шатрового дома, который гордо глядел двенадцатью окнами во все стороны через снежную площадь на неприглядные избы, прятавшиеся под родной соломой, шло трое детей священника; беличьи пальто двоих легонько раздувал подутренний ветерок, порошивший снизу мелким снежком. Это братья, приехавшие из города, воспитанники младших классов семинарии; немного сзади шла их сестра.
Юные лица сияли довольством; братьев занимало предстоящее славленье с торжественными речами, ёлки у помещиков ближних деревень прихода их отца; мысли девушки сосредоточены были на розовом платье и новомодной шляпе, что привезли братья из города; она поминутно отставала от них, осторожно ступая по разметённой тропинке, опасаясь неловким порывистым движеньем измять нежные оборки нового наряда.
- Что же, Петя, ты, что ли, будешь читать шестопсалмие, или мне уступишь?!. Уступи, ведь у тебя немного голос охрип, - говорил младший брат Алексей.
- Охрип?.. Вот новости!.. С чего ты взял?!. Читай кафизмы или первый час... Куда тебе браться за шестопсалмие, не одолеешь... Оборвёшься, осрамишься ещё в этакий-то день.
- Ну, нет; тоже постоим за себя, Петя!.. Не в первый ведь раз!..
- Не веришь мне, спроси Игнатьича... Уж было с тобой на Страстной, прошлый год... Помнишь, тоже взялся читать канон, - миг-миг - и оборвался!..
- То канон!.. - сознался Алексей и, уткнув нос в воротник пальто, замолк.
Тут разговор их и сам собою оборвался бы: они вошли уже в ограду. Народ частью толпился вблизи колокольни, частью волной валил в обширные двери притвора, откуда быстро вылетали на свободу клубы белого пара.
- Силантьич!.. Силантьич!.. проведи нас до клироса!.. - окликнул Пётр суетившегося у колокольни сторожа.
- А, Пётр Aндреич, это вы, батюшка!.. - засеменил около деток священника старый Силантьич.
- Мы!.. - с сознанием своего достоинства, твёрдо сказал Пётр Андреич.
- Сейчас!.. сейчас!.. - скороговоркой проговорил сторож и устремился вперёд, расталкивая народ.
Весь амвон и клиросы унизаны были ребятами: одни из них неудержимо крестились, хотя и не началась ещё служба, другие немилосердно толкались, завоёвывая себе лучшие места впереди.
Вася с дедом Савельичем стоял у правого клироса и не сводил глаз с иконы архангела Михаила на коне со щитом, поражающего длинным копьём страшного змия... Строгий лик, копьё, непонятная дощечка в руке и змий всегда его поражали и наводили его детский ум на разные несообразности... Вот и теперь, только Вася стал против иконы, как фантазия унесла его в непроходимые леса, крутые горы, куда крылатый многоглавый змий не только не пропускал ни одного крещёного человека, но прилетал в ближние сёла и уносил детей в свои страшные трущобы... В ушах Васи звенит, ему чудится, как шипит змий... Вдруг нить его мечтаний обрывается разом, Силантьич круто оттолкнул его в сторону, из-под взора Васи выскользнуло изображение иконы с архистратигом, Вася как будто очнулся от сна и видит, как поднимаются на ступеньки клироса батюшкины сыновья, а нарядная дочка отца Андрея стала впереди его. «Ишь ведь, - мелькнуло в голове мальчика, - в каком почёте правда, и стрижены не по-нашему... За вихры-то их не захватишь... Зато зимой, поди, холодно...». И Вася вперил зорко матовые синие глаза на заинтересовавших его поповичей...
- Петру Андреичу!.. Алексею Андреичу - моё почтение!.. Вздремнули малость или не спавши изволили к заутрене пожаловать? - встретил семинаристиков дьячок Игнатьич, поглаживая редкую клинообразную бородку, приятно шурша широкими рукавами светлого глазетового стихаря и умильно улыбаясь.
- Как же, соснули, Игнатьич, нельзя не соснуть, иначе томительно день пойдёт!.. - фамильярно, с претензией взрослого, отрезал юный Пётр Андреич, окидывая беглым взглядом толпу. Алексей хмурился: он был недоволен, что праздничный по облачению и по улыбке Игнатьич более обращался не к нему, а к старшему брату.
- А от обедни, Пётр Андреевич к княжескому управляющему с папашей пойдёте на славленье, или в Голодявку к Варваре Петровне Шевырёвой прокатитесь и новой речью нас осчастливите?.. В стихах, или в красноречивой прозе составили? - позвольте полюбопытствовать… «Се звезда от востока светло движется, указуя ярко путь мудрым мира сего, в недоумении внимающим ей... Пустыни, пещеры, пажити, овцы и козлища - и там Он, младенец предвечный, наш Бог, в смирении в яслях!..». Как это у вас торжественно в прошлом году вышло... Голосок дрожит, - слова откуда только льются!.. и мы все стоим и трепещем с вами... Чудно!.. - прищуривая светло-карие глазки, всё более и более улыбаясь, сладко изливается Игнатьич; расплетённая жидкая косичка его клочками бегает и тихо шелестит по тёмному вороту стихаря.
- Льстец!.. - в сторону шипом оборвал Алексей. Пётр Андреевич алел, таял сердцем и приятно обмахивался платком с запахом гвоздичного эфира.
- Нет, нынче я приготовил в другом роде... белыми стихами... Это плавнее и многозвучнее будет...
- Бесподобно!.. усладимся, как мёдом, вашей чувствительной речью...
- А как насчёт трио - «Рождество Твое...» и «Дева днесь...». Пропоём, полагаю!.. - прервал Игнатьича захваленный им Пётр Андреевич.
- Это будет сладкозвучно и умилительно... Я ноты взял...
Тут из освещённого алтаря раздался тихий мелодичный возглас отца Андрея: «Благословен Бог наш всегда ныне и присно и во веки веков!..» - «Аминь!» - поспешно, но твёрдо, подходя к аналою, отозвался на клиросе Игнатьич, - и служба началась...
Весь народ заколыхался, крестясь, падая на колени... Молчалива, искрення была крестьянская молитва, на лицах светилось смирение, покорность; по местам слышались сдержанные вздохи стариков и старух...
Утреня прошла торжественно: трио «Рождество Твое» и «Дева днесь...» Игнатьичу и юным семинаристам вполне удалось. Во время этого пения притихли даже ребятишки у амвона, которых вначале не в силах были угомонить ни подёргиванья за рубашки, ни угрозы старших нарвать дома вихры.
Кончилась служба, и народ так же гужом потянулся из церкви по домам как за два часа перед тем тянулся он в церковь. Христославленники кучками, по пяти, по шести человек собирались у ограды, сговариваясь - кому и откуда начать славленье Христа, чтобы одной группе не столкнуться разом где-нибудь вместе. Семинаристы и их сестра весело разговаривали с управительскими детьми в своём кружке вблизи той же ограды о предстоящей ёлке, гаданьях, любуясь потухающей совсем почти побледневшей под утро луной.
Говор, движенье, хруст снега, скрип, голоса, - и тихое небо с тихо горящими звёздами надо всем, - простая, счастливая картина: там, где счастье умеет откликнуться, и порой оно откликается, там, где просят у него лишь хлеба насущного и только хлеба.
III.
Вася, добираясь до дому с дедом, то и дело вяз в рыхлом снегу, не разглядывая проторённой тропинки, молча размышлял о вкусных пряженцах, лепёшках, о жареном поросёнке с кашей.
- Куды только, парень, лезешь?.. Иль не видишь, там снежно... глупыш, право, глупыш!.. - ворчал дед, а мысли Васи от вкусных праздничных яств уносятся к лыжам, ледянкам, к шумной снежной горе, - и ноги опять потеряли проторённую тропу... Дед опять ворчит, а Вася только вздрагивает...
А вот они и дома с дедом...
Стук-стук в оконце.
- Хозяин с хозяюшкой, пустите Христа прославить!.. - слышатся детские голоса с улицы.
- Выдь, Василий; позови Христа пропеть!.. Это ведь первые у нас славельщики...
Василий опрометью бежит и вводит в тёплую избу пятерых славельщиков... Вот они разом проскользнули в парную дверь, как вкопанные стали в переднем углу и, не сводя глаз с божницы, в один голос затягивают, расходятся врозь, выкликая уже речитативом по словечку:
«Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума»...
Не успел старик положить и двух раз крестное знамение, как они бегло тянут:
«Дева днесь пресущественнаго раждает, и земля вертеп неприступному приносит»... А затем, поворачиваясь кругом, низко кланяются на все стороны, отрывисто приговаривая: «Хозяин с хозяюшкой, с праздником поздравляем!.. Дай вам Бог снежную зиму, ведряное лето, - уроди хлеба богато, продли ваши века до правнуков!.. Нам по лепёшке, а вам по короваю»...
Тут выступили вперёд две хозяйки. Одна - помоложе, покрытая ярким красным платком, белолицая с чёрными, как смоль, бровями, наскоро разостлала на лавке чёрный бараний тулуп, шерстью вверх, ласково сказавши:
- Вы у нас первые Христовы славельщики - присядьте в почёте, чтобы куры наши неслись подольше и дали выводков побольше.
И трое ребят, из стоящих вблизи, быстро прыгнули на шубу, крикнув:
- Нам, тётушка, по кокурке, чтобы водились у тебя куры без переводу!..
- Спасибо, желанные, дай Бог вам счастья и веку родителей успокоить!..
А другая хозяйка, постарше, посумрачнее лицом и нарядом, вынесла и поставила в сторонке квашню, накрытую чистой пестрядью, и тихо сказала:
- Присядьте, родные, и на моё рукомесло, чтобы тесто водилось, и сусеки не были пусты!..
И два паренька так ловко уселись спинами друг к другу на широкой приземистой квашне, тут же ответив бледнолицей Катерине:
- Хлебу - воду и твоему, хозяюшка, роду быть без переводу! Нам по лепёшке, а твоим деткам по короваю!..
- Спасибо, желанные! - был короткий ответ этой хозяйки.
Минут пять ребята посидели; в это время дед оделил их деньгами - каждого по копейке, хозяйки дали по кокурке (*) и по лепёшке, и они, пожелав им провести праздники в веселье, живо исчезли в соседний двор.
Утренняя заря зарумянила полнеба; проглянул день, улыбаясь ласковыми солнечными лучами, а славельщики всё еще ходили по избам. Это утро самое счастливое в году для деревенских ребят, - они желанные тогда гости в крестьянской избе.
Славленье остановил гулкий благовест к обедне, и опять разодетый народ снова повалил в церковь, горевшую яркими огнями множества свечей.
(*) Кокурка - лепёшка с запечённым внутри яйцом.
IV.
После обедни отец Андрей с причтом и двумя сынками не спеша шёл с крестом к управляющему князя Бобруйского-Крижнецова, полному, весёлому моряку, капитану в отставке. Тут выпал случай Петру Андреевичу отличиться своей речью белыми стихами, которую очень похвалил любезный хозяин, обидев только пылкого оратора тем, что, не величая его по имени и отчеству, просто называл - «милый Петя!..» или весело подтрунивал - «Петрушенька, голубчик, не хочешь ли лимбургского сыру?», когда знал, что он этот сыр терпеть не может...
- А как вы находите, батюшка, наш оратор за этот год на полвершка, кажется, вырос, теперь полных два аршина будет, а всё ещё и в армейский строй не годится!.. Но он растёт быстро, в заутреню я его видел - как будто пониже, чем теперь!..
Батюшка приятно улыбался этой живой остроте, плотнее усаживаясь в мягкое покойное кресло и запахивая поудобнее свежую цветную рясу, украшавшую его полную, осанистую фигуру только по великим праздникам.
- Да, Дмитрий Дмитрич, что будешь делать, - мы старимся, а они тянутся, как молодые деревья, всё кверху, да кверху и в большие расходы и сокрушения вводят... - говорил отец Андрей певучим голосом.
Внимание всех было обращено на Петра Андреевича, - улыбка детей хозяина, а особенно довольная улыбка брата Алексея, который был пока в тени, злила оратора; он краснел, стеснялся; не знал, что сказать, чем ответить на эти простодушные шутки, потешавшие от души всех, и не мог никак усадить себя на ближайшей стул. Но вскоре все перешли в столовую к чайным приборам; вкусная закуска, аромат чая перевели разговор на городские новости, на днях привезённые хозяином вместе с детьми из города, - дети остались в стороне и занялись своими разговорами, где играл первую роль словоохотливый Пётр Андреич. Из ближайшей комнаты в полуотворенную дверь множеством зелёных игол выглядывала ветвистая, высокая ёлка, она стояла пока во всей своей простоте, только без родного верного корня, опираясь на какой-то неприятный мёртвый для неё крест; её, грустную сиротку, в этих светлых комнатах ожидали городские украшения, блеск чуждых ей свечей, которые никак уже не могут напомнить собой чудного блеска небесных звёзд, горевших каждую ночь над её родной свободной поляной, - ей было больно, и она цепенела в этом тепле, и ветви её вянули... А из столовой неслись молодой детский смех, свежее беззаветное веселье...
На улице час за часом больше и больше слышалось говору, шуму, смеху и оживленья. Высокая гора у амбаров вся усеяна была ребятами, где стон стоял до вечера, песни и катанья, катанья и песни.
Замигали вечерние звёзды, приутихла улица, замолк звон бубенчиков катавшихся по улицам, начались девичьи гаданья. Чуть выглянет какая-нибудь тёмная фигура из-за угла, как её уже окликает девичий голос из ближней калитки: «Как зовут?» - «Артём!..» - «Ох, батюшки, какое нехорошее имя-то!..» - вслух слышится откровенное признание. - «Какое ещё тебе - имя святое!..» - «Чтобы Hикита, али Гаврюша!..» - со смехом выносится из-за калитки новое сердечное признание... Там летит через забор широкий лапоть и попадает в пробегающую мимо собаку, которая с визгом бросается в сторону, запутывается в оборах и начинает отчаянно выть... «Ох, чтобы тебя нелёгкая... ишь, носит не в урочный час - волк тебя ешь!..» - кричит, ковыляя на одной ноге за лаптем, полная девушка... «Ах, девынька, это к худу, за голодным и в голоде тебе быть на чужой, дальней стороне... Ишь, лапоть носом глядит в поле, и собака заковыляла туда с воем!» - приговаривают за выходящей далее к переулку девушкой, оглядывая внимательно мятый снег...
К полночи девушки гурьбами слушают у амбарушек, вязнут по сугробам, пробираясь к пустым, мрачным овинам... Сердце замирает, дрожат, придерживаясь друг за дружку, а тёмная вера гонит их узнавать желанную судьбу - таланную, счастливую, или бездольную, бесталанную.
- Полно смеяться!.. - визгливо окликает подруг одна, прижавшись у скважины амбарушки и с трепетом прислушиваясь, что там творится для неё... - Полно, говорю...
Что это с вами?
Точно базар!
Как загудело!.. словно пчелами
Полон амбар.
«Чу!.. не стучите!.. кто-то шагает
Вдоль закромов...
Сыплет да сыплет, пересыпает
Рожь из мешков.
Сыплет орехи, деньги считает,
Шубой шумит, -
Всем наделяет, всё обещает,
Только сердит».
Сунулась к таинственной амбарушке и другая за ней подруга, и к ней все пристают:
Ну, а тебе что? «Тише, сестрицы!
Что-то несут:
Так и трясутся все половицы,
Что-то поют;
Гроб забивают крышкой большою.
Кто-то завыл!..
Страшно, сестрицы!.. знать, надо мною
Шут подшутил»...
И, бледнее полотна, весёлая Маша отпрыгнула прочь.
На овраге, у занесённого снегом овина, шесть подруг дрожат, перекоряясь, которой первой сунуть руку в тёмное, холодное отверстие...
- Ну, Гаша, иди-иди!..
- Нет, ты, Стеша, ступай вперёд!..
И Стеша, заминаясь, разом ринулась и с криком сунула руку...
- Ох, девынько, - страшный, косматый, холодный какой!..
С визгом все бросились прочь, кувыркаясь в снегу.
- Быть тебе богатой!.. - А ветер несёт этот крик в ущелье, в гору и шлёт оттуда гудящее эхо - «бо-га-той!..».
- Ишь, лесовик окликает и дразнит нас!.. - со страхом шепчет Гаша и падает в яму у бани, за ней летят туда и подруги... Шум, визг, охи... И звёзды как будто смеются, глядя с высоты на девичьи проказы...
Пошёл снежок и силится замести живые следы живой молодости, жаждущей тепла и счастья.
Гадает ветреная младость,
Которой ничего не жаль,
Перед которой жизни даль
Глядит светло, неуловимо.
Гадает старый сквозь очки
У гробовой своей доски,
И счастье им -
Лжёт детским лепетом…
Жить вам и счастья наживать, гадающие, кончившие гадать, друзья!..
(Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова.
Публикуется по изданию: Н.А. Соловёв-Несмелов. Первый день Рождества. Картинки с Поволжья. СПб.: Издание Училищного Совета при Святейшем Синоде. 1908. 24 с.)
Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой |
