Web Analytics
С нами тот, кто сердцем Русский! И с нами будет победа!

Категории раздела

История [4731]
Русская Мысль [477]
Духовность и Культура [850]
Архив [1656]
Курсы военного самообразования [101]

Поиск

Введите свой е-мэйл и подпишитесь на наш сайт!

Delivered by FeedBurner

ГОЛОС ЭПОХИ. ПРИОБРЕСТИ НАШИ КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ЦЕНЕ

РУССКАЯ ИДЕЯ. ПРИОБРЕСТИ НАШИ КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ЦЕНЕ

Статистика


Онлайн всего: 18
Гостей: 18
Пользователей: 0

Информация провайдера

  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • АРХИВ

    Главная » Статьи » Духовность и Культура

    Н.А. Соловьев-Несмелов. В СТЕПИ (Канун и первые дни Пасхи на хуторе)

    Весна; заколыхалась, как море, безбрежная степь. В этой степи на десятки вёрст от сёл и деревень затерялся безыменный хутор. Степь и степь раскинулась кругом него, неоглядная степь.
    Зимой целыми днями здесь часто стонали снежные бураны, со свистом носились холодные ветры, выли волки: но Сила Михайлыч Прибылев, хозяин этого хутора, привык к стону буранов, к свисту ветра, к вою волков и жил тут спокойно, тихо.
    Семья у Силы Михайлыча небольшая: он сам, жена, двое ребятишек и старуха мать, но хозяйство немалое: овец зимует на хуторе до пятисот; а летом его отары гуляют с чабанами по степи голов до тысячи. Хозяин он хороший, заботливый, и все время у него проходит в усердных хлопотах, в торговых оборотах. Человек он простой, вышел из крестьян, но грамотный.
    Сила Михайлыч уже пятнадцать лет хозяйствует на хуторе и привык к степи, знает её хорошо, она не томит его; но перед большими праздниками и он тоскует, живя вдали - вёрст за сорок - от села Михайлова, куда его хутор приписан приходом. Правда, есть у него тройка добрых коней, которые, пожелай только хозяин, доставят его в село через три-четыре часа, да одному ехать, бросать семью - неладно, а всех брать с собой, покинуть дом на рабочих - не по-хозяйски. И вот, почти перед каждым большим праздником ходит Сила Михайлыч по своей светлой горенке пасмурный и томится.

    *

    Апрель идёт к концу. Пятница Страстной недели. Близится поздняя Пасха. Весна в полной силе: степь покрылась цветами, расстилается под ветром ковылём-травой, пестреет роскошным, ярким ковром; по мелким балкам журчат ручьи, утопая в розовых, желтых цветах благоухающих кустарников; тут и там звенят на разные лады птичьи песни, - светло, радостно кругом.
    Пройдёт ещё день-два, и по селам с утра до вечера загудят колокола красным звоном, но не дойдёт этот звон до безыменного хутора; а Сила Михайлыч страстно любит пасхальный звон с ребячьих лет. - Недаром, как обжился он на хуторе и разбогател, пожертвовал колокол в пятьдесят пудов семнадцать фунтов в село Михайлово, храму Михаила Архангела, на помин души своего родителя, Михаила Арефьича Прибылева.
    - Что ходишь-то по горенке, Силушка, как тень? - выглядывая из соседней комнатки, окликает, покачивая головой, степенная Марья Саввишна.
    - И не говори, Марьюшка. тоска берёт! Ничего не одумаешь; должно, и нынешнюю Пасху не бывать мне в Божьем храме, как было это в третьем году.
    - Что ты, я куличи обряжаю, пасхи готовлю... Возьми коего рабочего - и поезжай с Богом... Я тут с матушкой да ребятёнками останусь. Матушка, вишь, занемогла. Павлуша тоже распростудился: Танюшу одну тебе брать не с руки, да и мальчонка расплачется...
    - То-то и оно, что и мне вас оставить нельзя в этакой праздник...
    - Обернёшь, поди, к полудню домой...
    - Ну, оно как там придётся, может, обернёшь, может, опозднишься, ночью только прибудешь, а вы тут одни должны разговляться...
    - Как же теперь быть с куличом, с пасхой: ведь, освятить их надо? Иначе выйдет - не по-Божьему.
    - Да-а! - разглаживая сивую кудлатую бороду, раздумывал Сила Михайлыч. - Видно, придётся чабана Игната послать пораньше, на Гордом пускай верхом съездит наскоро. После светлой заутрени выедет из Михайлова, к обеду будет дома! - конь добрый!..
    - Ты, Силушка, затоскуешься утро-то без церкви?
    - Что же делать? Помолимся запросто своей семьёй в нашей горенке...

    *

    Суббота. Красным шаром выплыло над степью солнышко. Безыменный хутор ожил: кудахтали куры, блеяли овцы, - во дворе шла предпраздничная суета. Из рабочей избы поминутно слышалось:
    - Никита, пали свинью! Егор, свежуй барашка!.. Эй, Лексей, Вась, колите петуха!
    С высокого крыльца подал властный голос хозяин:
    - Игнат, оседлал Гордого?
    Из-под навеса вылетел короткий ответ:
    - Готово!
    И тут же широкоплечий, коренастый Игнат живо закинув ногу на казацкое седло и, припадая к луке его, выехал во двор на сытом широкогрудом коне и разом подкатил к крыльцу.
    В это время из горенки вышла тихими шажками Марья Саввишна, держа осторожно обеими руками в синей скатерти большой узел, набожно глядя на него, словно боясь потревожить то, что в нём было завёрнуто, нараспев сказала:
    - Вот, Игнат, тут кулич, пасха и десяток крашеных яичек; смотри, не помни, довези бережно к батюшке. Передай самой матушке, скажи - от Mарьи, мол, Саввишны, чтобы, значит, освятил батюшка после заутрени. В обедни поедешь назад, увяжи всё порядком и доставь в целости.
    -  Не сомневайтесь, Марья Саввишна, сделаем, как следует.
    - Игнат, слушай! - сказал хозяин. - На вот рублёвку, отдай её о. Петрy - от Силы, мол, Михайлыча, с поклоном, на освящение. Постой!.. бери ещё полтину на свечи в храм. Скажи батюшке, большое-де расстояние и немочи в семье приковали хозяина к хутору... на неделе он будет в храме, доедет к красному звону. Ступай с Богом!..
    Игнат, изогнувшись на седле, подцепил ловко узел из рук Марьи Саввишны, взял деньги от Силы Михайлыча, пошевелил плечами, - и Гордый плавной иноходью пошёл вперёд.
    Сила Михайлыч крикнул ему вслед:
    - За конём-то попроси приглядеть кого-нибудь у батюшки!
    Ответа не было, так как Гордый понёсся шибко. Лёгкий ветерок раздувал полы новой поддёвки и парусил яркой рубахой Игната, которая издали казалась под лучами солнца огнистым пятном.
    Через пять-шесть минут и конь, и чабан с узлом исчезли в безбрежной степи, в синюю даль которой, прищурив серые глаза, не моргая, глядел Сила Михайлыч, словно застыв на месте. Сердце его сосала какая-то неотвязная, щемящая тоска.
    Марья Саввишна, перекрестясь и взглянув озабоченно на омрачённое лицо мужа, беззвучно скрылась в горенке, не скрипнув даже дверью.
    По двору с криками гонялись за крупным петухом два молодых чабана. То один, то другой набрасывались на отчаянно отбивавшегося от них петуха. Петух горланил; горланили чабаны.
    - Вась, загоняй его в хлевушок! Тут не словишь.
    - Тоже, ловкач какой нашелся!.. Дурак он - так тебе под ножи и полез! Вишь, чует, к чему дело идёт. Пока его не замаешь, он в руки не дастся, в хлевушке аль во дворе.
    - Гони, говорю, к плетням, ишь, он как хватил крылом по щеке - и наутёк, - обмахивая щёку, орал Алексей.
    Петух пронёсся дальше. Василий натравил на петуха двух громадных овчарок.
    - Зубач, Мордаш! хватайте петуха!..
    Собаки, молчаливо лежавшие у рабочей избы, с хриплым рычанием бросились на кружившего из стороны в сторону петуха. Мордаш налетел разом, ударил петуха лапой по крылу. Зубач гамкнул над его ухом. Петух припал к земле. Василий схватил его, приговаривая:
    - Так-то вот лучше! Озорничал ты много, иди-ка ближе к пирогу; жирен, брат, скусен - съедят тебя за мое почтенье!
    Петух отчаянно орал, отбивался и, вскрикивая, казалось, выговаривал ясно: «Жить хочу, жить хочу!».
    Сила Михайлыч, раздражённый петушьим криком, повернул голову от степи во двор и гневно сказал:
    - Что это вы, ребята, такой гам развели, словно махонькие?!.
    Это смутило обоих чабанов, и они сконфуженно скрылись с оравшим петухом за рабочей избой.
    Сила Михайлыч прошёлся по двору, заглянул в конюшню, где в стойлах, прядая ушами, аппетитно жевали овёс два вороных коня, Сокол и Кобчик. Оба коня повернули к хозяину головы, протяжно проржали: «Здорово, мол, хозяин, что бродишь? Мы сыты, спасибо!». Хозяин потрепал того и другого коня по волнистым, тёмным, как смоль, гривам, погладил по чёлкам; прошёл в сарай, оглядел вычищенные тележки, простые и на рессорах; прошёл к больным овцам, лежавшим в маленьком хлеве с закрытыми глазами; на минуту завернул в рабочую избу, где рослая стряпуха Ирина, засучив рукава, ловко возилась с разной живностью, приготовляя пасхальную лучшую еду и для хозяев и для рабочих, минутами ворча, минутами покрикивая в пространство:
    - Ах, чтоб вас, лешие! Свинью-то как опалили! Тут щетина, там щетина, поди-ка продёргай её!
    Отругиваясь на тёмные стены и разговаривая сама с собой, Ирина сердито бросала нож на огромный стол, заваленный разной убоиной, подбегала к кипевшему котлу, наскоро снимала пену шумовкой и снова бросалась к столу.
    Она не видела Силы Михайлыча, который почему-то, покачав головой, тут же вышел во двор, шепча:
    - Господи, всё есть у меня, и постройки, и скот, и даю я многим людям хлеб; благодарю Тебя! А всё чего-то не хватает, - вот и пред этаким праздником тоска сосёт!..
    Постоял он во дворе, пошептал и пошёл в горницы.
    Время тянулось томительно-долго, и, казалось, Сила Михайлыч не знал, что ему делать; не то шли ещё будни, - надо работать, не то начался уже праздник, - надо отдыхать и праздновать, как следует по-божески.
    Сила Михайлыч походил по светлой горенке, чистой, убранной по-праздничному, вынул из стола толстую записную книгу, где шли длинные линии кривых цифр с надписями вверху граф - «Руп. Коп.», снял со стены висевшие на гвозде счёты и стал отрывисто щёлкать на них, говоря вслух:
    - Чабану Игнату Арефьеву - три, два, один, четыре, два, три - пятнадцать рублей, просит ещё пять, - задумался, - можно дать три; нет, лучше два. Перебору будет рупь, парень негулящий, заработает... Чабану Прокофью Трофимову - рупь, полтина, шесть гривен, рупь, двадцать пять копеек, два рубля - пять рублей 35 коп., просит три рyбля, не дать ничего нельзя, праздник Христов, дать - пьющий, прогуляет... Ну, пускай попразднует! будет с него и 65 коп., ровно выйдет шесть рублей, да на штрафах... шесть... пускай попразднует!.. Чабану Ивану Бахрушину, чабану Василию Митреву, чабану Лексею Гордееву, чабану, - сказал он громко, покосился на костяшки счётов, тяжело вздохнул и добавил. - Ох, сколько денег вышло! Вон она цифра-то, прокинешь её на костяшках, ишь, какая уйма, почитай сотенная на руки раздана. Ты их коpмишь, деньги раздаёшь, они на тебя волк-волком глядят. А ничего не поделаешь: без народу этакое хозяйство не выведешь. Оборот тоже годовой в пятках-десятках тысяч; точно склокоты много, а дело, благодарение Богу, радует. Ну, и Прокофью дам рупь: пускай погуляет... Простоват мужик, речист, особливо как выпьет, а тверёзый - рубаха; пошли его хоть в огонь, хоть в воду - пойдёт. Ох, суеты, суеты!..
    Повздыхал Сила Михайлыч и отошёл от стола, от счётов, от записной книги и, заглянув в соседнюю горенку, мягко проговорил:
    - Саввишна, мать, ты что у нас делаешь?
    - А что, Силушка? Разе проголодался? Грибков, что ли, аль капустки пожелал?!
    - Нет, до вечера потерплю, попостимся часок лишний - душе будет легче, светлей, завтра разговеемся. Я так; знать тоже надо, что у тебя деется!
    - Да всё по нашему бабьему делу. Вот куличики маленькие ребятёнкам: вот Павлуше, вот Танюше. Гляди, обсажены изюминами. А вот по писанке им и по парочке яичек, красненьких и жёлтеньких. Пока не кажу - то-то радости завтра будет!
    - Известно! ребячье дело, и от малого радости много. Мы, бывало, от родителей-то в Светлый день с сестрёнкой Аксюткой по ржаной кокурке получим, земли под собой не чуем. А наши, вон, ребятёнки, как балованы. От ржаного-то хлеба нос воротят. И что с ими будет, когда нас не будет, и капиталы-то родительские, не их горбом нажитые, им в руки попадут. Они, полагать надо, не только над рyблём, над сотенной не задумаются. Эх, жизнь!.. не заплетёшь её плетешком. Хлопочи, знай, Саввишна, хлопочи, не увидишь, как и вечер подойдёт.
    Сила Михайлыч ушёл снова в свою горницу; повесил на место счёты, убрал в стол записную книгу, поднял глаза к божнице, уставленной старыми иконами с тёмными ликами, в серебряных ризах и без риз с светлыми венчиками. Пред божницей горела с утра лампадка с фарфоровым яйцом внизу, казалось, тихо колебавшимся.
    - Господи, прости грешного. Отойду хоть на этот час от помыслов земных!
    Он отворил киот, взял лежавшее у икон маленькое Евангелие, присел к столу и стал шёпотом читать слово за словом, - как привели Его к Пилату, как били, как надевали терновый венец, как Пилат вывел Его к народу, и народ вопил: «Распни, распни Его!». Как Пилат отдал Его на пропятие, как шел Он с крестом к Голгофе и пал под тяжкой ношей креста. Как Симон Киринейский донес этот крест, на котором и распяли Христа. Читал он медленно, нараспев, все громче и громче; голос его проникал в соседнюю горенку, слышался и за дощатой её перегородкой, где лежала его старая мать, Аггеевна, и громко вздыхала, раздумывая: «Какой вышел у ней Силушка; нравный, крутой, а что твой начётчик читает от Божественного писания, - сердце трогает».
    Сила Михайлыч читал, не отрываясь.
    К степи подходила ночь; лампада у божницы горела ярче; во дворе стихали голоса.

    *

    Над степью повисла звёздная ночь. Хутор спал. В хозяйских горницах, у божниц, ярко горели лампады; горела маленькая лампадка и в рабочей избе у тёмной иконы.
    Сила Михайлыч лежал полураздетый в большой горнице на жёстком самодельном диване, закинув высоко голову на громадной подушке, наполовину сползшей с дивана. Видно было по его лицу, освещённому мягким светом лампады, что в голове его бродили разные видения: вот объезжает он на Гордом свои отары и видит, как они размножаются при его приближении в тысячи голов, - и по лицу его проходит счастливая улыбка. Но вот повёртывает он коня вправо, желая объехать стадо кругом, - бараны и овцы исчезают разом, на него налетает стая волков. Сила Михайлыч вскрикивает, поднимает голову с подушки, озираясь кругом, шепчет: «Господи, помилуй, где я, что со мной? Слава Богу, дома!» - снова опускает голову на подушку и засыпает. Через минуту он видит, что идёт по степи, - идёт час, идёт два - по пояс в густой, зелёной траве, среди pозовых, жёлтых, белых тюльпанов. Как нарядный цветной ковёр пестреет пред ним степь под солнцем, - рябит в глазах от ярких цветов... Кругом ни души, только посвистывают суслики у норок, мелькая светлыми пятнами то тут, то там... Вдруг он видит, - идёт к нему странник, словно он поджидал его на этой цветущей поляне. В выси звенит, заливается жаворонок. Странник подходит, останавливается лицом к лицу и говорит: «Человече Божий! Куда держишь путь?». Он не знает, что ответить ему, потому сам не знает, куда и зачем идёт, и смущается душой. Странник смотрит ему прямо в глаза и, кажется, читаете всё, что когда-либо было в его душе, и тихо говорит: «Иди со мной!». Снова смущается Сила Михайлыч. Странник убог и бедно одет, нищий, хотя без сумы. Заметил его смущение странник и пошёл дальше. И закрыло его белое облако. А над Силою Михайлычем упало тёмное дождливое облако. Он промок до нитки, дрожит; сердце сосёт тоска; в ушах звенят колокольчики; горло что-то сдавило, ему трудно дышать; голова будто налита свинцом - он хочет крикнуть: «Спасите, погибаю» - нет голоса, в глазах темно...
    В соседней горенке шепчет во сне Марья Саввишна: «Маменька, скушай яичко-то, священое!...».
    За перегородкой худенькая старушка вскрикивает: «Силушка, озорной, зачем птенцов погубил? У-у, непутевый!». Она видит Силу Михайлыча озорным мальчонкой, ловит его за вихры у разорённого им гнезда горлицы, кричит на него, вздрагивает, просыпается и перевёртывается на другой бок, шепча: «О Господи, что это мне померещилось! Ведь, когда-когда то было!».
    Над ухом её слышится шёпот:
    - Бабушка, ты не спишь?
    - Ась! Кто это?
    - Я, Танюша.
    - Ты что, дитятко?
    - Скажи, какая птичка у мамы в горенке?
    - Как птичка?
    - Мама сказала нам с Павлушей: «Не ходите в горенку - птичка упорхнёт». Какая, бабушка, там птичка?
    - А-а... махонькая. Она спит; вот ободняет, - увидишь. Спи.
    Всё стихло. Но вскоре из-за перегородки скользнула лёгкая тень в большую горницу. Тень мелькнула у низенькой двери; дверь тихо прошуршала; тень скрылась за ней. Мерцавшая лампадка в маленькой горенке осветила косматую голову бледнолицего мальчика, притаившего дыхание и искоса поглядывавшего на спящую мать.
    Ероша рыжие волосы худенькой ручонкой, мальчик огляделся, казалось, обнюхал коротким носом, чем тут пахнет: что-то приятное, вкусное по запаху скрыто в переднем углу, под скатертью, на столе. Он на цыпочках подошел к столу, наскоро сбросил конец скатерти, - раздался стук ножа. Марья Саввишна вздрогнула, зашевелилась; мальчик присел к полу и юркнул под стол. Марья Саввишна подняла голову, обвела сонными глазами стол, стоявший против неё.
    - Уж не мыши ли забрались? - сказала она вслух. - Нет, это приснилось, видно, - и тут же заснула.
    Павлуша, просидев с минуту под столом, выбрался оттуда, ощупал осторожно куличики, пасху, яйца, отковырнув изюмину от пасхи, повертел её в пальцах, поднёс было к губам, - вдруг вздрогнул и сунул снова в пасху, куда попало, так поспешно, что верхушка пасхи с крестом свалилась на тарелку.
    Павлуша съежился, словно замер, боясь оглянуться, и снова тенью мелькнул в большую горницу, оттуда разом скользнул и скрылся за перегородкой. Припав к щеке сестрёнки, шептал он, запинаясь:
    - Танюшка, птички там нет; куличи только, маленькие, пасхи... сладкие!..
    - Ты ел?
    - Нет, нюхал…
    - Что же не ел?
    - Изюминку было взял, - боязно: из угла кто-то гукнул,  - я убежал.
    - В углу-то, видно, и сидит птичка. Ты её спугнул, она запищала. Поди, принеси её мне.
    - Не пойду я!..
    Всё стихло. В большой горнице, где спал Михайлыч, из старинных стенных часов высунула жёлтую голову кукушка: «Ку-ку!.. ку-ку!», - протяжно прокуковала она дважды, - скрылась. Было два часа ночи.
    Небо и степь белели предрассветным утром. Зубач и Мордаш бродили кругом хутора и минутами хрипло взвизгивали, внюхиваясь и вглядываясь в клубившиеся туманы над степью.
    Не прошло и полчаса, громко хлопнула дверь в предутренней тиши в рабочей избе: из сарайчика прошёл чабан Алексей и окликнул Ирину:
    - Вставай, баба, уж, поди, на селе-то теперь люди добрые христосуются, а ты, ишь, разоспалась.
    - Сейчас, сейчас, Лексеюшка! - отозвалась из чуланчика Ирина и вскоре вышла.
    - Аль сны сладкие видала?
    - Знамо, сладкие. В своей деревне была, с сыночком христосовалась.
    - Ишь, ты! У бабы завсегда хорошие сны. А у нас вот мёд по усам течёт, да в рот не попадает. Прокофью, вон, во сне хозяин стаканчик водки поднёс, он локтем о косяк задел, - стаканчик-то и оборонил. И мне хозяин на Светлый праздник полтину дал, я её куда-то положил, - искал, искал, так и не нашёл.
    - Погляжу, язык-то у вас хоть не бабий, не на привязи. Что зубы-то скалишь?
    - Чай, праздник Христов... от всего радостно!..
    В рабочую избу один за другим, собирались свободные чабаны, и пошли тут весёлые праздничные речи. Слышался громкий смех.
    Проснулись в горницах и хозяева. Спали только ребята.
    Сила Михайлыч приоделся во всё новое: новая цветная рубаха на выпуск из-под жилета; крапчатый широкий жилет с яркими пуговицами; тонкого синего сукна короткая поддёвка со сборками позади; широкие плисовые шаровары запущены в смазные сапоги бутылками; в просторном кармане жилета серебряные часы большой луковицей на тонкой серебряной цепи, перекинутой через толстую бычью шею. Рыжие волосы на его большой голове, с ровным пробором посредине, жирно смазаны коровьим маслом. Рыжая борода заботливо расчёсана. Он стоит у накрытого стола, уставленного кругом разными яствами: тут куличи большие и малые, пасхи, яйца, кусок свинины, бок баранины с кашей и пироги разные.
    - Марьюшка, маменька, будите ребятёнок-то; приходите, Светлый день настал. Помолимся... Скоро из рабочей избы придут христосоваться.
    Живо вскочили ребятёнки на голос матери; живо оделись в новое цветное платье. Вся семья собралась в большой горнице. Все стали перед божницей. Сила Михайлыч отчётливо громко, три раза прочитал: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав», стоя у самой божницы; потом повернулся лицом к стоявшим позади него, сказал всем разом: «Христос воскресе, маменька, Марьюшка, ребятки», получил в ответ: «Воистину воскресе», расцеловался троекратно со всеми и сел к столу, сказав:
    - Ну, Марьюшка, теперь чайком займёмся. Дождёмся священного кулича, там и разговеемся. Чайком-то можно душу отвести.
    Через полчаса вся семья молчаливо пила чай, от которого хозяев отрывали приходившие христосоваться рабочие.
    Сила Михайлыч, христосуясь, всем говорил:
    - Вот Игнат привезет священного кулича и пасхи, тогда разговеемся сообча.
    Каждому давал он записанное в толстую книгу, скороговоркой прибавляя:
    - Это за тобой на праздники рупь... вот за тобой два.
    Когда он похристосовался с Прокофьем, то сказал ему:
    - Эх, брат, не взять ли тебе полтину? Пожалуй, с полтиной-то веселей будет!..
    Он долго не выпускал руки из широкого кармана широких шаровар.
    Прокофий, стоя у двери, переминался с ноги на ногу, молчаливо обводил комнату глазами, наконец, пробурчал:
    - Как милости вашей будет угодно. Кажись, тоже не обсевок я у вас в экономии. Стараемся для вашей милости, скотинке нагул даём.
    - То-то и оно. Скотинка-то гуляет в меру, а ты гуляешь, брат, с пересолом, и переборов у тебя много. Ну, да Бог с тобой: великий нынче день. Погуляй уж, да головы не потеряй. На, вон, рублёвку.
    - Покорно благодарим.
    Тихие глаза Прокофия засветились радостным огоньком. Взяв рубль, он поспешно вышел из горницы.

    *

    Было далеко за полдень. Десятки раз выходил за ворота Сила Михайлыч и, прищурив серые глаза, всматривался в степь, не покажется ли на ней чёрной точкой чабан Игнат. Игнат не показывался. Вся семья голодала в ожидании освященных кулича и пасхи, голодали и рабочие.
    Шёл час за часом. Сила Михайлыч настойчивее выходил за ворота. Ему казалось, что только выйдет он, Игнат тут как тут. Игната не было.
    Сила Михайлыч становился темней тучи и ворчал и на жену, и на старуху-мать, властно покрикивая:
    - Эй, Марья, матушка, смотрите, не накормили ли вы ребятёнок раньше времени, - за них вот наказывает Бог...
    Марья Саввишна и старушка Аггеевна от этого крика прятались: давно скрылись от отца и ребята. Правда, их покормили потихоньку мать и бабушка: нельзя же морить детей, слабы они, да Павлуша и не совсем здоров.
    Настал вечер. Старушка Аггеевна решилась, наконец, сказать своё слово нравному сыну:
    - Силушка, вот на какие мысли меня Господь навёл. Есть у нас святая вода крещенская, окропим мы яства и поснедаем, нельзя столько людей в такой день морить. Видно, Господь испытание послал за нашу гордыню; но Он милостив, простит, - сказала она тихо.
    Отлегло на сердце крутого человека, он ответил матери:
    - Ты верно, матушка, говоришь,  - испытание это. Освятим яства и примем пищу; так, стало быть, должно.
    Из строгих глаз его скрылась мрачность.
    Снова собрались все в горенке, стали перед божницей, Сила Михайлыч, как человек, всегда стоявший близко к церкви и духовенству, помнил слова многих молитв церковных, - он прочитал, что сохранила его память:
    «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав.
    Господи, помилуй. Призри, Господи Иисусе, Боже наш, на брашна сия и освяти их, как освятил овна, его же привел Тебе верный Авраам, и агнца, его же принес Тебе Авель. Владыко, Господи Боже наш, благослови млеко, с ним же и яйца, и нас соблюди во благости Твоей... Ныне и присно и во веки веков. Аминь».
    Старушка Аггеевна окропила все, находившееся на столе, святой крещенской водой, потом нарезали кулича, часть отослали в рабочую избу. Все сели за стол и стали разговляться.
    Был уже вечер, когда на хуторе шла эта пасхальная еда, которая разом оживила и хозяев и рабочих. В это время, казалось, все забыли об Игнате.

    *

    Опять пришла звёздная ночь; опять тиха была степь; опять крепко спал хутор; опять все видели разные сны. А по степи проносился Игнат на Гордом с узлом в руке. Лицо у Игната пасмурно. Конь храпел под ним, прядал одним только ухом, другим болезненно подёргивал: злая рука наполовину его отрезала. Но Гордый размашисто бежит домой к своему стойлу, к своим коням - Соколу и Кобчику: ведь и конь с конём на одном дворе сживаются.
    Степь стелется сочной зелёной травой, тёплый воздух напоен благоуханием душистых цветов. Звон идёт далеко от копыт корноухого Гордого.
    Ободняло. Игнат подскакал к воротам, Гордый протяжно проржал. Из рабочей избы и из сарайчиков выбежали чабаны. На крыльце показался Сила Михайлыч. Он порывисто окликнул чабана:
    - Что послучалось, Игнат?
    - Да Божье испытание: чуть было не лишились Гордого, - спрыгивая с коня, проговорил Игнат.
    - Как так, увели?
    - Совсем было покрыли и с батюшкиным конём.
    - Вот притча-то! Как же он нашёлся?
    - Я в погоню ударился. Мальчоночка один видел, в какую сторону вор-то бежал с двумя конями; ну, я и бросился туда на другом батюшкином коне - ходкий конь-то его, киргизский, да и наш-то степной.
    - Ну-у?
    - Почитай вёрст двадцать гнался по степи, настиг. Наш-то заслышал мой голос издали, упёрся, стал - ни с места, а на нём вор сидел в седле. Бил его, бил он, видит - не осилить ему Гордого, слышит, погоня близка; ну, со злобы-то окорнал ему ухо, прыгнул на батюшкиного коня - и скрылся.
    - Ах, ты, какая напасть! Испытал Господь и помиловал.
    - Жаль уха-то, Сила Михайлыч. Конь теперь совсем обескуражен; головой вертит, на других конях ему совсем будет конфузно.
    - Верно твоё слово; из тройки иди вон; ну, в седле будет ходить, одиночкой.
    - Видно так. Ах, матушка Марья Саввишна! - тут только заметил Игнат хозяйку и подал ей узел, который держал крепко в руке.
    - Всё освятили?
    - Как же, всё в исправности. И настрадались, поди, вы, матушка, в ожидании священного-то...
    - Что делать! Всё это по воле Божьей. Ты ел ли, Игнат?
    - Нет, пока ни маковой росинки...
    - Ну, вот, сейчас разговеешься. Настоящего священного отрежу тебе куличика.
    - Да ты, Марьюшка, дай ему стакашок водочки: ишь, он коня нам вызволил. А ты, Игнат, как разговеешься в рабочей избе, зайди в горенку, полтину дам за коня. Жаль Гордого, жаль, корноухой он, да конь добрый!..
    Минут через пять Игнат сидел уже в рабочей избе за столом и проворно ел: и свинину и наварные говяжьи щи, и снова подробно рассказывал сидевшим кругом него, свободным от надзора за гуртами, чабанам: как он уследил вора, как гнался за ним. Все слушали его с живым интересом. Но вдруг Игнат как-то случайно провёл по груди левой рукой и проговорил:
    - Да, чуть не забыл в смутном деле... тебе, Арина, грамотка есть. На батюшку попа прислана.
    - Ах, Господи, от сыночка, видно!
    - Так надо полагать, от его самого: потому на письме ваша деревня прописана - Дурняшкина. Этак ваша деревня зовётся?
    - Она самая. Вычитай-ка. Вась!
    Вась поднял голову, медленно взял серый конверт. Все притихли. Алексей громко проговорил:
    - Послyшаем, ребята, что Ванюшка Арине пишет. Вычитывай, Вась.
    - Начинаю:
    «Милая моя мамушка, Христос воскресе и воистину тож. Посылаем мы тебе по низкому поклону и целуем. Письмо твоё мы получили и гостинцы с оказией: фунт сахару, восьмушку чаю, белый хлеб-папошник, шесть гривен денег. Милая моя мамушка, ты об нас не беспокойся: у нас всё славу Богу: только сапоги, какие ты мне по осени купила, совсем развалились, а что прислала старые, - на ноги не лезут, и у скотины корму нету»...
    - Ах, дурашливый! Всё славу Богу, а сапоги развалились, у скотины корму нету. Скажет тоже, - прервала Ирина.
    Все весело захохотали. Алексей перебил:
    - Молчи, Арина. По деревне парень-то пошёл; недаром в ей родился.
    - Брысь, кот! Не скаль зубы, безусый! Хороша и твоя деревня-то - Трегубовка: три губы нажили, а ум прожили...
    - Молчите, дай, дочитаю, что в конце будет, может, и того лучше, - оборвал перебранку Василий и продолжал:
    «Милая моя мамушка, ты об нас не беспокойся, мы купили пуд ржаной соломы; у нас всё слава Богу, только Карько совсем захудал: кожа да кости; должно, скоро падёт. Шарик окривел: бельмо на глазу. Бабушка Аграфена тебе низко кланяется и целует; тётка Маланья, дядя Архипп, дедушка Афросиньин тебе кланяются. Все наши соседи тебе кланяются. Остаюсь жив и здоров, чего и тебе желаем. Сын твой верный Иван Грымзин».

    Лучи весеннего солнца весело врывались в открытое окно и ярко освещали сидевших за столом и стоявшую в стороне Ирину, которая покачивала головой и повторяла:
    - Ну, и дурашливый Ванюшка, ну, и дурашливый! Всегда так-то порадует мать.
    - Ребята, как кто и что там, а я страсть спать хочу: почитай двое суток головы не прислонял. Уж и высплюсь теперь! - поднимаясь из-за стола, проговорил Игнат.
    Чабаны стали выходить из избы; Ирина стояла на том же месте и повторяла:
    - Ах, дурашливый Ванюшка! ну, дурашливый! Всегда так-то порадует и в праздник и в будни...

    Москва, 1897 г.


    (Публикуется по изданию: Н.А. Соловьев-Несмелов. Душевные люди. Из Поволжских рассказов. Издание 3-е. М.: Т-во И.Д. Сытина. 1911. 208 с., с рисунками).

    Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова.

    Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой

    Категория: Духовность и Культура | Добавил: Elena17 (30.04.2022)
    Просмотров: 261 | Теги: русская литература
    Всего комментариев: 0
    avatar

    Вход на сайт

    Главная | Мой профиль | Выход | RSS |
    Вы вошли как Гость | Группа "Гости"
    | Регистрация | Вход

    Подписаться на нашу группу ВК

    Помощь сайту

    Карта ВТБ: 4893 4704 9797 7733

    Карта СБЕРа: 4279 3806 5064 3689

    Яндекс-деньги: 41001639043436

    Наш опрос

    Оцените мой сайт
    Всего ответов: 2031

    БИБЛИОТЕКА

    СОВРЕМЕННИКИ

    ГАЛЕРЕЯ

    Rambler's Top100 Top.Mail.Ru