XLI

Близ деревни Пачковки стоит на камнях старая, с покривившимся крестом часовня. Пожня вокруг нее в буграх и ямах. Из-под дерна сереют концы вросших в землю каменных крестов. Несколько старых пней стоят на том могилье.

А поодаль, около речонки — часовня-столобок на вкопанном в землю бревне, ростом с семилетнего мальчика, ее легко взять в охапку.

В часовенке — лампада, несколько поколовшихся иконок и седой от времени образ благословляющего Николы.

Здесь, за Печерским посадом, богадельнями и кладбищами всегда тихо.

Внизу делает круг, обходя разрушенную мельницу, река. Две дороги расходятся от моста. Старая, размытая дождями идет через снятые топорами боры на Псков, а новая — на Изборск.

На распутье всегда переобуваются бабы-богомолки, вытряхивая из поршней песок. Весною здесь хорошо и спокойно.

Часовня не замкнута. В ней полутемно, тепло от солнца, сухо и пахнет старыми травами. Из оконца, заложенного липовыми, потерявшими краску иконками, солнце падает на принесенные сюда из древнего Печерского храма Царские Врата, деревянные подсвечники и сложенную в углу вперемешку с сухими вениками горку черных от копоти погорбленных икон.

В этой часовне я встретил деда. Он поправлял лампады и голиком подметал пол.

— Ишь времена какие, сынок, — сказал он, разогнув спину. — За эти годы солдаты все часовни порастрясли.

В Рагозине в крест из ружья стреляли, а на Старой Пальцовской так Спасителю в глаза выпалили. Вот какая правда.

Под седыми бровями у него были живые и ясные глаза.

Дед вышел из часовни, сел на камень и вздохнул:

— Вот дела раньше были. Я тебе расскажу.
 

— Раньше, сынок, леса были могучие.

Было вокруг березье болынинное, да разметали, поразвертели, поднасекли, соковицей спортили.

А лес какой, — улыбнулся он, — трещины дает бревно, а в середке желтое, как воск.

Вот у меня, милый, скамья дедовская так тяжела, как из воды вытащена. Была работа топором хломать.

Он сидел, опустив меж колен руки.

— Так ты старину ищешь, — сказал он, погодя. — У нас тут сильная старина.

По холмам много народу положено. Как бой был, так и кресты. Да разбиты они в пастухах, вывернуты, как дорогу ставили.

А русские это могилы. Наши. Плитина, а в плитине крест.

Помолчали. Солнце еще не садилось.

— Называлось литва это войско. Вот шли этим разлогом, — он палкой показал на скрытый деревушкой овраг. — Станок их был в Рагозине, где Солдатская горка. Там войско всегда поминают. Шел оттуда Баторец, наших побив. Путая народ, что две бочки золота опущены на цепях в озеро да бочка закопана близ Черного ручья. Там ямы разбуханы. Тю! — махнул он рукой, — нет ничего. А Господь знал.

Дюжие были бои, — утвердительно сказал он. — Около часовни этой, сынок, тоже кладено войско. Бугорочки-то — могилки.

Еще когда наших дедов здесь клали, чуть так помню, бегавши пастушком, в Троицкий четверг полуверцы ходили солдат поминать, березки торкали и плакали.

Я песок копал, так мертвую голову нашел, — зубы клубами, все до единого, и лёбрушки. Шапку тогда я вытащил железную...

— А где же шапка, дед?

— А бросил обратно, сынок.

Вот и Баторец не пролез в монастырь. Да святые стояли за обитель, а не войско отбивалось. Божия Матерь войска ослепила и начали сами себя рубить. Миколай Угодник скольких на проломе саблею заклал один.

Он, сынок, за нас стоит. И лежит он в Тайлове.

— За границей его мощи.

— Там мощей нет, — ответил дед строго. — А икона есть наведена. Он сам пошел по земле и в Тайлове лег. Мощей людям не соглядать.

Его нельзя, сынок, положить в землю. Где ему хорошо, там и он. Он, что сутки, то сапоги снашивает. По межам пройдет — и хлеб расти будет. Верная правда, милый.

Когда теперь погода зайдет, суша ли, дожди, — Миколу Угодника просим на поля и Царицу Небесную. И выходило так, милый, что очень правильно и опять Господь разрешал нашу жизнь. Вот нам Микола какой, все исполняет по молитве.

Видал, сынок, — сказал он ласково, помолчав, — икона-то стоит в обители, всем землям Матерь Божия. Сколько под нашим монастырем боев ни было, а все помогала.
 

— А только надо быть, что жить, детки, не долго, — сказал он, глядя на поля. — Все так проходя. Деды говорили: «Возьмут царя живого, и он сам корону бросит». Шло тогда пламя, как заря, видно было, как в небе войско шло. Сам помню, как с хвостом звезда ходила. Молву пустили тогда, что антихрист народился. И дано было знать. «Умолите, веку прибавлю, а не умолите, веку убавлю».

Все за грехи, — вздохнул дед, — приказ неверный делали.

Не показано, в какое время, — приближая лицо, продолжал он, — в какие годы. Как Бога умолим. А може, зандравится ему, так и побольше проживем. Снаряды, по прежним письменам, Богу не ндравились.

— А что же еще деды говорили?

— Будет судить лапоть, — ответил он строго. — Будет так, что сын с отцом судиться пойдет. «А тебя и слушать нечего», — бывало бабы скажут. А дедовы речи-то пришлись.

Господь допустит потешиться. Суды пойдут кривые, а дороги прямые, земля, вода будет пустеть, а народ хитреть.

Разве не так? Раньше по рекам, по озерам рыбы-то, а теперь и в больших нет. В явственный день летом, когда затихнет, Более, в реке котлом кипит. Есть запасишко, а то кошком с речонки полно натягаешь. А снега были выше человека нанесены. А летом жар, по пяску не пройти босиком. Дождь — парно, дух спирает. В одной рубашке душно.

Родиться хлеб так не стал, жирить стали. При мне все березье попленили. Все леса.

Кончены годы. Все, — вздохнув, сказал он и опустил голову.

Растреплют нашу плоть в остатние годы. Была у стариков молва такая. Голод начнется, хлеб не будет родиться, и Ангел пойдет по земле, чтобы народ помирал, а не достался антихристу. Говорил дед: «Будет плохо в Расее живому Царю».

Что деньги. Дюжие отнимут. Придет время, по деньгам ходить будем.

Долго ль, коротко ль, а от Псковского озера с Чухонского берега все рыбаки уйдут. Трудные будут прожитки. И будет народ бегать взад и вперед, с востока на запад, с запада на восток. Будет место себе сочить, где лучше. И от голода и войн опустеет земля, и человек, увидев след, от радости заплачет.

Пройдет по земле антихрист, будет народ к себе пригонять, печати прикладывать, — дай крови печать. Наберет войско и начнет битву в Пскове.

Загрузится тогда Великая река войском. Конец нашей жизни в Пскове. Вот тогда и понесут Владычицу Печерскую в Малы. Тогда на нашей земле лишь Изборск останется.

К Онуфрию снесут, в Малы, там его мощи под спудом. И в те времена мощи сами объявятся.

И в небе над Псковом будет бой. Никола Угодник выедет и Илия Пророк. В Троицком соборе лежат святые князья, и те встанут. И на помощь придет Александра Невский за нашу землю стоять.

Запрудят Великую реку народом. Схватятся с антихристом русские князья.

И побьет он их, и не поправиться нам будет.

Никола их заступит, убьют Николу. Илию вышлют, и его убьют, и ильинской кровью загорится небо.

Тогда Христос выйдет и побьет антихриста, и задвинутся грешные крутой стеной, и шабаш, а праведные пойдут на мирное жительство, и опять православная вера будет единая.

Так-то, сынок, — покачал он головой.

В Печерах зазвонили. Дед поднялся и положил на себя три креста.

— У нас звон долгий, — ласково сказал он и улыбнулся мне, как родному. — Звон хороший. Все такой осиповатый.

Вечерели весенние печерские поля.