Мы входим в храм северною дверью. Храм уже полон. Едва пробираясь сквозь толпу, папа, я и Павлуша проходим в алтарь, где меня ждёт Ваня, мой друг, а сёстры в то же время протискиваются к «местечку», устроенному близ южной входной двери. Пасхальную службу я обычно провожу в алтаре, находясь недалеко с правой стороны от престола. Здесь же были: брат, Лебедевы и другие мальчики, дети священно-церковно-служителей. Лишь два раза в своём детстве я стоял не в алтаре.
Один раз я пошёл с сёстрами на «местечко», спасаясь от пушек, паливших у южной стены алтаря и пугавших меня как самыми выстрелами, так и своею близостью. Другой раз я стал слева от престола, где находилась жаровня с углями и накладывалось кадило - опять с тою же целью подальше уйти от пушек. Однако, они и здесь меня пугали не меньше, заставляя не только с содроганием ожидать себя в положенные моменты, но и приседать, как только раздавался их ужасный грохот.
В алтаре каждая пядь свободного пространства была занята народом, не помещавшимся в храме, обоих притворах, на клиросах и солее. Пред Престолом стояли: прямо - о. Афанасий, как старший священник, а с правой стороны - папа. Оба они были в эпитрахилях от пасхального облачения. Алтарь пока полуосвещён и таинственен, как никогда.
Начинается полунощница, проходящая, главным образом, в пении ирмосов великосубботнего канона: «Волною морскою» и пр. Каждый ирмос поётся трижды поочерёдно правым и левым хором. Полунощница эта мне нравится тем, что, представляя собою последнюю великопостную службу, она сразу переходит в светлую пасхальную утреню, усиливая контраст между оканчивающеюся Четыредесятницей и начинающеюся Пятидесятницей, Пасхой и Великой субботой. Она - последнее напоминание об умершем Христе, последнее мгновение пребывания Его во гробе.
До ирмоса шестой песни: «Ят бысть», священники остаются у престола в одних эпитрахилях. После же того они вместе с диаконом начинают облачаться, как сказано в уставе, «во весь светлейший сан», т.е. во все принадлежащие их сану наилучшие священные одежды.
Имеющееся в нашей церкви пасхальное облачение так восхищало меня в детстве, что без него я не мог себе представить Пасху. Этот царь праздников был для меня как бы живым существом, одетым в пасхальное облачение, своего рода порфиру. Оно состояло из священнических и диаконских одежд одинакового покроя: жёлтой с серебряными нитями и золотым позументом парчи, по которой тёмно-малиновым бархатом был выткан причудливый узор, сплетавший во всевозможных сочетаниях и очертаниях дубовые листья, мелкие и крупные, прямые и завитые, в одно целое с ветками и орехами. Такого облачения, кроме нашего села, я нигде не встречал, и оно казалось мне до последнего времени верхом совершенства.
При пении последнего ирмоса канона священнослужители выходили сквозь царские двери на средину храма к плащанице и, по троекратном каждении, вносили на головах в алтарь, полагая на престол, где она, знаменуя пребывание Воскресшего Христа в продолжение 40 дней среди учеников, должна была оставаться до Вознесения.

*

За полунощницей следовал крестный ход. Поднимались со своих обычных мест иконы, хоругви и становились среди храма против северных дверей. Сюда же сходили с клироса и певчие. Духовенство в полном облачении выходило из царских дверей с пением:
- Воскресение Твое, Христе Спасе... Ангели поют на небеси.
- И нас на земли сподоби, - продолжал хор, идя за иконами, и уже в дверях заканчивал:
- Чистым сердцем Тебе славити.
Впереди несли зажжённый фонарь, потом запрестольный крест, за ним хоругви, иконы. Далее шли певчие, псаломщики с горящими подсвечниками, диакон со свечой и кадилом, папа с евангелием у груди, старший священник с крестом и трисвечником. За духовенством шла несметная толпа народа, зажигавшая на пути свечи в руках. Всё это из освещённого храма вступало вдруг в глубокую мглу ночи, разрезаемую как бы крылами ангелов или молниями пылавшими кругом храма плошками.
Если я оставался внутри храма, что бывало гораздо чаще, так как боялись, что я простужусь, или меня раздавят: то я делал здесь следующие наблюдения.
Из окон я видел поспешно движущиеся (в противоположность Великой субботе, когда крестный ход медленно обходил тёплую церковь) хоругви и копошащуюся тысячеголовую массу народа с бесчисленными огоньками в руках, напоминавшими рой эльфов или светлячков Ивановой ночи.
По выходе крестного хода посреди опустевшего храма, против отворенных царских дверей и правого престола, ставилась жаровня с горящими углями, в которую не жалея сыпали ладану, распространявшего по всему храму благоухание. Кроме того, сторожа зажигали люстры, паникадила, свечи в алтаре и других местах, чтобы по возвращении крестного хода из притвора в храм сразу же ослепить ярким светом пришедших из ночной темноты людей.
Возвращения крестного хода, однако, приходилось ждать долго, так как он задерживался в притворе первым прославлением Воскресшего.
Когда мне удавалось, благодаря тёплой погоде и собственной храбрости, принять участие в крестном ходе, я имел в виду, главным образом, две цели: посмотреть иллюминацию, которая со введением у нас фейерверков стала особенно интересной, и пережить начальный момент встречи Пасхи, как бы увидеть самого Воскресшего Христа при первом пении в притворе тропаря: «Христос Воскресе».
Держась возле папы, я шёл, наслаждаясь пением стихиры: «Воскресение Твое Христе Спасе», видом хоругвей, других несомых святынь и густой толпы народа, каждое отдельное лицо которой было озарено с боку ближайшей плошкой, а снизу собственноручной свечкой. Во всё время, пока двигался ход, стоял несмолкаемый «красный звон», восполнявший собою, как бы оркестровой музыкой, общую красоту момента. Всё это полуночное шествие вызывало в моём воображении картину не только путешествия ко гробу жен-мироносиц и апостолов, но и воскресения мертвых, которое, по словам и глубокому убеждению папы, тоже должно будет совершиться ночью.
По вступлении крестного хода в притвор, иконы останавливались у западных, затворенных наглухо, врат, а перед ними  - духовенство, с певчими по сторонам.
Взяв у диакона кадило и держа в левой руке крест с трисвечником, о. Афанасий кадил отдельно каждой иконе, потом папе и всему народу, и затем возглашал:
- Слава Святей Единосущней, Животворящей и Неразделимей Троице...
- Аминь, - отвечал хор.
И, помолчав несколько секунд, как бы желая ещё более усилить внимание предстоящих, он запевал вместе с папой и диаконом:
- Христос воскресе из мертвых...
Это был момент, которого многие ждут целый год и ради которого исключительно, с опасностью для здоровья, участвуют в крестном ходе. Невыразимая радость этого момента, когда после продолжительного великого поста, после долгих служб, поста и поклонов, после чёрных облачений и печальных напевов, вдруг, при ярком блеске свеч, в блестящем облачении с фантастическим узором, слышишь долгожданное «Христос воскресе», может быть сравниваем разве только со сладостью «первого поцелуя».
Три раза пели этот тропарь духовенство, столько же раз повторили его и певчие, и при каждом разе, как пело этот тропарь духовенство, раздавался пушечный грохот. Затем священно-служащими возглашались стихи: «Да воскреснет Бог» и пр., на каждый из которых хор отвечал пением: «Христос воскресе»...
Радость этого момента была однажды омрачена для меня тем, что мой парадный костюмчик, который я так любил и жалел надевать, кроме особо торжественных случаев, обкапал кто-то из стоявших поблизости ребят воском. Я заметил это, когда уже на рукаве моей тёмно-синей бархатной курточки выступили белые восковые пятна. Мне до слёз стало жаль тогда своего костюмчика.
Наконец, духовенство последний раз запевало:
- Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ.
В это время западные врата храма широко распахивались и, при пении хора:
- И сущим во гробех живот даровав, - крестный ход вступал, в наполненный ароматом фимиама, ярко освещённый множеством больших и маленьких свеч, блестевший вычищенным серебром подсвечников, люстр и горевший золотом окладов на иконах храм.


3. Продолжение.

После великой ектении духовенство в алтаре начинало канон. Стоя прямо пред престолом и так же, как в притворе, держа левой рукой крест и трисвечник, а правой кадило, о. Афанасий вместе с папой, стоявшим с правого боку престола, и диаконом, который с огромною свечою в руке находился за престолом, лицом к народу, запевал торжественно и протяжно:
- «Воскресения день».
В это время над моим ухом, потрясая всё существо, грохотала пушка, а правый хор в ту же секунду весело подхватывал:
- Просветимся людие... - и пел этот ирмос до конца.
Левый хор повторял весь ирмос от начала. Затем, с припевом каждый раз: «Христос воскресе из мертвых»... следовали тропари: «Очистим чувствия»... и др., из которых с удвоенным удовольствием выслушивался любимый мною: «Небеса убо достойно да веселятся», причём я отчётливо различал удалой тенор нашего клиросного соловья Игната Макарыча и похожий тембром на гусли дискант одного старика, даже по виду напоминавшего гусляра.
О. Афанасий, предшествуемый диаконом со свечой, кадил кругом престола, затем на иконы, а проходя мимо папы и нас, стоявших на правой стороне алтаря, говорил нам:
- Христос воскресе!
На что мы в один голос, крестясь, отвечали:
- Воистину воскресе!
Подобным образом совершалось каждение иконостаса, клиросов и всего народа с амвона. Потом о. Афанасий и диакон входили другими отворенными также царскими дверями в алтарь, кадили кругом левого престола и приветствовали стоявший со всех сторон, кроме одной - по направлению к царским дверям - народ теми же самыми краткими, но полными радости, словами:
- Христос воскресе! - в ответ на что и оттуда неслось единодушное:
- Воистину воскресе!
Так же совершалось каждение и всего храма, после чего о. Афанасий с диаконом возвращались в алтарь, правыми царскими дверями. Кадило подавал и принимал нарочито приставленный к этому делу «Фёдор Фёдорыч», зажиточный прихожанин; служивший в конторе нашего завода. Трисвечником заведовал тоже одно из наиболее влиятельных лиц нашего прихода - Семён Степаныч Карасёв, рыботорговец. Этих двух представителей нашего общества можно было видеть в алтаре только за пасхальною службой, и это их присутствие в алтаре, казалось, ещё более усиливало торжество.
После первой песни канона, как и после каждой следующей, возглашалась малая ектения.
Вторую (по ирмологию - третью) песнь, как первую и все последующие, опять начинало в алтаре духовенство, причём кадить на этот раз уже должен был папа.
Запевом служили начальные слова ирмоса:
- Приидите пиво пием новое.При этом раздавался новый оглушительный залп из пушки.
Между второй и третьей (3 и 4) песнями канона левый хор пел:
- Предварившия утро я же о Марии...
Третья (4-я) песнь начиналась словами:
- На божественной стражи.
Четвёртую (5-ю) песнь запевали так:
- Утренюем утреннюю глубоку.
Пятую (6-ю):
- Снизшел еси в преисподняя земли.
Затем был некоторый перерыв в исполнении канона, когда пели кондак: «Аще и во гроб», икос «Еже прежде солнца», «Воскресение Христово» трижды и столько же раз «Воскрес Иисус от гроба».
Вслед за тем начинали «седьмую» (по порядку 6-ю) песнь канона:
- Отроки от пещи избавивый.
Далее «восьмую» - словами особенно мною любимого ирмоса:
- Сей нареченный и святый день.
«Девятую» песнь, ирмосом, который служит «Светися, светися», запевали тремя начальными словами припева:
- Величит душа моя, - дальнейший текст которого: «Воскресшего тридневно от гроба, Христа Жизнодавца» оканчивался хором. Каждый запев сопровождался пушечным выстрелом, на каждой песне совершалось каждение то о. Афанасием, то папой – по очереди.
После «девятой» песни и малой ектении гасились свечи, в то время как на клиросах троекратно исполняется экзапостилларий: «Плотию уснув» - особым протяжным напевом, заключавшим в себе какую-то особую «малиновую» сладость.

*

Наступал трогательнейший момент «христосования». После стихир «на хвалитех», предваряемых пением «Всякое дыхание», духовенство становилось за престолом лицом к народу: о. Афанасий и папа с крестами в руках, диакон с Евангелием, псаломщики с иконами, которые брались для хождения по приходу, и все в раз запевали:
- Да воскреснет Бог и расточатся врази его...
В это время гремела пушка, а хор торжественно и радостно пел первую пасхальную стихиру:
- Пасха священная...
Так же запевались, сопровождаясь пушечною пальбою и другие стихиры, в том числе любимая мною, как никакая другая: «Пасха красная»...
Наконец, при пении: «Воскресения день», со слов: «И друг друга обымем, рцем братие»... вся церковь, как один человек, сливалась в общий братский поцелуй. Каждый христосовался не только с своим родственником или другом, но и чужим, даже врагом. Духовенство лобызало друг у друга святыни и христосовалось между собой внутри алтаря, целуясь, кроме того, и с нами мальчиками, и прочими, стоявшими в алтаре лицами. Похристосовавшись со священниками, диаконом и псаломщиками, мы целовались друг с другом: я, Павлуша, Ваня и др., передавая из рук в руки крашеные яйца. В это время многократно повторялось на обоих клиросах:
- Христос воскресе...
Христосованье - тоже один из остатков первохристианской древности и любви. К сожалению, как и многое другое, он постепенно выводится из церковной практики, заменяясь то целованием рук у дам, то простым поздравлением с праздником. Когда мне, год тому назад, пришлось быть в Успенском соборе за пасхальной утреней, я был весьма огорчён тем, что никто со мной, как не знакомым по мирским отношениям человеком, не похристосовался, никто не сказал мне этого всерадостного привета:
- «Христос воскресе», - как я привык слышать в годы своего детства почти от всякого знакомого и незнакомого, и мне в свою очередь некому было ответить взаимным приветом: «Воистину воскресе»!

Наоборот, в 1905 году, когда был объявлен конституционный манифест 17 октября, на улицах Москвы все поздравляли друг друга и, не разбираясь, кто с кем знаком или незнаком, целовались. Должно быть, уже центр тяжести переместился с религиозной жизни в какую-то иную область, политическую или общественную.
После христосованья читалось огласительное слово св. Иоанна Златоуста, полное светлой радости и торжества.
Недельный священник, по большей части о. Афанасий, выходил на амвон и своим певучим голосом произносил:
- Христос воскресе!
Церковь каким-то слитым гулом отвечала:
- Вввссс...
- Аше кто благочестив и боголюбив... - начинал о. Афанасий (или папа), - да насладится сего добраго и светлаго торжества.
Меня особенно трогали, но по-разному, два выражения из этого слова. Одно:
- «Никтоже да рыдает убожества, явибося общее царство», - трогало потому, что живое конкретное воплощение этой мысли-фразы я наблюдал с вечера в той кучке нищих, что сидела у калитки нашего сада. Всегда вздыхающие и жалующиеся, эти люди чувствовали себя в эту ночь столь же счастливыми, как и первые богачи...
Второе место, приводившее меня в восторг, читалось так:
- «Никтоже да убоится смерти, свободи бо всех Спасова смерть», - и особенно торжественная по смыслу фраза: «Где твое, смерте, жало, где твоя, аде, победа». Я готов был прыгать от ощущения, что смерти больше нет, и что я не могу уже теперь умереть, чего я в детстве так страшно боялся.
После слова Златоуста и тропаря в честь этого святого витии, вся несравненная красота речи которого особенно живо чувствовалась именно в этом слове, после двух ектений, следовал отпуст, и пасхальная утреня заканчивалась при громоподобном выстреле из трёх пушек.
Вслед за утреней служились пасхальные часы, состоявшие из одних и тех же песнопений во славу Воскресшего.
Вся эта утреня с её внешней иллюминацией и обильным светом внутри храма, с крестным ходом и красным звоном, благовонием фимиама и громом пушек, радостными запевами и весёлыми напевами, трисвечником и частым каждением, красно-малиновым облачением и всё время открытыми царскими дверями, полным братской любви христосованьем и торжественным словом Златоустого - получала в моём сознании вид какой-то сплошной феерии, неземного торжества, блестящего духовного бала («пира веры» - по выражению Златоустого). И как шло к этому торжеству, как точно отвечало этому впечатлению содержание моего любимого ирмоса:

«Сей нареченный и святый день,
Един суббот царь и Господь,
Праздников праздник,
И торжество есть торжеств,
В оньже благословим
Христа во веки».

Да, пасхальная служба, особенно утреня первого дня, это ничто иное, как отблеск рая, земной прообраз небесного блаженства, заря безвечернего дня царства Христова.
При всей своей торжественности, пасхальная литургия, служившаяся тотчас после утрени, выслушивалась мною не с таким вниманием, как утреня. Во всё продолжение утрени я не чувствовал ни усталости, ни дремоты. Наоборот, во время литургии мне стоило больших усилий, чтобы не упасть. До евангелия, чтение которого сопровождается большою особенностью - участием в этом чтении всех священнослужителей - стоишь, бывало, ещё довольно бодро, но, как только прочтут последний стих:
- «Яко закон Моисеом дан бысть, благодать же и истина Иисус Христом бысть», - причём три раза трахнут из пушки, так и начнет одолевать дремота до самого концерта, как за обедней в Великую субботу: и носом клюёшь, и шатаешься во все стороны. Да и службы почти не слышишь. На ум приходят мысли о пасхе, куличе и пр. вкусных снедях близкого пасхального стола. Лишь какие-нибудь особые моменты, например, пение «Ангел вопияше», редкие во время обедни удары пушек и особенно утренний рассвет, замечаемый по бледной окраске восточного края небосклона, на самое короткое время приводили в чувство, после чего следовало ещё более глубокое погружение в дремоту.
Рассвет, между прочим, действовал на меня ободряющим образом, потому что в самом раннем детстве я слышал от бабушки такой, сильно повлиявший на меня, рассказ. Случилась однажды Пасха и Благовещение в один день, как это было в 1912 году.
Духовенство забыло отправить вместе с пасхальной, как положено по уставу, благовещенскую службу. И вот, когда кончилась обедня, пропели последний раз: «Христос воскресе» - света всё нет и нет, небо, как в полночь, темно.
Тогда только и вспомнили, что нужно было воздать честь и Благовещенью. Стали служить опять сначала всю утреню и обедню. В своё время показался рассвет, и всё кончилось благополучно. Маленький я вполне верил этому рассказу и каждую пасху боялся, что не рассветает: забудут, думал я, опять что-нибудь пропеть или сделать.
Поэтому когда я замечал на восточной стороне горизонта первый проблеск утра, я радовался, и на некоторое время освобождался из-под тягостного гнёта дремоты.
Конечно, эта дремота объяснялась психологически и физиологически тем, что радость первой встречи уступала место первому утомлению от долгого ожидания, словом, реакцией после предшествующего великопостного напряжения.
При пении Веделевского концерта: «Да воскреснет Бог»... я окончательно просыпался и конец литургии с многократным повторением тропаря «Христос воскресе»... выстаивал и выслушивал без малейшей сонливости. После отпуста читалась общая молитва на освящение пасох и куличей, и все прикладывались ко кресту. Народ стеною подходил ко кресту с пасхами и куличами в руках. При этом часто случались курьёзные происшествия. Одному, например, ногою раздавят пасху, другому свечою подпалят сзади волосы, третьи, как это случилось на моих глазах с купцом Кокиным, притиснутым толпой к иконостасу, не видя себе иного выхода, бросались в растерянности, вместе со своими скоромными узелками, в царские двери.
Приложившись к кресту, я и Павлуша выходили из храма на простор свежего воздуха. Впереди стоял наш дом, выглядевший, как и все дома нашего села, в это утро как-то по особенному празднично, справа алел восток, на светлом фоне которого вырисовывался силуэт тёмной, похожей на маленький кораблик, церкви, а сзади, как бы провожая выходящий из храма народ, весело трезвонили колокола и неслись сквозь окна и двери последние звуки пасхального тропаря «Христос воскресе». На душе было так светло и радостно, что, кажется, готов был бы обнять весь мир и целую вечность стоять тут под окнами храма, и слушать под аккомпанемент колоколов эти сладкие звуки:
- Христос воскресе... Христос воскресе... Христос воскресе...
 

Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой