Web Analytics
С нами тот, кто сердцем Русский! И с нами будет победа!

Категории раздела

История [4732]
Русская Мысль [477]
Духовность и Культура [850]
Архив [1656]
Курсы военного самообразования [101]

Поиск

Введите свой е-мэйл и подпишитесь на наш сайт!

Delivered by FeedBurner

ГОЛОС ЭПОХИ. ПРИОБРЕСТИ НАШИ КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ЦЕНЕ

РУССКАЯ ИДЕЯ. ПРИОБРЕСТИ НАШИ КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ЦЕНЕ

Статистика


Онлайн всего: 15
Гостей: 14
Пользователей: 1
Elena17

Информация провайдера

  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • АРХИВ

    Главная » Статьи » Духовность и Культура

    В Пасхальную ночь. Урал - 1940 г

    (Из журнала "Православная жизнь" за 1955 г.).


    Скорый поезд движется на восток по линии Москва - Нижний Тагил. Чем ближе к Уралу, тем скорость уменьшается. Вблизи горы «Благодатной» он начинает идти «черепашьим шагом» и в нескольких местах останавливается. Не имея сил взять подъём, он скатывается километра на два назад, посыпая рельсы песком. Пыхтя и обдавая путь клубами свистящего пара, он силится преодолеть препятствие, иногда повторяя усилие ниесколько раз. Волжсюкие, почти безлесые, равнины давно сменились сплошным лесом: ель, сосна, осина, берёза. Появляются холмы, переходящие в бесконечную цепь однообразных, поросших хвойными породами, высоких сопок. Наконец, поезд поднимается в горы и идёт уже нормальной скоростью.
    На одной из станций паровоз сменяется электровозом, который уносит вагоны с головокружительной быстротой. Ночь... но не спится... Всё время крутые повороты. Вагон наклоняется на один бок, потом, выпрямившись, даёт сильный крен на другой, - кажется, вот-вот перевернётся. Точно морская качка. Электровоз гудит рёвом огромного сказочного быка, и поезд, извиваясь змеёю, выпрямляется и летит дальше...
    В замороженных окнах расплывчатые огни переходят в море света. Это уже Урал - край тяжёлой металлургии и электричества. Впечатление грандиозное, но... только ночью. Днём - вереницы рабочих поселков: серые избы и громады мрачных заводских корпусов, упирающихся в небо чёрнодымящими трубами. Над всем угольный туман. В Нижнем Тагиле пересадка в поезд местного сообщения, и через несколько часов путешествие окончено. Останавливаемся у небольшой кирпично-деревянной станции, похожей скорее на полустанок или даже разъезд.
    На перроне только начальник станции.
    Позже я узнал, что на заводах большие товарные станции. Эта станция-разъезд обслуживает пассажиров. Чужие приезжают редко, а местным ездить некуда: со мной сошли два человека.
    Расспросивши о дороге в Н..., я отправляюсь пешком, хотя за вокзалом стоят несколько однолошадных розвален, хозяева которых усердно уговаривают меня ехать, пугая, что путь далёк и тяжёл. Просидев почти четверо суток, я хочу размять ноги.
    Девять часов утра. Ослепительное солнце морозит щёки.
    Передо мной снежная укатанная дорога, - вдали посёлок Н...
    Минут через двадцать, войдя в горы шлака - заводских отбросов, вздрагиваю:
    - Здравствуйте, товарищ!
    Догнал меня бородатый человек, сошедший вместе с поезда.
    - В Н... идёте? Я тоже туда...
    С минуту идём молча.
    - Сдалека?.. С тёплых краёв?...
    - С тёплых... А вы откуда знаете?..
    - Да видно... Здесь так не ходят... Смёрзнешь.
    Я был в кепке, ватном пальто и галошах, а он в длинной, почти до пят, шубе-дохе, мехом наизнанку, в валенках и высокой меховой шапке.
    - По делам?
    - Нет, в гости.
    - Сродственников в Н..., значит, имеете.
    - Знакомых...
    - Надолго?
    - Дня на три, на четыре.
    Спутник оказался словоохотливым, и у нас завязалась оживлённая беседа.
    - Вы что - первый раз тут?
    - Первый...
    Он вытащил из глубокого кармана шубы кожаный кисет, скрутил «козью ножку» и, затянувшись синим махорочным дымом, начал.
    - Что ж вам рассказать про Урал-то?.. - начал он речь. - Одни заводы - больше ничего... Дым и копоть... Жизнь серая, закопчёная, и природа суровая - не радует. Смотрите, весенний месяц... у вас дома цветы цветут, а тут снег, мороз. У нас и в мае частенько снег, в конце начинает таять. Лето коротенькое. Да и тепло, как говорится, липовое: в лицо греет солнце, а спину морозит. Климат никудышный! Настоящих гор нет, потому что на верхушку залезли, а выйдешь в поле, - холмы да ухабы... За сто шагов не видать, словно в яме...
    - А что тут у вас поле кругом Н…?
    - Чего поле... километра полтора пройти, лес, краю не видать - непроходимый. Кедр растёт и другая хвоя.
    - Значит, есть чем топить.
    - Дешевле денег! В лесу валежника уйма, - даром дают: режь, руби. Многие лошадей имеют. Запряжёт Сивку, а через часа два-три, смотришь, поленицу сухих дров домой приволок.
    - И зверь водится?
    - А как же... Больше волк и медведь - бурый. На него с рогатиной охотятся. Окорока коптят, дохи шьют.
    - Ягода есть?
    - Больше северная: клюква, брусника.
    - Вот вы говорите, некоторые лошадей имеют. Что у вас хозяйством занимаются? Колхозы...
    - Где в Н...? Нет, рабочий посёлок. Завод обслуживают: чугун плавят, железо катают. Завод старый, со времён царя Петра - Демидовым поставлен. Правда, демидовского мало что осталось, но малый корпус с того времени сохранился. А лошадки имеются; другой и корову держит. Рабочие-то все потомственные с деда-прадеда, у каждого изба собственная, - ну и обзавелись. Сена ведь вдоволь. Колхозов, кажись, уже нет. Они ближе к Свердловску. Земля у нас слабая. Года два тому был тут один - «Гигантом» звался... скорее в насмешку: дворов пять-шесть... Все родня, и верховодил за председателя дед. У него четыре сына - тоже старики, а у тех дети - парни и девки; детишек уже имеют. Не дед, а прадед. Выйдет, бывало, поутру на крыльцо, погладит седую бороду и начнет: — ты, Дмитрий, робь то, а ты, Ванюха, энто, Агафья туда, Матрёна сюда... Смотрело начальство, смотрело и закрыло «колхоз»-то... Подобному, говорят, колхозу при Николае Первом место. Недоразумение одно...
    Мы шли уже по дощатому настилу - тротуару посёлка. С обеих сторон улицы вплотную деревянные одноэтажные, редко двухэтажные дома-избы. Некоторые городского типа. Около большинства их, прямо на улице, поленицы рубленых дров. Два ряда столбов: один с электрическими лампочками-фонарями, другой - с множеством проводов.
    - Сплошные кварталы... как в городе… - заметил я.
    - Это так кажется. Вы всмотритесь: каждая изба стоит в отдельности, а соединены они крытыми дворами. Зимой снегу наметёт, и морозы большие. А у людей хозяйство. Так вся канитель - коровник, конюшня, колодезь и прочее - под одну крышу сведена. Там как в избе тепло. А что на город похож, так посёлок в разряде городов. До тридцати тысяч жителей. Вот подойдём к центру, дома, моё почтение, каменные. Два техникума - металлургии и педагогический... Клуб огромный, в Свердловске не лучше... Культура!..
    Мы вышли на открытое возвышенное место, откуда открывался вид на основную часть посёлка. Справа под горой, почти около нас, внимание моё привлекла довольно большая церковь. Старинной архитектуры, жёлтого цвета, она имела запущенный грязный вид. На пяти куполах её сохранились поржавевшие кресты.
    - Это, можно сказать, историческая церковь... Тут отец писателя Мамина-Сибиряка священствовал, и сам писатель в этом посёлке вырос и свои произведения писал.
    - А теперь?
    Спутник подозрительно глянул на меня и нерешительно спросил:
    - Вы не в партии?
    - Нет, нет, говорите, не бойтесь...
    - Склад заводской устроили. Железный лом и всякий хлам сюда свозят. Церковь доверха набита. Порожние магазины стоят... Но церковь нужно было опоганить. Смотрите сюда... - спутник протянул вперёд руку, - видите на горе красное здание?
    Моему взгляду представилось стоявшее на высоком холме, освещённое солнцем, светло-коричневое с красным оттенком здание. Оно, как памятник, возвышалось над панорамой серого поселка. Стены здания переливались разноцветным блеском высоких окон; с фасадной стороны от широких дверей спускались многочисленные белые ступени. Такие же ступени вели и с двух боков. Крыша заканчивалась пятью башнями: четырьмя по углам и одной большей посередине. Ни крестов, ни куполов не было, но по изуродованному архитектурному виду здания можно было понять, что когда-то это была православная церковь.
    - Видите, - продолжал мой спутник, - это был чудесный храм. Такой церкви мог позавидовать любой город. Настоящий кафедральный собор. И выстроен он-то незадолго до революции. Много денег стоило, на жертвы добрых людей поставлен. Московские инженеры планировали, архитекторы украшали, знаменитые художники расписывали. Теперь там кино показывают, комсомольцев развлекают.
    - А церкви такой, где бы служили, конечно, нет...- сказал я.
    - Есть!.. Осталась одна, на кладбище. Часовню переделали. Маленькая она, но и людей-то немного ходит: боятся. Молодёжь больше в клубе околачивается... танцуют под праздник церковный, антирелигиозную агитацию демонстрирует... Тьфу!
    Некоторое время мы шли молча.
    - Священник один старенький в церкви служит... давно уже... отцом Никодимом звать. Так с ним в прошлую Пасху, ровно год тому, - сегодня-то, к слову, Суббота Страстная у нас, - чудо одно случилось. Рассказал бы, да поворачивать нужно... Мне налево. Спешу... Ежели полюбопытствуете - многие о том ведают... расскажут.
    Спутник протянул мне руку.
    - Ну, спасибо за компанию... А что наговорил - забудьте. Это лучше... Понадобится когда, так моя фамилия - Бобров, Михаил Бобров. Дорогу знаете?
    - Найду, мне на ... улицу.
    - Это недалече... Поднимитесь на горку, налево.
    После недолгих исканий я нашёл избу моего уральского знакомого. Изба хорошая, по-видимому, недавно выстроенная. Окна, украшенные витиеватыми наличниками, большие; ворота высокие резные.
    Постучал. Через несколько секунд открылась форточка, и я услышал женский голос.
    - Кого надоть?
    - Григорий Иванович дома?
    - Дома, родимый, а кто будете?
    - Скажите (я назвал свою фамилию), в гости приехал.
    Форточка захлопнулась. Через некоторое время загремела цепь, щёлкнул замок, и двери со скрипом отворились. Передо мной стояла невысокая худенькая женщина с типично-русским лицом.
    - Пожалуйте, пожалуйте... Милости просим... Григорий Иванович недавно с ночной смены... почивал… но я его уже сповестила. Давеча весточку от вас почтальон принес. Григорий Иванович ждал вас... гостем будете...
    Мы шли крытым двором, о котором рассказывал мне Бобров, - большой сарай, примыкающий прямо к избе. Некрупная черномастная корова лежала недалеко от саней, мирно жуя жвачку. Везде висел и стоял разный инвентарь. В лёгком пряном запахе можно было разобрать смесь сена, дёгтя, кожи, навоза и парного молока.
    После надворного морозного воздуха изба обдала меня жаром.
    - Сюда, желанный!.. Снимайте пальто скорее, да садитесь на лежанку греться... Небось, замёрзли? А я самоварчик взогрею... - суетилась хозяйка.
    Расположившись на лежанке, я начал осматривать комнату: она была просторная, светлая, на три окна; полы устланы всплошную белым чистым полотном - половиками; посередине у стенки огромная русская печь с лежанкой, ситцевая цветная занавеска отгораживала горло печи, образуя маленькую кухоньку; в промежутке между окон стол, вокруг него несколько стульев; на стенке большие портреты Ленина и Сталина, и несколько семейных фотографий; в комнате еще одни двери.
    Хозяйка возилась за занавеской и приветливо разговаривала со мной, задавая бесчисленные вопросы. В печи потрескивали дрова, запахло берёзовой корой и самоварным углем.
    Вскоре я услышал скрип пола. Двери отворились, и в них появился плотный, широкоплечий, среднего роста мужчина, лет сорока пяти, в высоких серых битых валенках, чёрных штанах, белой навыпуск рубахе и ватной безрукавке.
    - А, друг!.. Милости прошу!.. Очень рад вас видеть у себя. И верил, и не верил, что навестите нас. Больно дорога далека... - говорил он, и добродушное широкое, чисто-выбритое лицо его расцвело приятной улыбкой.
    С Григорием Ивановичем Лебедевым познакомился я в Москве на железнодорожной станции, где каждый из нас ждал своего поезда. Почти восьмичасовое пребывание на вокзале сблизило нас, и Григорий Иванович на прощание пригласил меня приехать к нему на Урал погостить.
    Я обещал, хотя сам не верил в реальность такой поездки.
    Получив в этом году отпуск, я вспомнил о моём знакомом и, не долго думая, купил билет и поехал.
    Мы расцеловались и, усевшись, начали беседу.
    Тем временем появился большой медный шипящий самовар, чайник, чашки, сахар, целая серия круглых, величиной с тарелку, сладких пирогов. Таких пирогов, как на Урале, нигде я не едал, с брусникой, клюквой, ежевикой. Окончив приготовления, Аграфена Семёновна пригласила нас к столу, и мы просидели за самоваром целых три часа. Григорий Иванович развлекал меня рассказами, Аграфена Семёновна, заботливо подливая чай, больше молчала; но, наконец, и она отозвалась.
    - Ты, Григорий Иванович, совсем гостя заговорил, отдохнуть бы.
    - А и впрямь, соснуть не мешает часика два-три, а там и отобедаем... - Григорий Иванович встал и широко перекрестился.
    - Вы верите в Бога? - сорвалось у меня.
    - А как же... - удивился он. - Раз Бог есть, значит нужно в Него верить.
    Догадавшись, почему я задал вопрос, он продолжал:
    - Что икон нет, так комната «дипломатическая»... разный народ расхаживает, вот и вожди на стенке, а там за дверью... - Григорий Иванович открыл двери и пропустил меня вперёд. - Тут уже другое дело... Всякого сюда не пустим.
    Мы вошли в прилично обставленную комнату, имевшую вид гостиной. Первое, что бросилось мне в глаза, это в углу два образа: Христа и Богоматери с Младенцем, в серебряных ризах. Свешанная с потолка, теплилась голубая лампада. Справа от образов, посередине стены в чёрной тонкой рамке висела фотография царской семьи. Под ней, тоже в рамке, какой-то аттестат с двуглавым орлом и сургучной красной печатью.
    Я подошёл и стал читать.
    «По указу Его Императорского Величества... выдана крестьянину... настоящая грамота...».
    - Это похвальный лист... за примерную работу в лесничестве дали, - пояснил Григорий Иванович. - Я лесником служил, двадцать лет подряд, ещё при старом режиме.
    - А сколько же вам лет сейчас? - удивлённо спросил я.
    - А как вы думаете?
    - Ну сорок пять - сорок восемь...
    Григорий Иванович засмеялся.
    - Маленько промахнулись! Шестьдесят девятый годок пошёл месяц тому.
    Я был поражён. Больше пятидесяти никто не дал бы этому крепкому румяному старику.
    - И вы ещё на заводе работаете?
    - А как же, старшим мастером; и в заводском комитете состою. У нас и постарше есть.
    - А вы не боитесь, что у вас иконы, царский потрет, диплом этот...
    - Чего бояться!.. Иконы у многих в задней избе висят. Те, кто помоложе - побаиваются, а нам прощается. И, кроме того, это женина половина, а с бабы что возьмёшь?!. Царский портрет, так выход находим: ежели кого чужого сюда впустить требуется, я декорацию меняю - Маркса вместо Царя вешаю. Увидит дурак Маркса и доволен... Лампадочка же по случаю праздника зажжена... Вы знаете, какой завтра день?
    - Знаю. Мне Михаил Бобров по дороге со станции напомнил. И я рассказал вкратце о нашем разговоре - о церкви и священнике отце Никодиме.
    - Вы с Михаилом Сидоровичем, псаломщиком той самой церкви шли, о которой он вам поведал... - сказал Григорий Иванович, когда я кончил. - Оно действительно, чудное происшествие вышло. Народ долго шумел. Отца Никодима в милицию вызывали, стращали. А он им: «Это ваша медицина агитацию развела, я -то причём»... Доктора допрашивали.
    - Если вы хотели бы узнать в точности, как было, лучше спросите Ефрема, это сторож церковный и пономарь, без ноги он - на костыле ходит. Хотите, сегодня к Заутрене вас заведу. Мы сами-то в церковь не ходим, дома молимся, оно, знаете, спокойнее... Пойдёшь раз, а там двадцать раз на собраниях и заседаниях морочить и укорять будут. Те, кто постарше и не у работы - ходят. Мы через них и свечечки ставим, и покойников поминаем, и за здравие подаём. Вот и сегодня... - Григорий Иванович показал на стол, стоящий в углу; на нём что-то лежало накрытое белой скатертью.
    - Аграфена Семёновна куличей напекла, пасху сырную сготовила, яиц накрасила, так бабушка одна тут должна зайти забрать в церковь для освящения. А я в эту ночь работаю на смене. Как решили? Небось, дома церкви нет, а ежели и есть, то пойти невозможно.
    Я выразил удивление, что на Урале, в рабочем посёлке, осталась церковь. На юге, моей родине, в сёлах народ всегда отличался религиозностью, а уже давно нигде нет ни церкви, ни священника.
    - Потому-то она и сохранилась, что рабочий посёлок, - ответил Григорий Иванович. - С рабочими власть немного считается; нам кое-что дозволено, чего вам нет... Да и церковь-то малая, незаметная - часовня кладбищенская, и прихожане вымирающие. Власть, возможно, её для антирелигиозной пропаганды и оставила... Ну, а выходит наоборот... Люди хоть в церковь не ходят, но от неё, всё же, не отвыкают, не забывают, чувствуют, что она есть... существует. А в тайне-то церковь наша многих требами обслуживает. Уследить за этим власть не в силах. Так, значит пойдёте? А теперь сосните, потом отобедаем, вечером же я вас заведу. Мы с Аграфеной Семёновной вас в уральца превратим: доху, валенки, шапку оденете, никто и не приметит. А то, неровен час, за вами доносик полетит домой. Вы отмечались в милиции?
    - Нет.
    - Завтра отметитесь. Это и к лучшему: вроде завтра приехали.
    После одиннадцати мы вышли из дому.
    - Градусов пять-семь мороза... - заметил я.
    - Немного до двадцати не дотянет. Тут воздух сух... и в сорок не озябнешь, а нос отморозишь, - сказал Григорий Иванович.
    Небо почти сплошь покрыто облаками; кое-где проглядывают звёзды. Вдали тёмные корпуса светятся огнями окон; слышится лязг железа, шипение пара, гудки паровоза, стук вагонных буферов и какой-то неопределённый шум, исходящий, по-видимому, от работающих машин.
    Вдруг заводские здания лизнул огненный язык, ещё, ещё... и стоявшие в стороне две тёмные башни загорелись пожаром, ярко осветив обезображенный красный храм. Небо занялось заревом.
    - Чугун выливают... - пояснил Григорий Иванович. - Это доменные печи.
    Минуты три стояли, потом двинулись дальше. Через некоторое время подошли к большому ярко-освещённому белому зданию, из которого доносились конвульсивные звуки гармонии. Через окна было видно, как в сизом, от табачного дыма, зале безжизненно двигались пары. Их было так много, что они казались сплошной массой, насильно втиснутой в этот зал.
    - Молодёжь фокстроты откалывает. Нашему брату, как корове седло. Не люблю я этого воловьего хода и этой дикой музыки! - Григорий Иванович с сердцем плюнул.
    Пройдя несколько улиц, площадь от сгоревших недавно сорока домов и обогнув озеро, мы поднялись на горку и очутились перед загороженным леском.
    - Вот и пришли... - сказал Григорий Иванович. - Наше кладбище. Вот сюда, в ворота... Дорожкой прямо... Огонёк видите? А я пойду назад. На смену не опоздать... Дорогу назад найдёте? Так с моей разговеетесь, меня не ждите.
    «Воскресение Твое Христе Спасе...»
    Двери отворились, и наружу вырвался яркий свет, застревая в снежных сугробах, кустах и деревьях. Из церкви стал выходить Крестный Ход. Впереди несли запрестольный крест и икону, потом несколько стенных икон и четыре хоругви. За ними в белом облачении шествовал худой, сгорбленный, среднего роста, с седыми волосами и длинной бородой, священник, с трёхсвещником и крестом в руке. За священнослужителем следовало человек сорок с горящими свечами, больше женщин-старушек. Михаила Боброва я узнал сразу, но он меня не заметил. Его голос, приятный сильный баритон, покрывал всех. Слева от Боброва, шёл старик на костыле. Он тряс правой рукой, на уровне плеча, небольшой медный колокол - трезвонил...
    Пропустив процессию, я присоединился к ней. Шли по очищенной между деревьями от снега дороге. Справа и слева высокие сугробы. Обошли вокруг часовни три раза и остановились перед закрытыми дверями притвора. Отец Никодим старческим чистым тенором начал торжественно произносить пасхальные стихи: «Да воскреснет Бог и расточатся врази его: и да бежат от лица Его ненавидящш Его...». С радостью, которая чувствовалась в каждом голосе, отвечали пастырю молящееся пением «Христос Воскресе».
    «Христос Воскресе из мертвых смертию смерть поправ...» - назнаменовал о. Никодим крестом двери и отверз их... С пением - «И сущим во гробех живот дарова», все вошли в церковь, заполнив её всю.
    В этот момент где-то за озером грянул выстрел, похожий на звук полевого малокалиберного артиллерийского орудия. Раздались ещё два выстрела. Позже я узнал, что это стреляли в парке за озером из пушки. Я видел эту пушку у самого входа парка, около забора, по преданию, стоящую на этом месте со времени Петра.
    Издавна на Пасху и Крещение, в Царские дни и Новый год из этой пушки давались холостые выстрелы. Традиция стрельбы сохранилась и после переворота, с тем лишь изменением, что вместо Царских дней салюты производились в дни государственных праздников. Население так с этим явлением свыклось, что даже «власть имущие», не обращали на стрельбу внимания и не интересовались, кто занимается стрельбой и как достают порох, когда по закону за хранение оружия или взрывчатых веществ виновный подвергался тюрьме или расстрелу.
    Церковь, несмотря на достроенный к входным дверям притвор, - малая; выкрашена в голубой цвет. Миниатюрный иконостас, несколько подсвечников, небольшие иконы на стенах, семисвечное электрическое паникадило. Украшена бумажными цветами и кедровыми ветками. Тепло: в углу топится печь.
    О. Никодим служил с проникновением. Пел хор из восьми женщин, под управлением Боброва, подпевала вся церковь. Люди крестились, молились, пели, а я стоял как в столбняке: мне было не по себе. Я чуть не жалел, что пришёл сюда...
    Я никогда не был безбожником-атеистом. Родители мои отличались большой религиозностью, особенно мать, а потому уклад жизни нашей семьи был тесно связан с церковью, обрядами и традициями. В революцию я вошёл искренно верующим и исполняющим, как мне казалось, то, что требуется от христианина. Террор, религиозные притеснения и, вообще, окружающая атмосфера, в продолжение двух десятилетий после переворота, заставил меня в корне перестроить свою жизнь, - изъяв из неё всё, что могло напоминать о Боге: иконы, книги, домашние молитвы, кресты...
    Ведь - не дай Бог - если родной сын увидит перекрестившегося отца или услышит разговор на религиозную тему, - последствия могли быть губительны для всей семьи. Инстинкт диктовал молчать, не сопротивляясь насилию. Но такая длительная «религиозная изоляция» делала свое... Сначала было невыносимо тяжело расставаться с церковью, со впитанными с детства понятиями о Боге, с обрядными навыками... Потом, когда власть разрушила храмы, умертвила, сослала или заточила духовенство и, вообще, выкорчевала в стране всё, связанное с религией, и когда «воинствующее безбожие» сменилось «антирелигиозным затишьем», оно своим смертельным ядом - невидимой пропагандой - пропитало буквально все стороны жизни. Моя «формальная религиозность», т.е. всё то, что внешне отличает религиозного человека, начала стушёвываться, а воспоминание о религии в целом покрываться туманом. Оставались смутные следы в памяти о чём-то исторически древнем, давно ушедшем, - что никогда больше не возвратится. Наконец, и это забылось... Только подсознательное чувство о существовали Кого-то Великого, Всетворящего, Всесозидающего, Всеобъемлющего, без воли Которого была бы немыслима вселенная, никогда не покидало меня.
    Моя нога больше семнадцати лет не переступала порога церкви, мои глаза не видели её. Я не осенял себя крестным знамением...
    Я стоял и думал: неужели душевное извращение постигло меня одного? Ведь вот - Григорий Иванович имеет в избе иконы, царский портрет, крестится, Бобров откровенно говорит с чужим человеком такие вещи, за которые в живых не остаются... И эта церковь в индустриальном посёлке на Урале... и выстрелы... в Пасхальную ночь!.. Там, где я жил в пограничной полосе на юге, - совершенно немыслимо это и представить.
    Может быть, и в самом деле, это трагедия моей личной жизни... безвольного, беспринципного, слепого человека? Другие, сильные волею и крепкие нервами - не поддались этому. Я сам был свидетелем массы случаев, когда за посещение церкви, за то, что дома сохранились иконы, за то, что молились, люди лишались работы, сажались в тюрьмы, ссылались.
    Так было в начале… А потом... Нет... Это трагедия не только моя, это трагедия всего русского народа, а особенно людей интеллектуального труда - служащей интеллигенции. Над простыми людьми - крестьянами, рабочими, вообще людьми физически работающими, антирелигиозный пресс не так туго завинчивался.
    Такой душевной переломке особенно поддались семьи, не имеющие в своём составе пожилых людей. В эту категорию «прокажённых» попал и я...
    Под влиянием прекрасных пасхальных песнопений я вспомнил детство, пасхальные заутрени в гимназической и других церквах и соборах, где мне приходилось быть. Какие это были торжественные службы, какое духовное великолепие, какое душевное веселие молящихся!.. И у меня было чувство радости в сердце, свежесть и лёгкость мысли. А теперь... Я обвёл глазами церковь. Много ли таких кладбищенских часовень осталось на нашей необъятной родине? Тут верующие молятся в тесной кладбищенской часовенке, тогда как прекрасный храм завален железным ломом, а в другом, обезображенном, демонстрируется антирелигиозный фильм! Неужели эти ветхие старцы и древние старушки являются «последними могиканами» на Ниве Христовой на нашей необъятной родной земле?
    Люди молились, крестились, а я не мог поднять своей руки. Она была тяжела, как свинец; она была скована какой-то невидимой страшной диавольской силой...
    Но вот о. Никодим вышел, чтобы произнести проповедь.
    «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!..». Он перекрестился, и все молящиеся с благоговением положили на себя крестное знамение. Не знаю, как это вышло, но со всеми людьми перекрестился и я... И о чудо!.. Мне стало сразу легко и свободно на сердце, как будто стопудовое бремя спало с моих плеч... Спазма схватила горло, и слёзы потекли по щекам. Я осмотрелся по сторонам: «Наверно на меня все смотрят, удивляются, даже смеются...». Но люди были углублены в слова проповедника и не обращали на меня внимания.
    - Христос воскресе! - воскликнул о. Никодим.
    - Воистину воскресе! - пронеслось по церкви.
    - Воистину воскресе! - повторил и я.
    Сегодня воистину воскресла и моя, находившаяся в состоянии смертного сна, душа... Воскресла моя вера, которая никогда уже не умрёт...
    Служба кончилась. После освящения куличей о. Никодим переоблачился и, выйдя из алтаря, подошёл ко мне и протянул руку. На его сморщенном лице играла приветливая улыбка.
    - Со Светлым Праздником... Христос Воскресе!
    - Воистину Воскресе!.. - с радостью в голосе ответил я.
    - Вероятно, приезжий?
    - Приезжий…
    - Ну, помогай Бог!
    По дрожащим бледным губам и выражению лица его, я понял, что он ещё что-то хотел сказать или спросить, но, по-видимому, раздумал. Тихо проговорил он:
    - Тяжело, друг!..
    Я молча остановил свой взгляд на его добрых глазах. Мы поняли друг друга.
    Церковь опустела. Я подошёл к Ефрему и, представившись, попросил его рассказать об отце Никодиме. Ефрем пристально посмотрел на меня, вытер усы и, похристосовавшись, сказал:
    - Что ж, можно, только обождать придётся... Церковь запру.
    Он потушил свечи и лампадки, запер на большой поржавевший замок двери и проговорил:
    - Пойдёмте...
    Мы шли по занесённым снегом тропинкам кладбища. Между деревьями сквозь сумрак рассвета виднелись одинокие тёмные кресты. Ефрем шёл впереди. Костыль на левой ноге часто провваливался, и от этого походка его была с «перевалкой», как у утки. В левой руке он имел суковатую палку, на которую и опирался, в правой нёс завернутый в платок кулич. Когда мы вышли с кладбища, Ефрем заметил:
    - Живу я на окраине... Вам далече будет домой идтить-то...
    Я его успокоил, сказав, что времени у меня много, и я рад пройтись.
    - Так Вы интересуетесь, что случилось с отцом Никодимом в прошлую Пасху? Доложу Вам, почтенный, что происшествие дивное... Сам дохтур руками разводил и плечами пожимал. Говорил: «Внезапная реакция в организме вышла». А было это чудо, по воле Господа совершённое. Вот что!.. В прошедшем году, значить... в Великую Субботу, закончил отец Никодим службу Божию, переоблачился, вышел из алтаря, туда- сюда посмотрел и говорит:
    «У нас, Ефрем, церковь опрятнее стала; приятно будет в чистой Воскресение Христово встречать...».
    «Да, - говорю, - батюшка, праздник-то Светлый, Великий, каждый к нему наряжается, приукрашивается».
    - А должен Вам сказать, почтенный, что перед Страстной мы церковь-то нашу прибрали. Она у нас из часовни переделана. В большом соборе кино показывают... Там когда-то о. Никодим служил.
    - А сколько лет отцу Никодиму? - спросил я, вспоминая сгорбленную фигуру седого старика с сильно морщинистым лицом.
    - Кто его знает, сколько он их пережил. Батюшка таким самым лет тридцать как сюда приехал. О своих годах он не упоминает и на вопрос отвечает с улыбкой: «Ста ещё нет, детки! Когда исполнится, скажу...».
    - Так вот, денег-то у нас церковных нет, приход малый и слабый, путного ремонта сделать не в силах, а так, пыль отряхиваем. И тогда тоже, собралось дедов и старух с десяток, и малость церковь освежили: где побелили, где помыли. Отец Никодим со всеми трудился. Так вот стоит батюшка и церковь оглядывает... Поднял голову кверху.
    «Ефрем! - говорит. - Чистили мы, чистили, а смотри, паутинку в уголке оставили»...
    «Это, - говорю, - батюшка, новая паутина наткана».
    «Ну, всё равно, новая она или старая... Принеси живей лестницу, мы её снимем».
    - Пошёл я за лестницей, принёс, а отец Никодим уже с веником.
    «Держи, Ефрем, лестницу, я полезу, сниму».
    «Куда вам, батюшка, я полезу... мне по штату полагается»...  - говорю.
    «Как ты со своей кочерыжкой по лестнице карабкаться будешь... Ещё вторую ногу сломишь».
    - Я на своём, о. Никодим не уступает. «Держи», - говорит. И полез.
    - Лезет он наверх, я в лестницу ногой упираюсь и слегка за спину батюшку поддерживаю. Добрался доверха, только руку с веником поднял, покачнулся и грохнулся... Лестница в бок... Лежит, сердечный белее снега и стонет. Я к нему - поднимать.
    «Батюшка, сильно ушиблись?».
    «Не тронь, - говорит, - беги за саньми и за Михаилом Сидоровичем», - это псаломщик наш, - «сам не встану... Кажись, руку сломал и в боку что-то неладно...».
    - Скинул я шубёху, накрыл о. Никодима, чтоб не продрог и побёг. Через полчаса его, родимого, домой привезли, и дохтур пришёл.
    «Как это вас, папаша, так угораздило»… - спрашивает. «Рука не сломана, только вывих, и сухожилья сильно растянуты».
    - Смотрю я на руку, а она как колода распухши, и повернуть ею батюшка не может. Стал дохтур руку вправлять, масти положил, забинтовал и в повязочку чёрную вложил, а ту к шее привязал. А на бок примочки прописал и таблетки в середину. О. Никодим, бедняга, стонет, терпит... Вышли мы с дохтуром в сени.
    «Ну как, ну как?..».
    «С рукой, - говорит, - дело не страшное, но с месяц делать ничего не сможет; нужно на повязке носить. А вот боюсь, как бы что в середине не повредил... ветхий старик, может не выжить…».
    -Вернулись мы к о. Никодиму пригорюнившись, но не показываем. А он, бедный, мается, плачет.
    «Бог наказал меня грешного... Сколько лет Господу служу, ни одной Пасхальной Службы не пропустил, а теперь и Плащаницы убрать некому... Согрешил я перед Богом...».
    - Мы, с Михайлом Сидоровичем, успокаиваем: «Приберём, - говорим, - Плащаницу и на место положим, что б в Воскресение Христово посерёд церкви не лежала».
    «Нет, - отвечает, - только я один могу это сделать»... - и снова плачет.
    - Взогрела Михайлова жена самовар, напоила о. Никодима чайком с брусникой. Пошёл я домой. Как что случится, чтоб позвали, - напомнил. Дома на свою старуху накричал, прости меня Господи - в Страстную то Субботу, - но невмоготу стало... Тоска такая! Ведь весь пост Великий пропостил, а тут - на тебе, беда случилась, и разговляться нечем будет. Баба моя успокаивает: «Не ворчи, старик, святой водицей покропим кулич-то... и разговеемся».
    - Тут и вечер настал. Баба к соседке пошла. Не стал я свет включать, лёг и заснул. Просыпаюсь от стука: кто-то в колодку бьёт... Встал я, открыл фортку и спрашиваю - кого Господь принёс.
    «Это я, Ефрем, открой», - отвечает.
    - А голос знакомый. «Кто я?» - спрашиваю.
    «Да я, Ефрем, отец Никодим... открой же, холодно стоять под воротами»...
    - У меня, должен вам сказать, почтенный, в глазах потемнело и ноги подкосились. Напужался я в ту пору страшно. Батюшку-то без двигу давеча оставил, а тут он у ворот... Может, привидение какое? Перекрестился три раза, молитву прочитал и побёг открывать. Впустил в избу, смотрю - и вправду отец Никодим... Глядит на меня - улыбается... У меня язык отняло, не могим слова вымолвить, весь дрожу как в пропастнице... А он, сердешный, говорит:
    «Иди, Ефремушка, звони к полуношнице, служить буду... Уж время...».
    - Пересилил я себя и спрашиваю:
    «Батюшка, вы же больны... рука ушиблена... дохтур приказал на повязке месяц носить».
    - Глянул я на руку, - повязки нет, и рукой о. Никодим владеет.
    «А повязка», - спрашиваю.
    - Улыбается о. Никодим и говорит:
    «Зачем мне, Ефрем, повязка... Мне и без ней хорошо... А что дохтур сказал, так для Бога то не закон. Бог может всё сделать!. Ничего у меня не болит, иди и звони...».
    - Стал я батюшку расспрашивать, что случилось с ним. Сел на лавку он и поведал мне.
    «Лежу я, Ефрем, и горечь такая на сердце. Молюсь Богу, на образа глядючи, чтоб Господь милосердный ниспослал мне здоровья. Креститься не могу, - руки не поднять. Долго ли лежал - не знаю. Вечер настал, - полумрак в избе. Вдруг, слышу, дверь тихо скрипнула и кто-то вошёл. Открыл я глаза... Старец седенький, в чёрном, а от него сияние идёт... В избе светлей стало... Я обомлел и глаз с него не спускаю... А он ко мне:
    «Что ж это ты лежишь, Никодим? Или не знаешь, день завтра какой?! В церкви должно служить...».
    - Мысль у меня: «Как же служить... я встать не могу, и в повязке рука»... А он, как бы знал мою мысль, говорит:
    «Скинь повязку, Никодим, не болит твоя больше рука... Встань и в церковь иди!».
    - Глянул я на руку свою, - исчезла опухоль, и повернуть рукой могу, и не болит боле...
    - Поднял вновь я на старца глаза, а его уж и нет... Только скрипнула дверь, и темней в избе стало... Вскочил я с кро-вати и упал на колени пред образами в молитве... Услыхала жена Михаила, вошла, свет включила, диву-дивится. Говорю: «Заходил кто сюда?».
    «Нет, никто... у дверей всё сидела, ждала, может, нужно что будет...».
    «Так иди, Ефрем, звони»... - взялся батюшка за клямку дверей.
    - Я с вопросом: «А на кого хоть похож старец был?».
    «Старец?! На кого похож-то?.. Образ Николая Чудотворца, что в церкви нашей, знаешь? Так две капли воды схожий с ним... старец был!».
    Ефрем кончил. Рассказ о. Никодима он повествовал скороговоркой без запинки, почти нараспев, видимо, делал он это уже не первый раз.
    Некоторое время шли молча.
    - Да, чудесный случай... - прервал я молчание.
    - Должен вам сказать, почтенный, церковь-то наша во имя Николая Чудотворца Мирликийского освящена. Так это он, Угодник Божий, позаботился, чтобы пасхальная ночь без службы Божьей не осталась... - добавил Ефрем и остановился.
    - Ну, вот и моя изба... Зайдёмте ко мне разговеться... я сам... баба летом померла...
    Я поблагодарил и сказал, что меня ждут. Мы расстались.
    Через несколько дней я ехал поездом домой. Рассказ Ефрема на меня сильно подействовал.
    Я думал: хорошо запечатлеть это на бумаге; какая была бы интересная повесть! Но как это сделать? На родной земле это совершенно невозможно. За рубежом? «Советская граница на крепком замке»...
    Но, как говорил о. Никодим, для Бога это не закон, - Бог всё сделать может. Грянула война, упали разбитые замки, множество людей, и я среди них, вырвались из «темницы народной». Несколько лет скитаний по чужим землям и тяжёлой работы, потом жизнь в ДП лагерях...
    *

    На этом обрывается история, рассказанная мне моим случайным другом в длинные зимние вечера, проводимые в Д.П. лагерях в Германии. Друг мой умер от тяжёлой хронической болезни, не успев осуществить своего желания.
    Я проглядываю жёлтые листки бумаги с заметками, сделанными во время его рассказа, вспоминаю некоторые неотмеченные детали... Свой долг перед моим другом я выполнил, исполнив данное ему обещание запечатлеть его рассказ на бумаге.
    Албани Н. I.

    Подпись: Григорий Г.

    Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой

    Категория: Духовность и Культура | Добавил: Elena17 (26.04.2022)
    Просмотров: 266 | Теги: русская литература
    Всего комментариев: 0
    avatar

    Вход на сайт

    Главная | Мой профиль | Выход | RSS |
    Вы вошли как Гость | Группа "Гости"
    | Регистрация | Вход

    Подписаться на нашу группу ВК

    Помощь сайту

    Карта ВТБ: 4893 4704 9797 7733

    Карта СБЕРа: 4279 3806 5064 3689

    Яндекс-деньги: 41001639043436

    Наш опрос

    Оцените мой сайт
    Всего ответов: 2031

    БИБЛИОТЕКА

    СОВРЕМЕННИКИ

    ГАЛЕРЕЯ

    Rambler's Top100 Top.Mail.Ru