I.

Приближалась весна... По ночам морозило, но просыпался день, показывалось солнышко - и бежали шумные потоки. Каждая речонка играла, как и большая река; малый овраг, всегда тихий, теперь журчал и давал о себе знать: он встречал весну. Зима слабела, - с каждым днем на полях пропадал снег. Прошла неделя, другая - и только по вершинам и скатам гор белели его полосы. Долины ожили, зазеленели; разлилась над ними звонкая песня жаворонка. Давно уже распушилась верба. Пришла красная весна! Сёла и деревни улыбнулись весело, - близок Светлый праздник. Поселяне радостно налаживали бороны, сохи. «Снега были глубокие, урожаи будут хорошие», - толковали старики; бабы белили избы, чистили зимнюю копоть. Ребята ждали красных яиц. Кони нетерпеливо ржали, коровы порывались за ворота, видя зелень издали. Сонливые куры суетились, взбираясь повыше на плетни, повети, и оглашали отчаянным кудахтаньем дворы, хлевы и закуты.
Ожила и тихая Идолга, затерявшаяся в мирной котловине среди гор и пригорков; ее единственная улица, с десятком закоулков и переулков, подсохла; не видно нигде грязи; избы глядели по-праздничному; скворцы на новых скворешнях, распустив крылья, трещали заманчиво. Ребятишки притихли и ходили как шальные. Улица смолкла.
- Сенюшка, ты у меня по избе не шмыгай, нагрязнишь... Завтра, знаешь, какой день-то! - кричала на сына раскрасневшаяся от уборки, полная Степанида.
Худенький, беловолосый Сеня, в синей рубашонке, в избитых лапотках, то и дело заглядывал в чуланчик за печку; ему хотелось узнать, какие нынче красили яйца: есть ли желтые, синие, или, как и в прошлом году, одни красные.
- Зна-а-ю!.. - протянул он, наконец, и разом исчезла белая голова.
- Hy, то-то!.. - прозвучал твердо властный голос Степаниды.
Дверь скрипнула, и Сенюшка выскользнул из избы ни с чем.
- Скоро ли звон пойдет?.. - шептал он, высунувшись в калитку и пристально поглядывая на церковь, белевшую с пригорка. - Поди, скоро; вон, солнышко заходит уж за гору!..
С противоположного двора выглянул другой мальчонка в затасканной шапчонке, босой, более плотный, хотя и пониже ростом; он тоже посматривал на церковь.
- Ми-шут-ка!..
- А-а!..
- Ты праздника ждешь?
 - Да-а!..
- У вас яйца красили?
- Кра-си-ли.
- Какие?
- Синие, желтые, красные и... писанку мне изготовила бабка... хо-ро-ша-я пи-сан-ка!..
- Христосоваться будем - писанку, помни, мне...
- Ишь прыткий... жди!..
- По соседству; ведь, мы дружки.
- А ты что дашь?..
- У-ти-но-е!..
- Невидаль! у меня были и курышиные [1] с пестрыми крапинками; дьяконов Петяшка давал, да что в них толку...
- Глупый, аль не знаешь: ути-ное-то первый биток!..
- Мне тятя привез сапоги!.. С поповыми ребятами из города приехал ночью... и кумачовую рубашку…
Сенюшка замолк, насупился, недоверчиво глядел во все глаза на Мишутку, переминаясь с ноги на ногу, почесывая плечо о калитку и, наконец, протянул:
- Не вреешь?..
- Верно слово.
- Покажи.
- Мамушка в короб спрятала; завтра, говорит, дам.
- Поглядим, какие сапоги-то... может, топтанные поповичи дали!
- Не-ет, новые!..
- Много ты знаешь в сапогах-то... тоже барчук выискался!.. Вон, мне дед изготовил лапти; откуда ни погляди - но-вы-е... и оборы [2] настоящие... нове-хонь-ки-е... Да-а!..
Сенюшка прищурил глаза и, видимо, соображал, чем бы сильнее поразить Мишутку.
- А у нас поросенка жaрили..: боль-шо-о-й!.. петуха закололи... и кулич управительский дворецкий - тятин кум - прислал... кулич-то сдобный высокий, ст-р-а-с-т-ь какой! мамушка сказывает сладкий...
Теперь Мишутка притих и опустил глаза в землю. Сенюшка повеселел.
- Известно, дворецкий все может... на нем и одежа получше поповичей... - возразил Мишутка.
Из переулка выползла худенькая сгорбленная старушка; она еле плелась, опираясь на костыль. Старушку вела девочка... Мишутка, увидев их, шепнул:
- Митревна идет с Груней; нынче они что-то не сбирали милостыни... Им, поди, все дни равны!
Калитки притворились; ребята пропали во дворах.
- Груня!..
- Что, бабушка?..
- Грудке-то полегче после бани?..
- Полегче, родимая…
- Ну, слава. Богу!.. Спасибо Марье, не отказала в баньке перед великим праздником... Поправишься, пар-то целит!.. Перепугалась я: думала, кто старую водить будет по окнам за Христовой милостыней, как ты сляжешь? Далеко еще до церкви?
Старуха видела плохо и еле на аршин на два различала знакомых.
- Далеко, бабушка.
- Ну, успеем; добредем и потихоньку к стоянью...
Из трех, четырех дворов женщины, увидав бабушку Дмитревну, вынесли ей по парочке крашеных яичек.
- Пошли вам Христос здоровья... яви Свою милость!.. - говорила старушка, отдавая подаянье Груне. - Вот за ваше здоровье мы с внучаткой и разговеемся.
- Приходи, бабушка, с девчоночкой-то обедать; чем Бог наделил, разговеемся вместе! - пригласила Дмитревну молодая женщина.
- Спасибо, ласковая... Мирские мы дети, старый да малый, немощные, миром живем!..
Женщина отошла.
- Вот, Груня, ты утром печалилась, причитала: «Чем мы, бабушка, разговеемся?!..». А Христос-то, видишь, и нашел нас, выслал молодицу...
По селу пронесся протяжный звон церковного колокола; полились густые, несмолкаемые звуки по всей окрестности... Старуха медленно перекрестилась.
- Слава Тебе, Господи! К стоянью заблаговестили... Близко мы, Груня?..
- Близко, бабушка.
- В ограде вздохнем... Ты, как стемнеет, сосни в сторожке у Власьича, - он не откажет в уголке до заутрени, а я постою в церкви... От старых людей бежит сон, да и грешно нам спать в это время... Ты мала, спи...
- Хорошо, бабушка...
Солнце опустилось за горы; небо заалело; скворцы заливались по всему селу; ребятишки в новых рубашонках шумно бежали к церкви; старики и старухи плелись вереницей; народ толпами двигался из ближних деревень через горы; звенели колокольчики, бубенцы господских троек; пестрели и алели новые платки, сарафаны, рубахи; слышались молодые, веселые голоса... Ожило село, ожили горы; молчаливая до той минуты котловина гудела, как пчелиный рой... Замиравший день боролся с наступающей ночью; вершины гор темнели, полутьма сползла в котловину... Ночь одолела день...
Вдруг горы и маленькая речонка, прятавшаяся за селом, блеснули яркими звездами; запылали костры, и настала торжественная ночь Светлого праздника... Все село в движении. У костров толпился народ в ожидании заутрени. Церковь наполнена народом; старый Иван Тихонович, мельник, под блестящим паникадилом читает «Деяния Апостольские»; голос его дрожит, большие очки в медной оправе спустились на кончик широкого носа, седые, щетинистые брови строго насупились; он внимательно вслушивается в каждое произнесенное слово, пристально всматриваясь в строки, закапанный желтым воском; старухи громко вздыхают по углам; на клиросе Петрович, покашливая, приготовляет белые глазетовые ризы, стихари к предстоящей службе; ребятишки, то и знай, выбегают на паперть и, собравшись кучами в ограде, горячо толкуют, где лучше катать яйца - у амбаров или у двух берез. В сторожке сын дьякона, Иван Алексеевич - семинарист шестого класса - спевается с любителями; в ограду вылетает то громкое отрывистое «Воскресения День...», то нежное протяжное - «Просветимся, людие...»; басы порывисто обрывают слова, тенора протяжно выводят, сопрано звенят серебряными колокольчиками... В ограде, против алтаря, на старой могиле покойного о. Александра идет вольная спевка; там желающие ходить с образами ребятишки твердят: «Христос воскресе из мертвых…», друг друга перебивают, забегают вперед, не договаривают слов.
- Постой, постой!.. - останавливает Вася, сын дьячка, который руководит этим хором. - Так нельзя... прежде надо вытвердить слова, а потом уж учить напев... Говорите сначала по одному, а другие запоминайте про себя... Ну, Степан, начинай за мной: «Хри-стос!...».
- Хри-стос...
- Во-скре-се...
- Во-скре-ся...
- Эх, ты!.. не воскреся, а воскресе... слушай хорошенько!..
- Не все одно...
- Kонечно, не одно: сказать верно или переломать слово...
- Чай, это не хворост ломать-то...
-  Hy, Степаш, не спорь... Он ученый, знает, как слово-то сказывается... говори по его... - поднялись голоса.
- Ладно, скажу по его: «Во-скре-се!..».
-  Из мертвых...
- З мерт-вых...
- Опять не так... «Из мерт-вых!..».
- Ах, Господи!.. «Из мерт-вых!..» - тянет Степашка.
Быстро бежит время... Полночь; опять гудит колокол; церковь горит огнями. Не прошло и часа - пошли с иконами по ограде, и разлилось в воздухе: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ!..». Прошел еще час, все обнимают друг друга, повторяя: «Христос воскресе!..». - «Воистину воскресе!..». Меняются яйцами. У всех праздничные веселые лица; пропали печали, заботы, скрылась куда-то крестьянская нужда...
- Дарья Феногевна, «Христос воскресе!..».
- Кум Тихон, «Воистину воскресе!». На-ка писанку...
- И-и, кума, давай какое яичко попроще... свои люди...
- Девочке своей подаришь.
- Правда... снесу, порадую... только осмыслит ли это... Она у меня, знаешь, еще махонькая...
- Глаза-то, поди, кум, у ней есть!..
- Есть... и шустрые... темненькие, кажись...
- Разглядит...
- Гуляйте к нам, кума, праздниками со своим-то большаком...
- Ваши гости, кум... К нам жалуйте с кумой Домной...
Небо покрылось молочными полосами; светлое утро гонит ночь; по селу идет гомон; народ христосуется на улице, на дворах, в избах; тухнут костры на реке, на горах; тухнут яркие звезды в безоблачном небе; встает светлый день... Час - и радостно блеснули первые лучи солнца из-за темного леса, молчаливо раскинувшегося по отлогому взгорью...
Обедня уже окончилась; осветили пасхи, куличи, яйца, - все разговляются...
Мишутка в новых сапогах, крепко смазанных чистым деготьком, в красной рубашке, размашисто вышел из калитки и поглядывал с торжеством на ворота приятеля Сени. Показался из калитки и Сенюшка в новых лапотках, в новой синей рубашке и в картузе со светлым козырьком.
- Показывай писанку-то...
- Вот...
- Не-важ-на-я... все полосы в одну сторону... Вон, у Васютки дьячкова писанка-то так писанка... вся цветочками... алые, желтенькие, разные, а промеж них зелененькие листочки...
- Не возьмешь, стало быть, эту... будешь к Васютке бегать... на его писанку любоваться!.. - не сводя глаз со своих сапог, говорил насмешливо Миша.
- Не-ет!.. возьму... своя будет - это ближе.
- То-то...
- На, утиное!..
И приятели обменялись яйцами.
- Видишь?
- Что?..
- Сапоги-то...
- А-а... знат-ны-е!..
- Износу им не будет, сказывает тятя... Гляди, на каких гвоздях!.. - поднимая одну ногу пяткой вверх, показывал гвозди Миша.
- Светлые... Поди, дорогие сапоги-то!..
- Не знаю доподлинно... три монеты, что ли!..
- Много!.. Да, на-ка куличика...
Мишутка осторожно взял изжелта-белый кусок кулича и долго разглядывал его, раздумывая: есть, или показать матери и маленькой сестренке.
- Ешь!..
Миша чуть-чуть кусает.
- Сласть!..
- Не едал такого-то добра?..
- Не-ет!..
- Да-а...
- Стеше малость дам отведать и... маме!..
- Что же - дай.
- Картуз-то откуда взял?..
- Васютка подарил...
- Ничего... справный... козырек блестит... Душа этот Васютка, не забывает приятелей!.. - оглядывая со всех сторон городской картуз, говорил Миша.
- У амбаров, что ли, будем катать яйца?..
- Бабка говорит: у кого с образами не побывают - грешно, вишь, тем игры заводить; а до нас нынче не дойдут... Известно, у амбаров лучше катать, там пригорочек способный и всегда народ.
- Ежели не дойдут - обождем, а дойдут - живо ударимся туда...
- Ладно...
По улице идут богоносцы с иконами, хоругвями и протяжно поют «Христос воскресе»... Их окружает рой ребятишек, которые подтягивают вперебой; на колокольною забрались молодые парни и, один за другим, весело трезвонят во все колокола... Всюду гуляет нарядный народ; старики, как домовитые аисты, важно обсели заваленки и вспоминают пасхальные дни прошлых лет. На широком господском дворе, усыпанном желтым песком, yправительские дети, гимназисты, бегают на гигантских шагах; к ним присоединились и трое детей батюшки - бледнолицые семинаристики; девочки - дочери управляющего играют в серсо; ребятишки, как галки обсели зеленый забор, глазея в решетки; некоторые забрались наверх; время от времени один из гимназистов бросает горстями за решетчатую ограду конфекты, орехи из больших мешков, стоящих на парадном крыльце; ребятишки комьями падают, проворно захватывая, кто успеет, соблазнительную подачку; неудержимый смех во дворе, здоровый смех за решеткой забора несется далеко по улице... У амбаров катают яйца мальчуганы и девчата из тех дворов, где уже были с иконами и пели пасху. Там полное веселье. На одном конце села, где духовенство обошло все избы и дворы, у пригорка, вкруг двух берез, девицы в ярких сарафанах, в белых фартуках, с алыми и синими лентами в тяжелых косах, сцепившись рука с рукой и плавно кружась, водят хоровод. «У воробушка головушка болела»... - поет румянaя, голосистая Дуня; хор подхватывает: «Болела... вom maк, вот так болела»… Стоящий в средине круга паренек, с чуть пробивающейся бородкой, в такт пения перевертывается на одной ноге, склонив на бок голову и закинув новую шапку назад; он изображает, как у воробушка болела голова, и при словах: «Вот так!..» прикладывает правую руку к зардевшейся щеке; серые глаза его смеются, а в углах крупных губ мелькает грустная улыбка... Неиграющие обступили хоpовод, грызут семечки, перешептываются, делая по временам замечания насчет неточного изображения слов песни, или ведут разговоры по душе.
*

В наших селах нет праздников светлее праздника Пасхи. От раннего детства и до глубокой старости, крестьянин и крестьянка наши проводят этот день светло - и на широкой Волге, и на мрачной Каме, и на светлой Оке, и на тихом Дону, и на серебристом Днепре, и на каждой маленькой речке, речонке, в горах, степях, лесах и долинах... Самый бедный и нищий в этот день бывает сыт, одет, по-своему счастлив и радостен.

1884 г.

II.

Молчаливая, торжественная ночь опустилась на землю. По густому лесу мрачно нависшего нагорья, позади села Усовки, замигали сотни огней. Огни мелькали частыми звездами и вдали по берегу дремавшей неоглядной реки; огни искрились и с темных лодок, плывших десятками к отлогому берегу по величаво-спокойной Волге. Это шли, ехали, плыли в село Усовку к своей старой церкви, в пасхальную ночь, прихожане храма св. Антония.
С белой колокольни, в теплом воздухе бросали яркий свет гирлянды красных, зеленых, желтых, голубых фонариков, искрилась круговая сеть разноцветных стаканчиков; по зеленой крыше сплошным огнем пылали сотни плошек; голуби стаями кружили в полумраке над золотыми крестами сиявшей колокольни. Сторож Петрович, добродушный старец, склонив голову влево, осторожно пристраивал колокола к  скорому звону, перебирая из руки в руку тонкие веревки. Под самым большим колоколом, висевшим ниже, как изваяние, не шевелясь, стоял приземистый рыжебородый мужик Гаврила. Он не сводил глаз с массивного языка большого колокола и, минутами вздыхая, обхватывал его руками, по-детски облизывал пухлые губы, видимо, соображая: выдержит ли этот язык все звоны пасхальной недели, или не выдержит и отпадет.
Ограда наполнялась народом; деревянные спицы ее частокола были уже сплошь унизаны шапками, шляпами с перехватом. Кругом, как дуновение легкого ветра, проносился шепот, то замиравший, то возраставший, тихий говор. Вдруг ясно послышался с колокольни громкий оклик Петровича:
- Гаврилушка! Уши-то заткни пакле-ей!.. Вон она в сторонке... а то, как раскачаешь, он те так оглушит, человеческой речи вовек не услышишь... Ишь, у его язык-то... страсть!..
- Ладно, приткну!..
- Да ты, силушка, шевелись!.. Того гляди сигнал дадут... Вон о. дьякон идет уж, скоро выйдет и батюшка!
По площади, действительно, размашисто шел, в пуховой шляпе, плечистый дьякон Лев Герасимович Беневоленский. Он на ходу что-то шептал, и шепот его вылетал из груди густым, подавленным «Ггэ! кго!». Вскоре дьякон Лев вошел в притвор и, подобрав полы зеленой pясы, раздвигая народ могучими плечами, гудел: «Посторонитесь, православные... дайте дорогу!». Сплошная масса колыхалась, толкая друг друга; колыхался, словно плывя по волнам, и могучий дьякон Лев, вскидывая порывисто большой головой, и волнистые темные волосы с легким серебром густо падали и шевели-лись и по широким его плечам, и по пухлым, смуглым щекам.
Прошло пять-шесть минут, и на той же безмолвной площади показался и шел не спеша в новой рясе, с новой камышовой тростью с серебряной оправой, пожилой, уже седеющий о. Аверкий Феликсов. Веревка, протянутая из сторожки на колокольню к маленькому колоколу, дрогнула, колокольчик звякнул; Петрович благоговейно перекрестился и крикнул:
- Ну, Гаврилушка, начинай с Богом!.. расшатывай его ровней!.. Разинь рот-то шире; а то он те ожгёт!
Гаврила, покачиваясь, обмотал толстую веревку кругом правой руки и, то приседая, то поднимаясь на коротких ногах, широко раскачивал увесистый язык большого пятисотпудового колокола. Он разинул по-галичьи рот, ударил, крякнул: «Рааз!». Густой звук выплыл из колокольни и разлился по весеннему мягкому воздуху. Народ, наполнявший ограду, поднял руки и, как один человек, перекрестился.
Гаврила под большим колоколом ходил ходуном из стороны в сторону, вместе с движением языка и крякал: «Рааз! рааз! рааз!». Петрович поощрял его умиленными возгласами:
-  Порадей, Гаврилушка, порадей, добрая душа, для светлого праздника порадей!
И колокол гудел, наполняя торжественными властными звуками ближний лес, широкие воды Bолги, переливаясь и в побережных ракитах, ветлах, будя спящих птиц и птичек.
Словно волны под ветром, двигались люди: одна волна надвигалась вперед, другая катилась назад. Лица, праздничные платья сливались, говор и шум росли. Притвор старой церкви переполнен народом. В спертом воздухе минутами слышались разговоры:
- Mаpьюшка, здравствуй! А платочек-то аленький у тебя хорош... у, хорош!
- Крестный пожертвовал, бабушка Митревна!
С другой стороны доносилось:
- Ну, и серьги у тебя девынька... яхонты!
-  А на тебе, Малаша, сарафан-то крапчатый... так радостно в глазах играет...
Прошли звонкие девичьи голоса вместе с уплывшей волной народа, и им во след слышалось:
- У вас, Прасковьюшка, поросенка кололи, али барашка резали?
- Поросенка, Глашенька, поросенка!
- Что ж так? У нас свекор-батюшка облюбовал барашка...
И эти бабьи голоса слились с гулом толпы. А в стороне маленькая старушка наставительно говорила рябой бабе в желтом платке:
- Вот, Анисьюшка, скоро Исус Христос к грешникам во ад сойдет, и кои ежели в страданиях покаялись, тех самыих выведет в светлое поле...
- А ты, баушка, не дело сказываешь! - твердо остановил говорливую старушку молодой краснощекий парень. - Исус Христос в ад-то сходил, когда на кресте дух испустил. До Его-то прихода все в аду были - и праведные, и неправедные, с самого Адама. Он правых-то оттуда и вывел, а каждый год таких схождений не бывает!
Старушка в упор оглядела бойкого парня бегающими глазками, стукнула костылем и гневно крикнула:
- Молод ты, паренек, молод... Нельзя тебе об этом речи вести.
Толпа отбросила старушку и парня к входным дверям, но парень ей все-таки ответил:
- Молод, а знаю... В училище все это нам сказано было.
Старушка хотела что-то возразить, но толпа унесла от нее парня далеко; кудрявая голова его мелькала уже в дверях, ведущих в церковь.
А колокол гудел гулко, разнося радостную весть Христовой ночи далеко. .
С господского двора выехали длинные дроги с барином, барыней, гимназистом, двумя барышнями-подростками - их детьми; дроги, лихо прокатив сажен двести, остановились у ворот. Из низенькой сторожки в это время вышли поповичи - сыновья о. Аверкия и дьякона Льва. Они встретились с господами и, поздоровавшись, предложили проводить их до клироса. Не прошли они и сажени в притворе, как из дверей церкви вышли с иконами, хоругвями и зажженными фонарями. За иконами шел причт, и двигалась сплошная толпа народа с ярко горящими свечами, раздалось стройное клирное пение.
На залитой огнями колокольне Петрович, опустив правую ногу с перекладины на доску, в которую были продернуты веревки от всех колоколов, зашевелил ею скоро. Раздался общий трезвон; лицо Петровича засияло. Звуки колоколов росли, таяли, сливались в певучий веселый хоp, наполняя души сладостным торжеством. Петрович трепетал, перебирая мизинцами правой и левой руки веревки от малых колоколов, передергивая проворно остальными веревки от больших колоколов... Он звонил искусно, как артист-художник, как тонкий знаток «красных» колокольных звонов. На глазах его навертывались радостные слезы, слезы райского восторга. Время от времени он склонял голову направо, налево, бросал сияющие детские взоры вниз на Гаврилу и воодушевлял его старчески-нежным голосом:
- Гаврилушка, наляжь! порадуй, милушка! пуская сильней, голубок!
И под умиляющий простое сердце певучий «красный» звон крестный ход двинулся по ограде, кругом церкви; клир и хор любителей пели стройно. Народ, с обнаженными головами, и на площади, и в ограде, стоял благоговейно, не шевелясь, точно замер в немом оцепенении, действительно у гроба Христа, около пещеры Иосифа Аримафейского, как будто в ту смутную ночь, когда обвили Его, изъязвленного, снятого со креста, плащаницами чистыми, бережно положили в новом гробе, высеченном в каменистой скале, робко привалили камень тяжелый, торопливо приложили печати, и безмолвно поставили кустодию, - суровых римских стражников. В безмолвии и теперь стоял народ... Крестный ход обошел с пением алтарь при сиянии огней и вошел в противоположные двери в притвор. Барин, барыня, гимназист, две барышни и поповичи-семинаристы стояли теперь позади о. Аверкия. Двери из церкви в притвор были заперты; раздалось радостное пение: «Христос воскресе из мертвых» и, казалось, в этот полуночно-таинственный час всех осиял Божественный свет из гроба Христова, исчезли печати, свалился тяжелый камень, разверзся вход в пещеру, попадала стража. - Воскрес Христос, и два ангела в белых одеждах сидели по краям гроба и изливали ослепительный небесный свет на всех предстоящих верующих христиан... Замкнутые двери из храма как будто сами распахнулись, и остававшийся в церкви народ принял общее участие в торжественной вести крестного хода о воскресении Христа. Колокола светло и восторженно тоже пели: «Смертию смерть поправ», - большой колокол густой октавой им вторил: «И сущим во гробех», - малые колокола, словно захлебываясь, звонко выкликали: «Живот даровав»...
Началась светлая пасхальная утреня. Лица у всех радостные; церковь полна сияния. О. Аверкий в белых глазетовых ризах, с крестом в руке, дьякон Лев в белом стихаре с дымящимся кадилом, с большой зажженной свечой, после каждой радостной песни клира, выходят из открытых царских врат. И батюшка, осенив крестом молящихся вправо, влево и посредине, троекратно говорит: «Христос воскресе!». Hарод, в один голос, отвечает: «Воистину воскресе!».
Небо побелело, на востоке прошли лиловые полосы. По малым садам по берегу Волги, покрытым зеленью в эту позднюю Пасху, проснулись птицы, зачивикали весело. Проснулся по нагорьям за селом и лес и огласился тоже несмолкаемым пением.
Прошел час, и утреня кончилась. На амвон вышли о. Авеpкий, дьякон Лев, старый дьячок Игнатьич, дьячок Гаврило Иваныч, и к ним пошли христосоваться от правого клироса барин, барыня, гимназист и две барышни и матушка, жена о. Аверкия, в тюлевом чепце с лиловыми лентами, в черной накидке, убранной стеклярусом. Барин Александр Павлович Гордеенко, майор в отставке, с Станиславом с мечами на шее, приложившись к кресту и похристосовавшись с о. Аверкием, вполголоса сказал:
- Батюшка, мы вас ждем с иконами тут же, после обедни.
- Хорошо-с, как только окончу службу, так и к вам.
С левого клироса потянулись ко кресту арендатор-мельник, купец Любушкин, писарь Никита Иванович, старшина, а за ними заколыхалась и толпа. Все подходившие христосовались, давали крашеные яйца о. Аверкию, дьякону Льву и причетникам; они спешно передавали их стоявшим позади них у корзин работникам; некоторым более почтенным из прихожан и батюшка, и о. дьякон тоже давали по яйцу, приветливо говоря:
- Кушайте во здравие!
Христосованье духовенства с народом продолжалось. О. Аверкий дал возглас с амвона, и началось пение часов поповичами и любителями хора. В большие решетчатые окна глянуло розовое утро. Небо покрылось заревом; восток брызнул золотом, и на краю неба, далеко за Волгой, показалось кровавое пятно, - выплывало солнце.
На площади, в ограде, в притворе и в церкви поминутно слышалось: «Христос воскресе!» - «Воистину воскресе!» - звучали поцелуи.
Кончилась обедня. Народ хлынул из церкви; солнце широкими снопами брызнуло по синим водам Волги, оно точно играло и в этих широких водах, и в прозрачном теплом воздухе, и в малых листочках зеленого леса. Оно играло и по соломенным крышам подбеленных к празднику крестьянских изб. У ограды на длинные дроги усаживались господа. Барыня, прощаясь с матушкой, несколько раз повторяла:
- Пожалуйста, Елена Васильевна, приходите к нам вечером с детками кушать чай.
- Ваши гости, Олимпиада Дмитриевна, ваши гости!
В это время с клироса громко крикнул дьячок Игнатьич:
- Богоносцы, берите хоругви, иконы и выходите в ограду к пасхам!
Два старика, трое пожилых крестьян и два молодых парня двинулись к правому клиросу. Худой, лысый старик с маленькой головой на длинной шее ворчливо сказал:
- Что же, ребята, все сгрудились в одно место? Надо распределиться, кому что нести, я пойду с Богоматерью.
- Чего тут, дедка, распределяться?! бери всяк, кому что способнее, - оборвал старика молодой парень.
- Михеич дело говорит, молчи, Илейка! - возразил парню приземистый мужик, у которого рыжий волос пророс даже по щекам.
- Как знаете! я вот хоругвю беру, - обхватив обеими руками хоругвь, ответил Илейка и бросил соседу-парню коротко: - Ты, Игнатка, бери вон ту хоругвю от левого клироса, и пойдем нога в ногу по краям, они посередке.
Оба парня вынули из мест хоругви и вышли на середину церкви; пятеро остальных мужиков долго топтались на одном месте, обсуждая кому что нести, пока не подошел к ним дьячок Игнатьич и не роздал иконы.
Богоносцы выстроились в ряд, оглядели друг друга и двинулись из церкви в ограду.
В ограде о. Аверкий прочел общую молитву над длинным рядом куличей, пасок и крашеных яиц, тянувшимся в линию по решётке. Дьякон Лев окропил на ходу все это святой водой; дьячок Гаврило Иваныч крикнул богоносцам: «Ну, запевайте и двигайтесь к господам!». Богоносцы выровнялись, и Илейко завел мягким тенорком: «Христос воскресе». Никита подхватил густым басом: «Из мертвых», и все выкрикнули уже на ходу: «Смертию смерть поправ»; Игнатка высоким фальцетом залился: «И сущим во гробех», бас его прервал: «Живот даровав». Богоносцы шли, повторяя свое пение; за ними шли о. Аверкий, дьякон Лев и причетники в глубоком молчании. С боков бежали ребятишки, мальчонки и девчоночки в ярких цветных платьях; многие из них, разиня рты, заглядывали в лица богоносцев.
Шел час за часом; духовенство с иконами, после помещичьего дома, побывало уже у купца Любушкина, у старшины, старосты и пошло из избы в избу по большой улице. Пение богоносцев «Христос воскресе из мертвых» поминутно слышалось то тут, то там на улице.

*

Стоял чудный, красный день, один из тех, какие бывают в конце апреля в Понизовье Волги. Колокола, не умолкая, заливались тоже «красным» - пасхальным звоном; из окон колокольни видны были десятки голов любителей звонов, которые поочередно брались за веревки, каждый стараясь ловчее передергивать их и искуснее выделывать разные переливы. Под большим колоколом собрались ребята в кумачовых рубахах-косоворотках, иные сидели в сторонке по двое, по трое и, разложив на досках горки маленьких камешков-голышей, играли, ловко подбрасывая их по-два, по-три и быстро ловя в кулак.
Около ограды, на зеленой лужайке, девчата катали яйца; тут звенел веселый смех, который оборвала белобрысая девчоночка, подскочившая на одной ноге к кону с возгласом:
- Девыньки, смотрите-ка, у Дуньки-то яйцо должно утиное, совсем камень!
- Ай-яй! так и есть - утиное. Её с кону долой, а то все яйца перекрошит! - поднялся крик.
- Что ты, Манька, зря-то кричишь?!. совсем не: утиное... из-под рябенькой курочки-хромушки… сама из гнезда вынимала.
- Ан, вpeшь, Дунька!.. видит Бог, врешь!
- Ай, нехорошо, девчата, ай, нехорошо! В такой-то праздник ссору затеяли да еще у храма Божия! - ласково улыбаясь, добродушно проговорил маленький мужичонка, проходивший мимо, заплетая нога за ногу.
Девчата притихли.
Солнце стояло уже над головой и обливало теплом и светом все кругом. По Волге всюду шныряли лодки с народом; оттуда доносились веселые песни.
Крестьяне уже разговелись, пообедали, и каждый по-своему проводил праздничное время.
Старики сидели на завалинах и вели тихие беседы о прошлом, об урожайных, неурожайных годах, о новых посевах.
По улицам оживленно сновал народ.

*

Еще прошел час-два говорливого, веселого дня, и солнце стало опускаться в сторону леса. Духовенство обошло уже с иконами всю большую улицу и возвращалось на площадь к дому о. Аверкия. Позади причта ехала телега, наполненная яйцами, пирогами, хлебом печеным и в зерне, вообще всем тем, что давали прихожане по дворам своему при-чту по душевному расположению из своих малых достатков.
Телега въехала во двор. О. Аверкий на ходу сказал дьякону Льву:
- Ну, займитесь дележом доброхотных даяний, а деньги подсчитаем потом и опустим в кружку, их поделим в субботу, за всю неделю сборов.
Телега подъехала к крыльцу, где разложили полог и на нем яйца, печеный хлеб, пироги и хлеб в зерне; все это молчаливо разделили на три равные части. Дьякон Лев крикнул работнику о. Аверкия:
- Осип, бери любую часть и складывай в телегу - это батюшкино.
Потом он разложил вторую часть пополам и опять крикнул:
- Осип, бери и эту половину - она ваша, остальная моя!
Третью часть он разложил на три равные доли и одну из них, покрякивая, отодвинул к своей половине, на последние две указал причетникам, октависто протянув:
- Николай Игнатьич, Гаврила Иваныч, это ваши - берите, какая кому приглянется.
- Осюшка, дай нам по мешочку, - обратился Николай Игнатьич к работнику, - вечером возвратим.
- А я, Осип, свое оставлю в пологе и пришлю сейчас же за ним Аверьяна.
- Пускай остается, все будет в сохранности... Марья с кухни приглядит.
Дьякон Лев поднялся с нижней ступеньки крыльца, где он сидел все это время, сосредоточенно раскладывая по частям яйца, печеный хлеб, пироги, и направился было домой, но вдруг остановился, улыбнувшись во все круглое лицо. Его, видимо, осенила какая-то веселая мысль. Осип хлестнул по спине сытого буланого коня, конь ходко пошел к амбару, дьякон Лев размашисто двинулся за телегой и, сделав несколько шагов, разом схватил на ходу колесо левой рукой. Конь встал, как вкопанный. Осип, не видя, что делается позади него, сидя на облучке телеги, хлестал увесисто лошадь, она дергала прямо, вправо, влево, вскидывала задними ногами, отчаянно щелкая в передок, - телега не двигалась.
- Что за притча? - повторял Осип. - Эко, норов! вот я те ноги-то нахлещу, пойдешь за-раз!
И он нахлестывал коня, но конь только прыгал на одном месте. Жилистая рука дьякона Льва вытянулась и словно окостенела. Причетники стояли неподвижно, любуясь этой картиной. С крыльца смотрели о. Аверкий, матушка и все дети их. Молодые люди весело смеялись. Осип, наконец, случайно оглянулся назад и разинул рот.
- Вон она притча-то отколь идет! О. дьякон шутку сшутил для праздника... эка сила!
Дьякон Лев отошел от телеги, и октавистый смех его наполнил весь двор о. Аверкия.
- А ведь так вы можете, о. дьякон, повредить себе руку! - сказал с крыльца о. Аверкий.
- Нет, батюшка, этого не может быть, потому тройки останавливал и даже с горы!
- Ну, и мощь у вас, о. дьякон... удивительная, можно сказать! - восхищался старый дьячок Игнатьич.
- А скоро ли, батюшка, вечерня начнется, в котором часу? - спросил о. Аверкия дьячок Гаврила Иваныч, прерывая общий восторг.
- Да что же, идите в церковь и прекратите трезвон, - а там минут через пять, пускай Петрович звонит и к вечерне. Нынче мы потрудились много, почти третью часть села обошли... Во вторник, я думаю, здесь закончим и двинемся по деревням.
Дьякон и причетники удалились.
- Что, мать, к Олимпиаде Дмитриевне направишься? - спросил о. Аверкий жену.
- Да, отец, звала она очень, и с детьми!
- Ну, что же, идите с Богом, только не засиживайтесь долго. Утомился я нынче, и пораньше надо успокоиться; завтра тоже целый день придется быть на ногах.
- Да, час-два посидим и вернемся.

*

Вечер. На большом господском дворе, усыпанном песком, молодежь играла в горелки. Тут собрались Петруша, Алеша и Вера Феликсовы - дети о. Аверкия, Ионушка и Володя Беневоленские - сыновья дьякона Льва. Молодой хозяин, Базиль Гордеенко, его сестры - Нюнюшка, Липочка и их гувернантка, щепетильная немка, фрейлейн Грос. Все были веселы и от души хохотали, кроме фpейлейн, которая стояла впереди всех в струнку, задумавшись; она горела. Фрейлейн пропустила уже три пробежавших пары, не догнав их, и как будто бы вошла во вкус гореть без конца, исполняя это, как серьезную обязанность с немецкой аккуратностью. Фрейлейн уже четвертый раз монотонно крикнула: «Кто бижийт?». Базиль Гордеенко насмешливо выкрикнул: «Ми бийжит!» и, опустив руку Веры Аверкиевны, перешел на ее место слева направо, стрелой бросился в бок, огибая дугу. Фреилейн встрепенулась и тяжело повернула влево, рассчитывая поймать Базиля. Базиль быстро обежал ее и чуть-чуть прикоснулся рукой к плечу подбежавшей к нему Веры Феликсовой.
- Ай-яй! ви, Базиль, меняйт мест, - невольно вырвался печальный возглас у фрейлейн, в голубых глазах ее загорелся укор.
- Меняйт, Каролина Августовна, меняйт! - весело ответил Базиль.
- Не покачаться ли нам, господа, на качелях? - заявил в это время Петруша Феликсов.
- Чудесно! - отозвался хозяин, Базиль Гордеенко. - Будем качаться, а то Каролина Августовна у нас совсем сгорит!
Все двинулись к качелям, и заскрипели кольца в широкой перекладине качелей; доска взлетала высоко; барышни взвизгивали. У левого столба, прислонившись спиной, стоял один, казалось, безучастно, круглый, приземистый Ионушка Беневоленский. Он, не глядя ни на кого, вдумчиво нащипывал верхнюю толстую губу и минута за минутой басисто покрякивал. Ионушка, во что бы то ни стало, хотел непременно иметь усы и говорить, если не густой октавой, то по крайней мере сочным басом.
- Ионушка, хотите качаться? - взлетая вверх, крикнул Базиль Гордеенко.
- Пожалуй! - пробасил он глухо.
- Подходите и становитесь на мое место, я сейчас спрыгну!
- Мы сойдем! - забеспокоились Нюнюшка и Липочка. - С Ионушкой веревки не выдержат - лопнут.
- Ха-ха-ха! - самодовольно прооктавил Ионушка, раскачиваясь на месте, словно не в силах сдвинуться сразу.
- Это верно барышни изволили сказать... во мне ровно пять пудов! - прихвастнул Ионушка, мешковато двигаясь вперед и раскачиваясь из стороны в сторону.
- Ой-ой-ой! сколько! - крикнули удивленно с качелей. - Пускай качается один, с ним и доска треснет!
Ионушка неловко схватился за веревки, качели потянули его вперед; он неуклюже чертил короткими ногами по песку. Базиль Гордеенко ловко спрыгнул на землю. Ионушка перехватил веревку левой рукой выше, мешковато потянулся правой рукой к другой веревке, качели пошли вкось; он тяжело прыгнул левой ногой на доску, чуть-чуть коснулся ее носком сапога, сорвался и пластом упал на песок; качели промахнули над ним. Вера Аверкиевна задела его ногой, он глухо крякнул, она вскрикнула.
- Ай-яй, бедный Ионушка убился!
- Пустяки! - барахтаясь, пробасил он. - Малость левое плечо ноет... пройдет.
Все сошли с качелей и бросились к нему. Алеша Феликсов отряхал с него песок. Барышни участливо спрашивали, как он себя чувствует. Ионушка ответил им коротко:
- Ничего, словно прошел с версту.
Петруша сострил:
- Ну, Ионушка, и набасил же ты себе весу, земля, не держит!..
- А тебе завидно, Петенька?!
- Еще бы! Конечно приятнее иметь весу пудов десять, чем три!..
Остроты, как и смех, заразительны. Сострил и Базиль Гордеенко:
- Бывают люди и с очень большим весом - в три пуда. Суворов, например, был маленького роста и весил меньше трех пудов, а был генералиссимусом всех русских войск. Наполеон I был тоже небольшого роста, худенький, весил не больше трех пудов, пока не сделался императором, тогда потолстел и весил уже четыре пуда с чем-то!..
- Ну, Василий Александрыч, Суворовы, Наполеоны - богатыри: свои высокие стулья они только и занимали... поди - усядься на их места - будешь букашкой и сметут тебя живо и маленьким веничком.
- Ну, и хватил ты, Ионушка, как пятипудовой гирей по живому телу! - возразил Базиль.
- Василий Александрыч! барыня приказали-с просить вас и с гостями чай кушать, - доложил лакей.
- Скажи маме, сейчас идем! - громко крикнул Базиль в ответ.
- Слушаю-с, - замерло в тихом воздухе.

*

Базиль Гордеенко с гостями ушел в дом; на господском дворе появилась жёлтенькая, как канарейка, девчоночка: в жёлтеньком сарафане с черными крапинами, с золотистой заплетённой косой, перевязанной голубой лентой; в руке у девчоночки, в жёлтом платке, что-то было тяжелое, так что она с трудом двигалась, пробираясь вблизи зеленой ограды в дальний угол двора, где была господская контора. В конторе в это время на круглом табурете, у стола, одиноко сидел пожилой писарь Антип Антипыч и, опустив вниз голову, шёпотом читал: «В первый же день недели Мария Магдалина приходит ко гробу рано, когда было еще темно, и видит, что камень отвален от гроба».
Красноватые веки его тусклых глаз при этом увлажились, и на стекла больших очков в медной оправе, спустившихся низко на его коротком, немного вздернутом носу, падали капли слёз.
В левом углу, в клетке, шумно затрепетала птица, ударилась о деревянные прутья, висевшая клетка заколыхалась, дверца отворилась, и скворец, вылетая, крикнул: «Типа! Христос воскрес!». Он пролетел быстро; сел к Антипу Антипычу на правое плечо, вскоре перепрыгнул на голову, запутался там в седых волосах и крикнул: «Пусти-и!.. пить!.. пить!..». Антип Антипыч поднял осторожно руку, взял бережно скворца, приговаривая: «Умник ты мой, умник!.. Речистая птица!». Скворец тут же отозвался: «Ни! ни!». - «Сейчас, сейчас я пить тебе дам!» - успокоил его Антип Антипыч и налил на блюдечко воды. Скворец распустил крылья и, чертя ими по столу, пропрыгал кругом блюдечка, наскоро проглотил несколько капель воды, снова крикнул: «Типа! рраад! Христос воскрес!».
Дверь скрипнула, и в комнату осторожно вошла жёлтенькая девочка, опустив низко руку с тяжелой ношей. Скворец крикнул: «Гость! мяуу! мяяу!». За девочкой, выгибая спину, проскользнула белая захудалая кошка и, озираясь кругом, шмыгнула в задний угол; скворец засуетился и запрыгал по столу; Антип Антипыч оглянулся на дверь и ласково проговорил:
- Аа, Полинька, сиротинка, Христос воскресе!
- Воистину воскресе, дяденька Антипыч! - весело ответила девочка, подходя к столу.
- Что мать-то? чтоо?..
- Спасибо, дяденька, слава Богу, стала ходить... Вот тебе гостинчик прислала: творожку, сметанки.
- Ии! что это она! сама нуждается... И откуда раздобыли, - ведь у вас коровы-то нету?!
- Тетка Афимья, вишь, принесла корчажку творогу да горшок сметаны...
- Какая Афимья? Безпалиха?..
- Она самая, дяденька...
- Хорошая эта Афимья, хорошая! Бог их любит; и достаток дает, и душу бережет... Ну, садись, милушка, садись вон на ту табуретку... Мы тебе со скворушкой сейчас и по яичку дадим! Он у меня понятливый! - гладил скворца Антип Антипыч.
Скворец, вывертываясь из-под теплой руки друга-хозяина, словно понимая речь его, впопад отозвался: «Типа! дай!».
- Дам, умник, даам!
Но скворец тут же проговорился о своем:
- Зерно... дай!
- Аа! кто о чем! - протянул Антип Антипыч. - Что кому ближе! Я об яйце, а ты об зерне... Ну, мы с тобой поладим: ей дам яичек, тебе зёрнышек... Все мы сироты... Ты у меня один... и она у матери одна… Каждый о другом, а Бог обо всех...Так-то и скоротаем век... Господь нас люби! - вздохнув, но улыбнувшись, проговорил Антип Антипыч.
Он отошел к маленькому сундуку и стал там мешкотно рыться. В это время Поля развязала на столе жёлтый платок и составила глиняную чашку со сметаной и горшок с творогом. Скворец, ловко опрыгав и тот и другой и заглянув любопытно сбоку, набегом, внутрь этих сосудов, взлетел на горшок с творогом и, крикнув: «Хочу!» быстро сцепил кусок творогу и, отлетев на конец стола, живо опустил его, прокричав: «Христос воскрес!» - стал быстро щипать и жадно глотать творог.
Поля, спрятав руки под фартук, сложила их на груди, как большая и, улыбаясь во все лицо, повторяла:
- Ну, и птица! поди, какой смышленый! и как выкликает по-человечьи!..
Антип Антипыч, покашливая, поднялся от сундука, приговаривая:
- На-ка вот тебе, Полинька, писанку от меня и красненькое яичко от скворушки; вчера мы с ним сами изготовили десяточек, а это вот, - развертывая мятый клочок бумаги, добавил он, - за твою ласку и доброту твоей матери к одинокому человеку, особливый тебе подарочек - серёжки с камешками! Ишь, камешки-то зелёненькие, что травка весенняя на солнце - у! как светят!..
Последние лучи заходящего солнца, как раз в эту минуту, ярким снопом брызнули в стёкла окон, упали они и на зелёные камешки маленьких серебряных серёжек, и простое стекло под их лучами, действительно, заискрилось, как дорогие каменья; заискрились и голубые глаза Поли от искр этих лучей, заигравших в камешках, и девочка потупила взор, протянув, захлебываясь:
- Гоосподии!.. дяядиинька!.. зачем?.. Отымут девчата... увидят - отымут! - уже плаксиво закончила она.
- Ничего, милая! ты им не кажи...
- И Феньке не казать?.. подружке?..
- Ну, ежели она не покорыстуется, - покажи!
-  А как она Агашке, Маришке, Стешке скажет?
Антип Антипыч улыбнулся:
- Ну, что же тут поделаешь! Известно... не казать подружкам - и радость не в радость, а показать - обидят... Экая напасть! Думал обрадовать городским подарком, ан город-то хитёр: он оманит экой редкостью да и горе в сердце вольёт, зависть в душу пустит дружков да подружек... Ну, не горюй! И в ошибку это дело Антипычу не ставь! Не то бы тебе купить надо, да уж купил... бери!
Он неторопливо завернул снова серёжки в мятую бумагу и, не глядя, пододвинул их по столу к Поле.
Поля с минуту пошевелила бумажку пальцем и затем разом сжала ее в кулаке.
- Ну, дяденька Aнтипыч, прощай!.. Спасибо!.. Поди, мамынька уж ждёт меня...
«Прощаай!» - крикнул скворец, прыгая по столу.
- Что делать! - грустно протянул Антип Антипыч. - Иди с Богом, ежели уж надо!.. Спасибо, что зашла...
«Спасибо!» - крикнул за другом-хозяином и скворец.
- Скажи матери, что ее память не забуду... Одиноких, что заключенных, сам Бог в такие дни велит навещать... - Антип Антипыч погладил Полю по голове и добавил: платочек-то, платочек жёлтенький не забудь...
- Не забуду, дяденька! - конфузливо проговорила Поля, протянув руку к платку.
Дверь снова скрипнула, девочка ушла. За ней прошмыгнула из заднего угла захудалая кошка, с чёрствой коркой белого хлеба, которую, должно быть, обронил сутки тому назад суетливый скворушка.
Скворец, попрыгав по столу и захватив в клюв еще кусок творогу, быстро упорхнул в клетку и, крикнув оттуда громко: «Ххочу!» - затих.
Настала глубокая тишина. Антип Антипыч снова сидел у стола, опустив голову над книгой, очки снова повисли на конце короткого носа, и он в затишье шёпотом читал: «Мария стояла у гроба и плакала. И когда плакала, наклонилась во гроб, - и видит двух ангелов, в белом одеянии сидящих, одного - у головы и другого у ног, где лежало тело Иисуса. И они говорят ей: «Жена! что ты плачешь». Говорит им: «Унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его. Сказав сие, обратилась назад, и увидела Иисуса стоящего, но не узнала, что это Иисус. Иисус говорит ей: «Жена! что ты плачешь? кого ищешь?». Она, думая, что это садовник, говорит Ему: «Господин! если ты вынес Его, скажи мне, где ты положил Его, и я возьму Его». Иисус говорит ей: «Мария!». Она, обратившись, говорит Ему: «Раввуни!» (что значит: Учитель!). Иисус говорит ей: «Не прикасайся ко Мне».
Лицо Антипа Антипыча умилилось... Радостная улыбка светилась в оживлённых глазах его... В эти минуты светлого Христова вечера он не чувствовал себя одиноким.


*

Солнце совсем уже закатилось за лес. С Волги повеяло прохладой. Галки стаями крикливо летели из леса к колокольне старой церкви; они долго кружили над господским домом, над площадью и отчаянно галдели в воздухе. По улицам движение народа стало стихать. Но в конце села, там, где духовенство обошло уже с иконами, звенели веселые песни, - там водили хоровод. «По полю, полю чиистому, по шелковы-им лугам росли-цвели цветики лазоревы-ы-е»... В вечернем затишье за околицей разливалась песня, врываясь в молчаливую улицу; за ней вольной птицей летела другая, третья...
Прошел час, околица стихла, и настала ночь покоя и крепкого праздничного отдыха. Везде потухли огни; но огонёк всё ещё мерцал в конторке, где Антип Антипыч тихо ходил из угла в угол и шептал про себя: «А хорошо на этом свете, право, хорошо!.. Нет-нет и найдётся добрая душа... Легко и радостно на сердце... Жить и трудиться хочется... Хорошо!».

ПРИМЕЧАНИЯ:

 1. Яйца индейки крестьяне на Поволожье называют курышиными, как и птицу эту зовут курышкой.
 2. Оборы - веревочки при лаптях, которыми обвязывают ноги, чтобы лапти держались крепко.


(Публикуется по изданию: Н.А. Соловьев-Несмелов. С Поволжья. Родные картинки. М. 1897. Издание редакции журнала "Детское Чтение". 200 с.).

Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова.

Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой