Большой висячий подсвечник перед судовой иконой св. Николая Угодника был густо уставлен горящими восковыми свечами; те, которым не хватило места на подсвечнике, теснились на полке киота, прилепленные прямо к дереву.

В палубе перед образом собралось почти всё население «Монгольца». Впереди – командир и офицеры в полной парадной форме, за ними – сплошная стена команды.

Среди офицерских мундиров темным пятном выделялся штатский сюртук единственного гостя, приехавшего с берега. Это был датчанин, чиновник китайской таможни, просивший у командира разрешения присутствовать на молитве.

Он стоял низко склонив голову, видимо с глубоким вниманием прислушиваясь к строй­ному пению на непонятном ему языке. Когда в толпе происходило движение, раздавались молит­венные вздохи, мелькали сотни рук, творящих крестное знамение, он вместе с другими поднимал глаза к высокому киоту, где среди богатой золоченой ризы темнели суровые черты лика Угодника, и тоже крестился по примеру соседей.

На «Монгольце» не было иеромонаха, а потому  служилась не обедня, а обедница. Обязанности дьячка исполнял баталер, просто, но внятно и с чувством читавший положенные молитвы.

«...Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего; посему ты уже не раб, а сын; а если сын, то и наследник Божий...» – раздавались в тишине слова Апостола, и общее напряжённое внимание, казалось, говорило, как отрадно серд­цу слушать эту властную речь ободрения и утешения, встречая Великий Праздник далеко на чуж­бине.

Старательно пели певчие; вся толпа шёпотом вторила им, и сливающийся вместе шёпот двухсот человек, то разрастаясь, то па­дая, словно мощный гул морского прибоя, проникал в душу, наполняя ее молитвенным трепетом, вызывая и укрепляя мысль, что здесь, действительно, едино стадо и един пастырь.

Окончилась служба. Барабан глухо прогремел отбой, потом сбор. Все заспешили наверх. Команда начала выстраиваться повахтенно, во фронт; офицеры направились на шканцы.

Датчанин взволнованно пожимал им руки и благодарил.

– Уж семь лет сижу я безвыездно в этой проклятой норе – всё коплю деньги, чтоб вер­нуться на родину и зажить по-человечески. Даже отпуска взять нельзя: у меня нет товарища, я один европеец, а оставить дело на китайца – не решаюсь. Поймите, что семь лет я не видел, как молятся христиане, не слышал церковного пения. Моим единственным утешением была Библия, которую я выучил почти наизусть. О, благодарю вас! Я так доволен сегодня...

– Смирно! – скомандовал старший офицер.

Командир обошёл фронт, поздоровался, поздравил с праздником, потом остановился по­средине.

– Сегодня, – начал он, – очередная вахта будет уволена на берег. Веселиться тут негде, а все-таки поразомнёте ноги. Что ж делать – сам знаю! Давно на походе; всем трудно, все устали: ни я, ни офицеры не лежим на печке... Зато, придём в Шанхай, я вашей службы не забуду – там своё наверстаете.

– Рады стараться! Покорнейше благодарим – ваше высокоблагородие! – дружно, как один чело­век, рявкнули матросы, из которых многие уж давно мечтали о прелестях Шанхая и за коман­дирское обещание готовы были работать хоть по 24 часа в сутки. В настоящее же время берег действительно представлял мало интересного. «Монголец» стоял в реке У-Кианг, у неболь­шой китайской деревни, так как мелководье не позволяло ему подняться выше, к самому городу Ван-чи-фу, до которого оставалось еще семь миль.

 

*

Парадный завтрак в кают-компании только что кончился. Офицеры еще сидели у стола за чашкой кофе и рюмкой вина, слушая рассказы датчанина, возмущавшегося китайской ру­тиной.

– Это чорт знает, что за народ! – восклицал он. – Что было сказано тысячу лет тому назад, то он принимает на веру, но ни в чём новом вы его не убедите, не докажете, хотя бы то было ясно как дважды два – четыре!

– Однако, они легко убедились в преиму­ществе пули и ружья перед луком и стрелами, – заметил кто-то.

– Ну, ещё бы! И это единственный способ разговаривать с ними, не теряя времени даром. Чтобы цивилизовать китайцев, надо их поко­рить, взять в крепкие руки!..

– Позвольте, позвольте! – протестовали собе­седники. – Зачем вы будете навязывать им эту цивилизацию? Они сидят смирно, никого не трогают и желают лишь, чтобы их никто не трогал. Желание вполне законное.

– А знаете ли вы, что они нас презирают, считают дикарями и варварами?..

– Ага! В вас оскорблено самолюбие евро­пейца, и вы хотите поддержать свои убеждения пушечными выстрелами?

– Но если иначе невозможно!

– Пустое! Всё возможно. Какое нравствен­ное право имеете вы залезать в чужую ду­шу и насильственно разрушать тысячелетние предания?

– Во имя цивилизации. Свет цивилизации должен озарить весь мир!

– И озаряйте! Помоги вам Бог! Но без насилия, без пушек... Действуйте миром и убеждением...

Спор был прерван появлением старшего офицера, который спрашивал, не желает ли кто ехать на берег. Желающих не оказалось.

– В таком случае, господа, надеюсь, все примут немедленно же деятельное участие в приготовлениях к вечернему торжеству. Надо разобрать подарки, распределить угощение, напи­сать билеты... словом – дела хватит. По одному весьма существенному вопросу вся надежда воз­лагается на нашего мичмана: известно, что он художник, умеет приспособиться ко всякому делу... хотя и ленив на подъём...

– Ого! – отозвался с другого конца стола мичман, сражавшиеся с механиком в трик-трак. – Не знаю, куда клонится ваша речь, но, судя по комплиментам, думаю – не к добру.

– Первое – надо убрать ёлку...

– Это не хитро... Сделаем... Эк вам везёт, Иван Иваныч! Когда ж я вас наконец обыграю?

– Да бросьте вы свой трик-трак и слу­шайте! Как вам не надоело за два года...

– Ох, Господи! – вздохнул мичман, преры­вая интересную партию. – Слушаю со всем вниманием.

– Вот он, – старший офицер мотнул голо­вой на датчанина, – обещал доставить ёлку. Сейчас её привезли.

– Значит – all right?

– То-то и есть, что нет. Хоть я в таких делах мало смыслю, а всё-таки по-моему это не ёлка, а куст можжевельника. Обстоятельства вам выяснены, и кают-компания ждёт решительного ответа: будет ли ёлка?

– Будет.

– Ну, и отлично.

Через полчаса на всем «Монгольце» кипела работа.

Мичман с двумя столярами и машинистом уединились на ют и там «делали» ёлку. На столе в кают-компании возвышались груды предметов нехитрого матросского обихода: щётки, куски мыла, ремни, рубахи, фуфайки, тёплые перчатки... Всё это связывалось в пачки, по возмож­ности равноценные, каждая со своим номером. Председатель «обжорной комиссии» хлопотал насчёт угощения; специалисты обсуждали рецепт глинтвейна, для которого было запасено два бочонка красного вина. На верхней палубе ставили тенты.

Вскоре, ещё задолго до назначенного срока, один за одним начали возвращаться матросы с берега.

Раньше других приехал боцман и сейчас же заперся вдвоём с фельдшером в своей каюте, к немалому изумлению остальной команды.

– Ну, как погуляли? Много ли денег истра­тили? – посмеиваясь, встречал возвращающихся вахтенный начальник.

– Да что, вашбродь! Последнее дело! Самое нестоющее место – ни тебе гостинницы, ни опчества... – безнадежно махал рукой машинный унтер-офицер.

– То-то я вижу, ты против обыкновения ни в одном глазу!..

– А я, вашбродь, в гостях был, – вмешался усатый, загорелый марсовой.

– Как в гостях? Расскажи, расскажи...

– А так что, вашбродь, бреду я по улице – тоска! Вдруг вижу – ихняя молельня. Дай, думаю, зайду? Зашёл. Стоит этта ихнее идолище, к стенке прислонено; перед им жаровня, а перед жаровней, значит, китаец. Сидит, бормочет что-то и в огонь бумажки бросает. Бумажки... так... махонькие, и прописано на них. Поглядел я тут и давай ему пособлять: ён побормочет, побормочет – бумажку кинет, и я тоже...

– Ах, ты, голова! – рассмеялся офицер. – Ведь это он своему Будде молился. И ты с ним!

– А что ж, вашбродь! – заговорил марсовой, внезапно воодушевляясь. – Этта я смекнул: ви­жу – вроде бы молится... Ну, и пущай – кажинный человек по своему закону, как ему дадено... А ежели по ихнему положению эфто ему на пользу – так зачем и не подсобить?..

– А он тебя из молельни-то не выгнал за твое «подсобление»?

– Зачем гнать – премного доволен был, благодарил, кланялся, к себе в гости зазвал.

– Угощал чем-нибудь?

– Известно! Не в сухую же! Только, вашбродь, и водка ж у них – ни скусу, ни силы... тьфу! одно слово.

– Да это не водка, это верно рисовое пиво...

– Может, и пиво... – пожал плечами марсо­вой. – Прямо скажу – с души прёт!..

В собравшейся толпе слушателей раздался смех. «Ай да угостили!», «Вот так Титов!», «Вляпался!».

– Зато рыба важнеющая, – защищался тот, – и лепёшки тоже; трава в их запечена этакая, вроде бы мята. Опять же скажу, братцы, баба там была... услужающая, во!

– Ну, ладно, ладно, – перебил офицер, – ты рассказывай по порядку.

– Да что, вашбродь, – тут и конец. Сидели этта мы, закусывали, чай пили... ён про житье своё горемычное рассказывал, что и земли мало, и хозяйство...

– Ты по-китайски разве понимаешь?

– Никак нет, вашбродь, а так... вразуми­тельно он пояснял... бедноту свою показывал, одежонку рваную: видно, что жалился... Ну, я ему долер дал...

– Как долар? – изумился офицер. – Сам-то ты что за богатый?

Марсовой добродушно развёл руками.

– Намедни, вашбродь, вы говорили: китаец на долер цельный месяц прожить может... и с семьей...

– Верно. Говорил.

– То-то и я думал, потому шибко он обра­довался, не знал, как и провожать... А я полагал: мне што? – Всё равно прогуляю... Лучше уж того... для ради праздника... – закончил он с широкой улыбкой, словно извиняясь.

В окружающей толпе пробежал одобритель­ный говор.

– Это ты правильно, – заметил старый, сурового вида матрос, – потому всё – живая душа, пущай чувствует...

 

*

В восьмом часу вечера все приготовления к торжеству были окончены. Пространство под тентом задрапировано флагами и убрано малень­кими фонарями. Посредине шканцев, на помпе возвышалась фальсифицированная ёлка, заслужив­шая общие похвалы. Ветви можжевельника, тща­тельно выбранные и подрезанные, были довольно искусно и правдоподобно расположены вокруг фальшивого ствола – попросту палки, покрытой однако настоящей корой. В стройном деревце, убранном клочьями ваты и горящими свечами, опутанном золотыми нитками, увешанном раз­ными украшениями, непосвящённый зритель вряд ли угадал бы пышный можжевеловый куст. В стороне, по бортам, тянулись столы с подарками и угощением: корзины орехов, мандаринов и... пряников. Последние были приобретены месяц тому назад и пришли в состояние окаменелости; имея вдобавок шарообразную форму, с которой срывался самый острый зуб, они представлялись решительно несъедобными, и большинство кают-компании предлагало просто выбросить их за борт, а не подавать в виде угощения каких-то зубодробительных аппаратов. Другие же, наоборот, утверждали, что пряники-то и будут самым «гвоздём» пиршества, что орехи и мандарины съедят моментально, а над пряниками, небось, повозятся; вопрос же главным образом в про­должительности удовольствия. Так как во главе меньшинства стоял многоопытный «дед» – старший лейтенант, неизменный распорядитель всяких матросских праздников, то последнее мнение восторжествовало.

Но вот два матроса вынесли из самоварной большую ендову с дымящимся напитком и по­ставили её на табурет под елкой. Старший офицер отправился докладывать, что всё готово. Команда собралась на шканцах. Через несколько минут из каюты вышел командир, молча подошёл к ендове, захватил полную чарку, вы­прямился и заговорил своим резким, отрыви­стым голосом:

– Ребята! Сегодня вот уж второй раз, что мы с вами встречаем Великий Праздник на чужой стороне. В будни, когда работы по горло, – думать некогда: только бы отдохнуть да выспать­ся. А вот как праздничаешь, всё и лезет в голову: что-то там – в семье? Ну, дай им Бог этот день провести весело, без забот. Скоро, и свидимся – недолго осталось. За работой время летит. Скучает только тот, кто не работает. Наше расписание должно быть такое: скуки ни минуты, делу – время, потехе – час. Но уж коли час, так от души веселиться. За ваше здоровье, молодцы! За здоровье ваших родных! Ура!

Командир поклонился и, по матросскому обы­чаю, сняв фуражку, разом опрокинул чарку в горло.

– Ура! – подхватили кругом...

Вслед за командиром начали подходить офи­церы в порядке старшинства, потом команда.

Когда церемониальное питье чарки приблизи­лось к концу, вместо одной ендовы появилось несколько: матросы вытащили из-за пазухи при­пасённые кружки и волной хлынули черпать же­ланный напиток. Из кают-компании появился вестовой с бокалами шампанского.

– Это будет всё же понадёжнее вашего глинт­вейна, – вполголоса посмеивался председатель «об­жорной комиссии».

Неожиданно среди команды произошло какое– то смятение. Говор стих... «Стой! Стой, дьявол! Сказано – не пей! Чего пасть разинул – успеешь наглотаться!» – разносился угрожающий «шёпот» боцмана.

Офицеры, улыбаясь и догадываясь, в чём дело, терпеливо ожидали.

Наконец, водворив желаемый порядок, боцман выступил из толпы с подносом, на котором возвышались наполненные до верху круж­ки, и с торжественным видом начал обходить начальство; затем, став посредине образовав­шегося полукруга, произнес громовым голосом:

– Ребята!..

Всё замерло. Всем стало ясно, зачем он запирался с фельдшером в каюте. Однако, здоровый мужчина, расставив ноги и упорно раз­глядывая что-то на палубе, только краснел, с остервенением крутил усы и... молчал.

– Ребята! – повторил он уже тише – и снова смолк...

Очевидно, приготовленная речь вся целиком выскочила из его крепкой головы.

Положение становилось критическим. Боцман так пыхтел и надувался, что можно было опа­саться апоплексического удара. Дед уже соби­рался двинуться на помощь... Но старый матрос, видавший виды, не терявшийся в штормах, нашёлся и тут. Энергично махнув рукой, вероят­но, в душе послав к чорту и свою речь, и фельдшера, он обвел окружающих победоносным взглядом – и заговорил:

– Ребята!.. Так что теперича мы в Китае, а праздник справляем по-нашему. Тоись на манер как бы дома. Потому, значит, командер приказал, а господа офицеры постарались. И вы должны эфто понимать и чувствовать. За здоровье его высокоблагородия и господ офицеров! Ура!

– Ура-а! – подхватила команда, и могучий крик, повторяемый эхом, долго не умолкал во тьме ночи, будя мирных жителей речной долины.

– Наделаете вы тревоги в окрестных деревнях, – смеялся датчанин. – Они и теперь, на­верно, ждут нападения!..

Офицеры чокались с боцманом, благодарили и хвалили речь.

– Вот видишь, Загаинов, – поучал дед, – я чувствовал, что у тебя приготовлено: никогда этого не нужно. Говори, что Бог на душу поло­жит, и хорошо выйдет.

– Так точно, вашбродь! Это всё он меня спутал... Я ещё тебе припомню, аспид! – грозил тот в сторону фельдшера.

Дальше тосты пошли один за другим. Пили и за ротного командира, и за артиллериста, и за минера – словом, за всех по порядку. Гвоздём угощения, действительно, оказались пряники, притом гвоздём очень крепким. Матросы из сил выбивались над их уничтожением – мочили, ко­лоли, грызли – а корзина всё стояла полным-полнёхонька.

Начался розыгрыш подарков. Команда с весёлыми шутками и смехом толпилась около деда, который, потряхивая фуражкой, заменявшей лотерейное колесо, предлагал вытащить «нуме­рок  получше». Надо было видеть, как по его совету эти взрослые дети старательно шарили в совершенно одинаковых, свёрнутых в трубочку билетах, с каким нетерпением осаждали затем остальных офицеров, занимавшихся подыскиванием нумеров, с каким удовольствием получали от них самые обыденные вещи, не составлявшие по своей стоимости значительной суммы даже для скромного матросского жалованья.

Очевидно, тут вся суть была в названии: выигрыш, подарок с ёлки.

– Вот эфто ремень – так ремень! – восклицал один. – Эфтому ремню, братец ты мой, сносу не будет!

– Теперича мыла у меня – хошь каждый день весь мойся! Во! – раздавалось в другом конце.

– Рубаху эфту мы про запас спрячем. По­тому, значит, по осени в деревню иттить – службу кончаем!..

– Ну к рылу ли тебе? Что ты в ём уви­дишь? – укоризненно говорил красивый комендор товарищу, получившему в числе вещей зер­кальце.

– Ладно, толкуй! – самодовольно возразил тот, внимательно исследуя свои рыжие щетини­стые усы.

Фуражка деда, неумолчно повторявшего: «По одному, молодцы, по одному на счастье!», «Тащи судьбу за косу – она баба с норовом!» – быстро пустела.

– Ну, кто там ещё? Один билетик остался! Загаинов! Верно со службы не сменили?

– Никак нет, вашбродь! – отрапортовал боцман. – Самолично обходил: и часовые, и вах­тенные, и дневальные – все сменены!

– Верно ли?

– Сам, вашбродь! Сам и в машину ходил...

– Что у вас такое? – подошёл старший офицер.

– Да вот один билет остался... Боцман утверждает, что все, кто на лодке, уж взяли, – проговорил дед небрежным тоном, странно поглядывая на начальство.

– А билетов... сколько было?

– По числу команды.

– Вы проверяли?

– Не я один – трое офицеров считали и пе­ресчитывали: боялись – вдруг кому-нибудь не до­станется.

– Сколько же числом?

– Сто шестьдесят шесть.

– Сто шестьдесят шесть? – отчётливо произ­нося каждое слово, переспросил старший офицер.

– Так точно, – ответил дед, надевая фу­ражку и прикладывая руку к козырьку.

– Эй, молодцы! – весело крикнул старший офицер, покрывая своим голосом общий шум и говор. – Кто там зевает? Кто билета не брал? Подходи сюда!

Наступило молчание. Матросы с недоумением переглядывались... Никто не отзывался.

– Унтер-офицерам обойти свои части! Всех спросить! Кого забыли сменить – веди сюда!

Унтер-офицеры с боцманом во главе броси­лись исполнять приказание.

Веселье прекратилось. На всех лицах чита­лась смутная тревога. Старые матросы хмурились, молодые растерянно озирались кругом. Этот маленький клочок бумаги, который дед досад­ливо вертел между пальцами, не сулил ничего хорошего... Если билеты были по числу команды, если все, кто на лодке, их получили... значит – самовольная отлучка, может быть, побег – стыд и позор для всего «Монгольца»...

Посланные возвращались один за другим. Командир стоял мрачно потупившись и слу­шал их рапорты.

Безбилетный не находился.

– Сделайте перекличку, – приказал командир сквозь зубы.

– Повахтенно, во фронт! – отрывисто скоман­довал старший офицер, скрываясь в каюте, и тотчас же появился вновь со списком в руках.

Через несколько секунд вдоль обоих бортов, на фоне пёстрой драпировки флагов, вытя­нулись стройные линии матросов. Перед фрон­том стояли неубранные, наполовину опустевшие ендовы, лежали наскоро свёрнутые вещи, возвы­шалась горящая огнями ёлка, казавшаяся в эту минуту какой-то неприличной насмешкой над общей тревогой.

Старший офицер среди гробового молчания начал перекличку, произнося номер и фамилию. Матросы стремительно отзывались обычным: «Есть!», словно торопясь заявить о своём присут­ствии. По мере того как список приходил к концу, росло нервное возбуждение толпы, усили­валось беспокойство... «Вот, вот сейчас...» – думалось всякому...

– Сто шестьдесят шестой – Рубцов!

– Есть! – не удержался, даже слегка выдви­нулся тот из строя.

У всех отлегло от сердца.

Старший офицер закрыл список, повернулся к командиру и, взяв под козырёк, отрапортовал:

– Все налицо.

Командир медленно поднял голову.

– Слушай, ребята: чтоб не портить празд­ника, не хочу и допытываться, какой дурак наделал нам столько тревоги. Я об этом забу­ду. Разойтись!

Фронт рассыпался, но равновесие в атмо­сфере не было восстановлено. Матросы беспорядочно толпились на палубе, не прикасаясь к недопитым кружкам, оживлённо вполголоса тол­куя о происшествии.

– Ахти, грех какой! – Скажи на милость! Как его лукавый попутал! Чтоб ему!... – слы­шались замечания.

– Нет, я его уличу! Я его со дна моря до­стану! Я ему покажу, как шутки шутить! – разно­сился по всему судну «шёпот» Загаинова, появлявшегося то тут, то там. – Подсобите, братцы, приглядывайтесь – соопча надо! Соопча! – убеждал он.

Очевидно, праздник расстраивался. Тщетно офицеры пытались рассеять неприятное впечатление, смягчить негодование возмущённой команды.

Как последнее средство, дед вызвал песенников... Вдруг на баке раздался необычайный шум...

– Так вот кто ты таков есть! Вот он что за гусь! – гремел боцман.

Всё сначала ринулось туда, потом хлынуло обратно на шканцы.

Командир хотел крикнуть: «Не надо!», но не успел, – между ним и живой стеной матросов уже стояла, вся съёжившись, маленькая фигурка с безусым, безбородым, совсем ещё детским лицом.

– Виноват, ваше высокоблагородие!.. – пропи­щал тоненький, испуганный голос.

Командир сдвинул брови и особенно грозно спросил:

– Ты кто такой?

– Ефим Головатых, ваше высокоблагородие... – так же жалобно, нараспев, ответил игрушеч­ный матросик.

– Новобранец? – еще больше хмурясь, продол­жал командир.

– Так точно... всего месяц тутотка...

– Отчего ты не взял билета?

– Позаде стоял, ваше высокоблагородие... Апосля подошёл – мотрю – уж кончили...

– Другие кончили, а не ты. Надо было ска­зать.

– Не доспел, ваше высокоблагородие...

– Ну, а потом? Отчего не объявился, когда старший офицер вызывал? Когда ундера спра­шивали?..

Молчание.

– Ну?.. Не бойся, ничего тебе не будет – говори прямо!

Матросик мнётся.

– Застыдился... – раздаётся наконец среди общего напряжённого внимания.

Командир машет рукой и поспешно отвора­чивается: «Уберите его...».

Кругом раздаётся неудержимый смех.

– Эх, ты! – укоризненно «шепчет» боцман. – Какой губернии?

– Тобольской...

– Ну, вот, одно слово – Азия!

– Где ж песенники? – кричит дед.

Но туча прошла. Матросы снова развеселились. Невдалеке уж побрякивал бубен. Вот в середину круга выступил запевало, и высоким тенором начал:

Я иду, иду, иду…

Собаки лают на беду!..

Он махнул рукой, закружился на месте...

Собаки лают, сами знают,

Что я к миленькой иду!

 

Дружно подхватил хор. Двое катерных – штатные плясуны – ринулись вприсядку; зазве­нели тарелки, засвистели дудки, послышалось уханье, гиканье; на танцующих сыпались одобрительные восклицания: «Ловко! Волк-те заешь! Ишь, ухватывает! Дуй его горой!..».

 

*

Председатель «обжорной комиссии» давно уже возмущался.

– Сказано: ужин в девять часов – значит в девять надо и за стол... Потом на меня же будут кидаться: тут перешло, там подгорало! – вполголоса, но так, чтобы все слышали, заявлял он.

Уступая его требованиям, командир и офи­церы спустились в кают-компанию.

Но никому не сиделось на месте. Веселье, действительно, заразительно. Каждый с непроиз­вольной улыбкой прислушивался к песням и взрывам дружного смеха, доносившимся сюда. Наконец наверху произошло что-то невообрази­мое: хохотали, аплодировали (обычай, переня­тый нашими матросами от французских матросов), кричали «ура». Разговор за столом обо­рвался. Офицеры молча переглядывались, смеясь, слушая и стараясь понять. Командир, уступая общему настроению, нарушил этикет:

– Господа, не пойти ли взглянуть... Всё равно – десерт можно подать наверх... Там что-то осо­бенное...

Действительно, наверху происходило нечто особенное. Распорядителем и главным заводчиком увеселений являлся дед, стоявший на вахте.

С машинного люка на планширь, на высоте, примерно, аршин двух, был перекинут шест, совершенно гладкий, толщиной не больше трёх вершков. На шест друг против друга сади­лись два матроса. В правой руке каждый держал за угол подушку; левая оставалась свобод­ной, и хвататься ею за что-либо строго воспреща­лось. Своеобразный турнир сводился к тому, чтобы ударом подушки сшибить противника на палубу, а самому удержаться. Задача нелегкая, так как сохранять равновесие на тонком, скользком шесте даже и без борьбы требовало боль­шого искусства. Но в данную минуту буйный восторг команды был вызван главным образом тем, что в состязании добровольно принял участие наш повар-китаец с мудрёным именем, для простоты окрещенный Иваном.

В то время как толпа матросов почти­тельно расступилась, пропуская командира и офицеров, Иван, уже несколько раз потерпев неудачу, без шапки, красный, возбуждённый, стремился снова занять позицию, с которой был только что свержен.

– Стой, Ванька! Стой, косатый чорт! – удер­живали его доброжелатели. – Башку сломаешь! Палубу пробьёшь!

– Не трожь! Не трожь! – галдели другие. – Вали, Ванька! Покажи ему Кузькину мать!

– Ни, ни, ни! Ещё один! Моя тогда не знал! Моя тепель будет знал! – кричал упрямый китаец, вырываясь из рук приятелей и снова гро­моздясь на шест.

– Ну, Зуев, держись! – предупреждали неко­торые его противника, победоносно озиравшегося с подушкой в руке. – Ванька-то озверел! Не сдобровать тебе!

– Ладно! – посмеивался Зуев, гладя усы. – Он у меня живым манером редьку вкопает! В лучшем виде!

Но товарищи словно напророчили. Китаец видимо приспособился, весь как-то подобрался, съёжился, ловко отразил удар, изловчился, сделал неожиданный выпад – и матросские башмаки высоко мелькнули в воздухе и исчезли в толпе.

– Ура-а! – заревели кругом. – Качать его! Ка­чать!

– Моя! Моя! – кричал победитель, взлетая кверху...

Колокол на баке пробил восемь склянок ([1]).

По знаку старшего офицера, звонко залилась боцманская дудка, и вслед затем раздалась команда:

– Стоп песни петь и веселиться! Повахтенно во фронт – на молитву!

Через полчаса весь «Монголец» спал крепким сном. По тёмной, опустевшей палубе одиноко бродил вахтенный начальник...

Над трубой уже вился лёгкий дымок – в машине разводили пары: на рассвете предстояла съёмка с якоря.

* Первый и единственный раз очерк был опубликован в литературном журнале «Книжки недели»,  в январском номере 1895 года.

Текст найден и подготовлен к новой публикации  М.А. Бирюковой.


[1] Восемь склянок – полночь.

Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой