Неотъемлемую принадлежность пасхального богослужения первого дня составляли пушки. Не сказать о них подробно - значило бы вычеркнуть целую страницу из воспоминаний детства.
Теперь, конечно, я не боюсь ни пушек, ни грозы, ни пожаров, ни многого другого, чего я боялся в детстве, и чем меня тогда дразнили мои товарищи, но в то время пушки наводили на меня такой же панический страх, как и грозы, хотя, подобно последним, полны были для меня и своеобразного величия.
Отношение к пушкам было различное.
Папа пушки терпеть не мог. Потому ли, что он боялся за маму, которая, вследствие слабости сердца, пугалась их, потому ли, что сам испытывал некоторый страх, - только он равнодушно слышать не мог, когда ему напоминали о пушках, и всегда закладывал уши ватой, отправляясь в церковь на Пасху.
Наоборот, о. Афанасий пушки любил и, стоя у престола, видимо наслаждался, прислушиваясь к их оглушительным стеклозвонным выстрелам.
Брат мой, можно сказать, обожал пушки, в то время как сёстры относились к ним довольно безразлично.
Но главными любителями пушек были, конечно, прихожане, по преимуществу рабочие нашего завода. Они и пушки отливали, и пороху накупали, и пушкарям платили в складчину. Их не останавливали ни разные печальные случаи, происходившие от стрельбы как в нашем селе, так и в окрестных сёлах, доходившие до убийства - от разрыва орудия, ни распоряжения начальства, запрещавшего на пасху пушечную пальбу. Не так давно от пушки во время репетиции, за пять часов до Святой утрени, сгорела часть завода, - наши прихожане не унывают, и хотя на пожаре готовы были растерзать виновников несчастья, спустя одну только Пасху сами пригласили прежних пушкарей.
Но, главным образом, эта любовь к пушкам была сосредоточена в двух лицах: Алёше-дурачке, утащившем, как было рассказано выше, пушку в свою деревню и спрятавшем её под хворост, и в первом пушкаре - Козле, о котором будет речь ниже.
Пушки отливались на нашем заводе задолго до Пасхи в количестве от двух до четырёх и соблюдались на барском дворе под охраной.
Вечером Великой субботы пушки выкатывались со двора к реке, где их обступала толпа взрослых и ребят, и начиналась пробная пальба. Чем дальше шло время, тем более усиливалась канонада; пушки по оврагу, идущему от завода до церкви, в стороне от проезжей дороги, медленно катились к селу и на каждой остановке палили. Наконец, к самому благовесту их подкатывали к церкви и, установив у южной стороны алтаря, троекратным ударом возвещали начало благовеста.
Сначала своим дулом они были обращаемы на южную сторону в овраг, затем, по мере того как служба продолжалась, их дула поворачивались всё левее и левее, пока не становились параллельно алтарю, т.е. не вытягивались на восток. Но и это казалось недостаточным. Сделав несколько выстрелов на восток, их круто поворачивали на алтарь и били прямо в окна и стену. Заряды были различные от 1/8 до 1/2 фунта.
Окна в алтаре, да и на всей южной стороне церкви, звенели и дребезжали, как будто по рамам колотили палкой. Когда на другой день мы ходили собирать кругом церкви плошки, мы видели следы пальбы не только на земле, усыпанной пороховым пеплом и остатками от сделанных из пакли и тряпок пыжей, но и на алтарной стене храма, которая во многих местах бывала контужена.
Я помню даже случай, когда пушечный пыж влетел сквозь отворенное окно в алтарь и, счастливо проскочив между престолом и стоявшим от него с правой стороны папой, ударился в стену алтаря около жертвенника.
От таких поворотов и установок пушек, они, под конец службы, должны были бы становиться невыносимо оглушительными, но уж выработавшаяся привычка их слышать и истощавшиеся мало-помалу пороховые запасы, позволявшие делать лишь небольшие заряды, смягчали силу ударов.
Кроме отмеченных выше моментов, из пушек стреляли при пении: «Плотию уснув...», в начале литургии и чтении Евангелия, на Великом выходе, также при пении «Ангел вопияше...», во время концерта и на конце обедни.
Большинство выстрелов было разовых. Однако некоторые удары, например, в начале службы производились в утроенном числе, а в конце литургии палили залпом все пушки зараз.
Главным пушкарём был, как сказано, Васька Козёл, или просто Козёл. Пушки без Козла, как и Козёл без пушек, в моём детском воспоминании так же непредставимы, как река без берегов или сад без деревьев.
Сначала это был самый обыкновенный рабочий нашего завода. Отличаясь буйной и вместе нежной натурой, он до безумия любил и в то же время колотил свою жену, особенно когда ему приходилось напиваться до бесчувствия, что с ним случалось нередко. Побоями он, наконец, довёл жену до того, что она убежала от него и, неизвестно куда, исчезла.
Оставшись соломенным вдовцом, он отдался беспросыпному пьянству, сделался забулдыгой, т.е. безнадёжным алкоголиком и пугалом, которым стращали маленьких ребят; когда мы капризничали или слишком шумели, нам говорили:
- Козёл идёт, Козёл идёт! - и мы мгновенно переставали плакать и утихали.
Вся внешность его была какая-то разбойническая, внушавшая нам, детям, непреодолимый ужас, особенно страшны были у него глаза, налитые кровью. Козлом его звали потому, что его фамилия была «Козлов», а самая фамилия в свою очередь объяснялась типичной козлиной бородой, свисавшей под подбородком жёсткими прядями у всех известных мне представителей этой фамилии мужского пола.
Всю свою нежность и любовь, по уходе и исчезновении жены, Козёл перенёс на пушки. Каждую из них он ласкал, как человека: гладил, целовал, называл не иначе, как:
- Матушка и голубушка!
Нужно отдать ему справедливость: стрелком он был отличным, мастером своего дела в полном смысле слова. Ни разу при нём не случилось никакого несчастья ни с пушкой, ни с людьми, во множестве окружавшими его всякий раз, как он стрелял на Пасху. Однажды только он контузил себя самого в правую ногу, которою он вздумал было подтолкнуть фитиль, чтобы тот скорее горел.
После обедни он обходил обыкновенно дома духовенства, выпивая по чарке водки. Не бывал он лишь у нас, так как знал и про нелюбовь папы к пушкам и про то, что в нашем доме не подносят вина. После обхода села он укатывал пушки назад на барский двор, где они оставались стоять до будущей пасхи, если не переливались, по его указанию, новые.
Другим лицом, тесно связанным в моём воспоминании с пасхальными пушками выступает «Кузьма Спиридоныч».
В противоположность Козлу, он отличался степенным, смирным характером и кроткой овечьей физиономией, за что Козёл (и только он один, так как Кузьма Спиридоныч пользовался всеобщим уважением не только за свой характер, но и зажиточность) назвал его в противоположность самому себе, как бы в отместку за своё прозвище – «Овцой».
Некоторое время Кузьма Спиридоныч был сторожем нашего храма. Обязанность свою он выполнял с безукоризненной аккуратностью. Но у него были две странности, придававшие его службе немного комический характер.
Первая странность заключалась в том, что он выражался о себе во множественном числе и будущем времени. Например, приходя к папе за ключами, он говорил:
- Батюшка, поблаговестим!
А принося ключи и вешая их на гвоздь, выражался:
- Ключи повесим!
Другой его странностью было стоять, на что-нибудь облокотившись, будь это стена или печка, колонна или аналой, окно или жаровня с углями. Иногда предмет, на который он облокачивался, например, подсвечник, падал и производил стук, а наш невозмутимый Кузьма Спиридоныч добродушно поднимал его и, как ничего не случилось, по-прежнему облокачивался, пока этот предмет вторично не падал.
Ещё была в нём одна смешная черта. Бывая в церкви, он всегда становился на левый клирос. Не имея музыкального слуха, он нестерпимо для стоящих близ него певчих полутонил, и никогда не замечал своего недостатка.
Вот с этим лицом и случился однажды такой казус, который навсегда связал его личность в моём воспоминании с пасхальною пушкой.
Кузьма Спиридоныч не был в тот год сторожем и потому беспрепятственно мог становиться на клирос. Чтобы деликатным образом удалить его с левого клироса, его пригласили на правый, где он никогда не дерзал петь и даже становиться, и давали ему почётную, в виду расположения населения к пушкам, роль сигнальщика. Обязанность последнего заключалась в том, чтоб из окна в нужный момент подавать пушкарям свечой знак, по которому можно было бы палить.
И вот, когда настало время петь «Да воскреснет Бог» и вместе трахнуть из пушки, Кузьма Спиридоныч выставился со свечкой в окно не только рукой, но и всей своей овечьей физиономией.
Пушка как раз была направлена жерлом на окно. Выстрел получился необычайно сильный. Стёкла в окне не только затрещали, как всегда, но и раскололись вдребезги, осыпав осколками и без того всё опалённое лицо переусердствовавшего сигнальщика.
Когда я после утрени вышел из алтаря на клирос, то увидел следующую картину:
Кузьма Спиридоныч стоял среди правого клироса. Вся физиономия его была окровавленной, опухшей и в ссадинах. Но он только улыбался и, как мученик за общее дело, счастливо посматривал на окружающих. Своего поста он никому не уступал, и в обедню продолжал давать сигналы, как будто катастрофа его совсем не касалась. Долго потом он залечивал своё лицо, пока оно не приняло прежнего выражения.
Так любили в нашем селе пушки, и так дорого иногда обходилось это удовольствие его любителям.
Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой |
