Отстояв безвыходно утреню и литургию, я и брат возвращались из церкви, сёстры приходили домой раньше. Каждый из нас спешил прежде всего похристосоваться с мамой, остававшейся дома и теперь дожидавшейся нашего возвращения.
Подбегая к маме, я приветствовал её.
- Христос воскресе! - и передавал лучшее из окрашенных мною самим яиц.
Она брала яйцо и, говоря:
- Воистину воскресе! - целовала меня, в ответ на что я обвивал ей своими ручонками шею и несколько раз впивался своими губами в её губы, щёки и глаза. За эти мои глубокие поцелуи, которые для неё не всегда были приятными, по причине её слабости, она в шутку называла меня «пиявкой».
- Отвяжись, пиявка, - скажет, бывало, мама и сама улыбнётся, а я нарочно ещё глубже вопьюсь своими губами в то или другое место её полного лица и тотчас отскочу прочь, как настоящая пиявка.
После мамы христосовались с бабушкой, тётей Полей, приходившими к нам из своей «избушки» разговляться за общим столом, с няней и прислугой. Со всеми мы обменивались яйцами.
Спустя несколько минут приходили из церкви папа с диаконом, если была папина неделя, и псаломщиком, за которыми несли образа. «Хоругвь или Спасителя», по местному названию, оставляли вне дома, у юго-западного угла, соответствовавшего переднему - внутри дома. Под него подстилали сноп соломы или охапку сена. Остальные иконы: Воскресение Христово, Крест и Божию Матерь вносили в дом и расставляли по стульям, причём под крест и Божию Матерь ставились вёдра с крупой и ржаными зёрнами, в которые и погружались рукоятки от этих икон.
Служился пасхальный молебен. Пели ирмосы канона, читалось евангелие. Диакон или папа кадил на домашние и принесённые из церкви иконы с горевшими перед ними свечами. После «Да воскреснет Бог» с пасхальными стихирами и окончательным «Христос воскресе», все христосовались с папой и пр. духовенством, церковным сторожем, ходившим с ящиком и собиравшим в него ладан и свечи, с «богоносцами», т.е. носившими по домам иконы прихожанами, и всем давали по яйцу.
После молебна мы прикладывались к иконам, а папа освящал Святой водой куличи, пасхи и яйца, выставленные на столе.
По обхождении с иконами села, папа возвращался домой, и мы принимались разговляться.
За стол садились: папа, мама, сёстры, Павлуша, бабушка, Поля, няня и я.
Сначала пробовали пасху и кулич, которые в большинстве случаев на мой вкус оказывались превосходными, хотя другие этого и не находили, особенно папа, чаще всего замечавший:
- Сахару много положено.
Но для меня, чем больше сахару, чем слаще пасха и кулич, тем лучше.
Бабушка острила над миндалём, находимым ею в пасхе и трудно пережёвываемым, по отсутствию большей половины зубов.
- Пасха-то у вас с ногтями, а у нас бывало, попросту, один творог.
После пасхи и кулича, которых, как бы своего рода священной снеди, вкушали все без исключения, съедали, кто хотел, по яйцу, ломтику сыра, кусочку ветчины и др. закусок. Трапеза оканчивалась чаем, опять с куличом или другим домашним печением.
Разговевшись, все ложились отдыхать. Особенно отдых был необходим папе, которому предстоял нелёгкий труд целодневного хождения по приходу. Иногда, впрочем, он, не отдыхая, отправлялся на дело своё до вечера.
Когда умерла мама, у нас вошло в обычай разговляться в барском доме, куда и отправлялись после обедни папа с крестом и сёстры, приглашённые туда накануне. Впрочем, этот обычай, как утвердившийся после смерти мамы, случившейся в то время, когда я уже был в первом классе духовного училища, к детским воспоминаниям не относится...
Хотя меня во время литургии и тяготила дремота, но стоило мне выйти на свежий воздух, прийти домой и разговеться, как вся моя сонливость разлеталась, как спутанная стая птиц, и я был свеж, бодр и подвижен, будто только встал после глубокого здорового сна. И в то время, как все в нашем доме были погружены в спячку, мы с няней шли смотреть, как «играет солнышко».
Считаю нужным сказать несколько слов о своей няне, в некотором отношении похожей на пушкинскую Родионовну.
Звали её Агафьей. Я же называл её «бабушкой», но в отличие от родной бабушки, папиной матери, всегда присоединял к этому названию эпитет: «чёрненькой». Последнее определение объяснялось тем, что в противоположность «бабушке Марковне» (так я всегда звал в детстве свою родную бабушку), моя няня, несмотря на довольно преклонный возраст, имела чёрные, без одной сединки, волосы и такие же чёрные, как две ягодки черёмухи, маленькие глаза.
Она мне рассказывала сказки, трогавшие и пугавшие моё детское воображение. Некоторые из её сказок были настоящими перлами народного эпоса и, сколько я ни читал после сказок, я не находил одинаковых по содержанию с теми, которые мне рассказывала бабушка-Чёрненькая.
Когда я играл «в службу», т.е. надевал на себя долженствовавший изображать ризу платок, отворял и затворял именовавшиеся у меня «царскими» двери из зала в прихожую, махал, вместо кадила, привязанной за нитку крышечкой от чайника; на этой службе бабушка-Чёрненькая всегда отправляла обязанности дьячка, пела «Господи помилуй», «амин» (а не «аминь»), подавала мне «кадило» и т.д.
Иногда она меня учила молитвам, кроме общецерковных, и собственного, так сказать, изобретения. Например, от кошмара или «от домового», как она выражалась, бабушка-Чёрненькая советовала мне читать:
- «Врак - сатана, откацнись от меня» (как и многие деревенские старухи, она вместо «ч» выговаривала «ц» и потому произносила, между прочим, «цай», а не «чай»).
Бабушка-Чёрненькая твёрдо верила в то, что утром Светлого воскресения, единственный раз в году при своём восходе играет солнышко. Я в то время вполне разделял её веру.
Если была ясная погода, мы выходили на зада, где находилось гумно и некоторые другие хозяйственные постройки, и пристально вглядывались в только что поднимавшееся над горизонтом яркое весеннее солнце.
От ослепительного блеска я невольно жмурил глаза и первое время ничего не видел. Но по мере того, как мои глаза привыкали к яркому свету, я различал на солнечном диске точно какие-то волны разноцветного огня, с одного края переливавшиеся на другой, а под конец даже и само солнышко, весь его блеск как будто начинал прыгать перед моим взором то вверх, то вниз, то в одну, то в другую сторону.
- Ну, што? Видел? - спрашивала меня няня.
- Вижу, вижу. А ты, бабушка-Чёрненькая, видишь?
- И я вижу. Только глазами слаба больно стала, цуть-цуть уж вижу. А допреж этого я на соньце, бывало, и гроб Христов видала.
Но я, сколько ни старался, при всём своём воображении, гроба Христова на солнце никогда не видал. Должно быть, фантазия у моей няни была богаче, чем у её воспитанника.
Насмотревшись вдоволь на играющее солнце, я спрашивал няню:
- Бабушка-Чёрненькая, а почему, не знаешь ли, только сегодня играет солнышко?
- А потому и играет, что нонишний день - царь всем праздникам, краса всему году, ноне вся тварь радуется, как сказано в писании.
Хотя в писании это и не сказано, как я узнал потом, но в пасхальных песнопениях, действительно, поэтически изображается радость воскресения такими чертами:
«Ныне вся исполнишася света:
Небо же и земля, и преисподняя;
Да празднует убо вся тварь
Востание Христово...»
Или как в моём любимом тропаре:
«Небеса убо достойно да веселятся,
Земля же да радуется,
Да празднует же мир,
Видимый же весь и невидимый,
Христос бо воста,
Веселие вечное».
На основании подобных выражений, а, может быть, и собственных поэтических переживаний пасхального торжества и одновременных углублений в красоту видимой природы, в простом сердце народа и сложилась вера в то, что утром Светлого Христова воскресения должно веселиться само солнце вместе со всем небом и ликующей под музыку колокольного звона землёю.
Когда солнце поднималось достаточно высоко, и вся игра его прекращалась, а с другой стороны наши глаза досматривались до зелёных кругов, мы отправлялись искать плошки кругом церкви. К нам присоединялась Поля, большая охотница до собирания чего бы то ни было: грибов, ягод, еловых шишек, старых коробочек и, между прочим, плошек.
Втроём мы шли к тем местам, где накануне стояли большие плошки, убранные сторожами к будущему году в церковный подвал, и внимательно осматривали прилегающую к ним землю и камни. Маленькие плошки, как и большие, убирались сторожами, но далеко не все. Часть их разбивалась на месте озорниками из заводских мальчиков, другая уносилась домой маленькими воришками, третья расставлялась по могильным камням и разбрасывалась по земле. Последняя часть предоставлялась сторожами в распоряжение сельской детворы, и мы набирали их иногда около десятка. В первый раз после службы мы встречались здесь с Ваней, тоже иногда собиравшим плошки со своими сёстрами.
Собранные плошки шли у нас на разное употребление. В них мы месили пирожки из жёлтого песку, пекли куличи из глины, делали пасхи из извёстки. На Троицу мы готовили в них настоящую яичницу, которою угощали друг друга.
Около того же времени начинался звон, и мы, припрятав плошки куда-нибудь подальше, лезли на колокольню или шли домой провожать папу с клиром в приход. На колокольню, впрочем, мы предпочитали лазить на последних днях Пасхи, когда там народу становилось меньше, в первый же день Пасхи наша колокольня и без того осаждалась массой желающих позвонить и поскорей попасть туда.
Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой |
