Визиты, т.е. посещения нашего дома гостями с праздничным поздравлением, по преимуществу, падали на первый день после вечерни, служившейся около четырёх часов. Иногда они наносились и на второй, и на третий, и последующие дни Пасхи.
Пасхальная вечерня, служившаяся с особой торжественностью в полном облачении, с чтением евангелия священником лицом к народу и т.д. проходила у меня в полудремоте вследствие бессонницы предшествующей ночи и усталости от хождения по приходу. Однако когда вечерня только что начиналась, или возвращалось обычное светлое сознание, я, стоя в храме и смотря на алтарь, иконостас, народ, которого бывало всегда много, спрашивал себя: неужели в этом храме и так недавно, всего 12-16 часов тому назад совершалось то светлое торжество, которое представляла собой пасхальная утреня и обедня. Мне казалось, что торжество это происходило где-то высоко-высоко на небе, и отделяет его от настоящего момента не половина суток, а целая вечность.
После вечерни визиты были потому, что в другое время дня нельзя было папу застать дома. Впрочем, кроме папы, визитёры имели в виду маму и сестёр.
Считаю удобным сказать здесь несколько слов о своих сёстрах.
Старшая сестра - Таня, превосходившая меня пятнадцатью годами, была очень умна, но, как мне казалось в детстве, черства душой, в чём я впоследствии имел данные разубедиться. Выйдя очень молоденькой замуж за больного человека, она скоро овдовела и к тому времени, о котором я рассказываю, представляла собой очень интересную вдовушку.
В противоположность Тане, вторая моя сестра Наташа отличалась необыкновенной женственностью. Я был её любимцем, в ответ на что и я питал к ней нежную братскую любовь.
Рассказывают, что я рос очень капризным ребёнком. В то время как Таня на мои капризы не обращала никакого внимания, Наташа, со свойственной ей отзывчивостью, старалась удовлетворить все мои требования. Когда, например, я кричу:
- Наташа, приди! - Наташа приходит.
- Наташа, уйди! - раздаётся в ту же минуту мой крик, и - Наташа, не говоря ни слова, уходит. Таня, конечно, этого не делала и на подобное обращение со мной Наташи смотрела, как на баловство.
Когда Наташа была просватана, я плакал о ней, как об умершей. На женихов её я смотрел, как на своих личных врагов.
Обе сестры: как Таня, так и Наташа не получили образования, но, благодаря природным дарованиям и начитанности, были очень умны и, при своей красоте, интересны, особенно старшая. Без преувеличения можно сказать, что молодые люди льнули к моим сёстрам, как мухи к варенью, и женихов у них поэтому было много, как у Пенелопы.
Наиболее важной персоной, визита которой ожидали, как особой чести, была хозяйка завода - Анна Андреевна Гусева.
Это была образованнейшая, добрейшая и, как говорили, редкой красоты в молодости женщина, вдова предводителя дворянства нашего уезда. Но, насколько я помню себя, Анна Андреевна представляла собою седую, чрезвычайно полную, «хромую», как её звали рабочие нашего завода, «барыню». Хромала она на левую ногу от вывиха коленки, и потому всегда ходила на костыле.
Утверждали, что она говорила на двенадцати языках. Я не имел возможности проверить справедливость этого утверждения. Могу лишь сказать, что говорить она умела по-английски, по-немецки и по-французски. Превосходно читала по-польски и по-испански. О других языках ничего не знаю.
Дом её был сплошным кабаре: постоянные гости, музыка, танцы, фейерверки, пикники, карты и пр. удовольствия. Кроме наезжавших с разных сторон гостей, её дом всегда бывал переполнен родственниками, служащими завода и приживалками. Прислуги одной была целая армия.
Главной её страстью были цветы. Целая половина её огромного сада была занята клумбами, дорожками, куртинами, беседками и т.д. Все комнаты также были роскошно декорированы цветами. В глубине сада имелась огромная оранжерея. Цветы были всевозможных видов, сортов и окраски.
Все новости горшечной и садовой флоры представлены были налицо. Цветы выписывались не только из лучших оранжерей России и Западной Европы, но и Америки. Деньги платились за них без конца и счёта.
Садовник у Анны Андреевны был лучший едва ли не во всей губернии.
С людьми, низшими себя по положению, она держалась просто, к духовенству относилась с уважением.
К нам она обыкновенно приезжала в роскошном ландо. Иногда её катали и возили в особом кресле, вследствие её хромоты.
Говорила она на «о», басом, сильно картавя: вместо «р» выговаривала «г», вместо твёрдого «л»  - «у».
Меня Анна Андреевна очень любила и дарила мне на ёлку дорогие игрушки.

*

Следующим по важности лицом был Виктор Сергеевич Ильман, управляющий заводом.
Финн по происхождению, но обрусевший до перехода в Православие и потери всех черт национального облика, он представлял собою весьма любопытный тип для наблюдений. Необыкновенно талантливый и образованный, гуманный и добрый, он в то же время являл собою полного аномиста.
Законам, как Божеским, так и человеческим, он подчинялся только за страх, теоретически и, где можно было, практически отрицал их.
Из всех способностей, которыми в изобилии и множестве осыпала его природа, он особенно владел даром слова. Впрочем, он не столько пользовался этим даром, сколько злоупотреблял им.
Его речь всегда была интересна, художественна и остроумна. Своими анекдотами Виктор Сергеевич был известен на весь уезд.
Его считали атеистом и либералом.
Помню, какой ужас вызвало во мне впервые это название. Я думал, что «атеист» - это какой-нибудь зверь или злодей, который готов убить и съесть папу с мамой и меня подвергнуть тому же самому. Но когда я ближе присмотрелся к Виктору Сергеевичу, я не нашёл в нём ничего страшного.
Даже наоборот, мы, дети, очень любили Виктора Сергеевича за его отечески-ласковое отношение к нам, за его игры, в которых он нередко принимал участие наравне с нами, за веселье, всегда вносимое им, куда бы он ни являлся.
Несмотря на свой атеизм, он был одно время старостой нашего храма. Как это случилось, не знаю. При нём именно у нас впервые стала входить в обиход пасхального богослужения пиротехническая иллюминация. Папа называл его «волтерианцем» за его не щадивший ничего святого, глумившийся над всем церковным язык. Препятствовать возведению его в старосту папа не мог, так как этого желал весь приход, особенно завод, боготворивший Виктора Сергеевича за его гуманность и доступность.
Обладая привлекательной наружностью и даром речи, Виктор Сергеевич всюду являлся опасным сердцеедом, не знавшим соперников, кумиром всех наших барышень и даже многих дам.
В наш дом он приходил не только по простому знакомству, но и на правах церковного старосты, главным же образом потому, что некоторое время ухаживал за моей старшей сестрой.
У него было три сына: Поль, Пьер и Жорж. Все трое были друзьями моего детства.
Однако, в отличие от той дружбы, которая связывала меня с Ваней, эта дружба держалась на иных началах. Та была религиозно-бытовая, а эта имела характер общекультурный и интеллектуальный. С Ваней мы играли в службу, подавали кадило в алтаре, убирали церковь к Пасхе, работали в поле друг у друга и т.д. Наоборот, детям Виктора Сергеевича не позволяли сближаться с нами на религиозной почве, представляя лишь развлекаться вместе с нами играми, физическими упражнениями, книгами и т.п. интересами.
Не столь часто поэтому они ходили ко мне и Ване, сколько мы к ним.
Особенно дружил я с Пьером, в которого даже был влюблён по-детски.
На Пасху они тоже приходили в село, и вместе с Виктором Сергеевичем и компанией от нас шли к диакону.

*

Из других визитёров я помню, между прочим, следующих лиц:
1. Пётр Петрович, племянник Анны Андреевны, женатый на простой крестьянке. Я помню его, во-первых, по оглушительному и заразительному хохоту, которым он смеялся, а, во-вторых, потому что, приходя к нам на Пасху с визитом, он каждый раз пел:
«Пасха, красная!
Пасха белая!
Пасха шоколадная!»

2. Домашний учитель детей Виктора Сергеевича, которым был сначала студент семинарии Никанор Иванович Цветков, а затем - немец Фёдор Фёдорович Руф.
Первого я очень любил за его общительный весёло-добродушный характер. Про него именно у нас говорили: «пьян да умен - два угодья в нём». За познания в оккультных науках его звали «колдуном».
Второй представлял собой породистого немца, всегда молчаливого. Последнее свойство, шутя, объясняли непомерной говорливостью и сварливостью его супруги Ксении Ивановны. Его немецкая фамилия скоро превратились в библейскую «Руфь», а Ксения в Ксантиппу. Все эти превращения были делом, конечно, Виктора Сергеевича, который иначе и не звал за глаза Фёдора Фёдоровича, как:
- Herr Руфь.

3. Проживавший на нашем заводе потомственный дворянин, старый инженер, Павел Васильевич Боровицкий, по своей наружности двойник покойного знаменитого историка Василия Осиповича Ключевского, каким я знал его, когда был студентом. Это был необычайно умный от природы, изобретательный человек, удивлявший всех своими техническими нововведениями, за что его в шутку звали «Эдиссоном». По своему характеру, в противоположность Ключевскому, он был замкнут, хотя и любил бывать в обществе, раздражителен и, когда выпивал, даже вздорен. Я помню, как на свадьбе моей сестры он вцепился в длинную бороду нашего диакона и кричал:
- Застрелю! - хотя в его руках не было никакого орудия. Их после того, в буквальном смысле слова разлили водой.
Будучи уже 70-летним старцем, Павел Васильевич женился на довольно молоденькой для своих лет сухопарой заводской девице, которой оставил большое состояние.

4. Гувернёр Поля, Пьера и Жоржа, француз Рэйон Адам Карлович. Я помню его лишь потому, что когда ему приходилось с кем-нибудь из нас изъясняться по-русски, он до слёз смешил нас своею речью, выговаривая например, вместо «пяльцы» - «пальцы» или вместо «гвоздь» - «гость» и т.д.

5. Земский учитель нашего завода Валентин Валентинович Журавлёв, которого звали, за его пристрастие к картам, «Валет Валетыч». Кроме карт, за которыми он просиживал напролёт, как говорили в шутку, по сорока дней и ночей, «Валет Валетыч» отличался такой спесью, точно стихотворение Алексея Толстого «Спесь» было списано именно с него. Так, он не кланялся первым никому даже и из высших себя по положению лиц, кроме одного своего инспектора и Анны Андреевны, у которой, впрочем, не целовал руки, что делали все.

6. Фельдшер Аркадий Григорьевич Точкин, он же и регент нашего хора. Он был не только безголос, но и глух на одно ухо, однако сумел поставить хор на небывалую до и после него высоту. Мне он очень хорошо памятен и по своему врачебному искусству, и как регент, и как главный устроитель танцев на разного рода вечеринках.

7. Урядник Максим Ананиевич Хлебников, вопреки своей профессии отличавшийся необыкновенной мягкостью характера. Меня он ласкал, как своего собственного сына. Одно время пущен был слух, что он женится на Тане, которая к тому времени овдовела, а он развёлся со своей женой. Я очень обрадовался этому слуху и не мог понять, почему мне строго-настрого запретили говорить об этом и радоваться этому обстоятельству. Тогда я не находил странным, как находили это все, что простой урядник женится на дочери священника. Он был очень хорош как человек, и с меня этого было довольно.

8. Кокин с женой и дочерьми, такими же подругами моих сестёр, какими друзьями были я и дети Виктора Сергеевича. Ни одна из Кокиных мне не нравилась, а Тоня, старшая из них, внушала мне прямо отвращение своей мужицкой грубостью и нападками на меня. Однажды она взялась стричь меня и, не знаю, намеренно или не намеренно, проколола мне ножницами ухо.

9. Помощник механика Димитрий Алексеевич Шабанин, бывший кузнец нашего завода, но, благодаря опыту и практике, хорошо понимавший заводское дело. Впоследствии он был даже короткое время управляющим. Отличительной особенностью его был голос, в котором зараз звенело несколько голосов, как будто это был не один человек, а целый маленький хор. Единственный раз в году, именно на Пасху, он становился на клирос и пел «Да воскреснет Бог», концерт, бывший как бы его амплуа. Я очень любил этот гармонический, как орган, голос и ожидал его с нетерпением. На вечерах Шабанин был запевалой. Любимой его песней была:
«Жил был у бабушки серенький козлик,
Вот как, вот как, серенький козлик»...

*

Более следов в моей памяти оставил главный техник или «механик» завода - англичанин Фома Фомич (как он сам называл себя) Сталь. Это был совершенно лишённый растительности на голове и лице кругленький старичок, красненький от спирту, которого он потреблял без меры, и необыкновенно крикливый. Как и француз, он плохо владел русским языком и потому коверкал его до смешного.
Раз он пригласил к себе на Пасху духовенство с крестом. После молебна, желая быть насколько возможно любезным хозяином и по-русски, т.е. с особенным радушием, угостить причт, он попросил всех к столу и, показывая то на одну, то на другую закуску, приговаривал:
- Жрите!
Лишь тактичность папы, понявшего секрет такого угощения, спасла не в меру любезного хозяина от скандала, который собирался было устроить ему диакон.
Сталь был по-своему остроумен. Я помню, как он однажды, находясь у нас, вздумал доказывать вред курения и нюханья табаку.
- Твоя не знает, - говорил он какому-то курильщику, - что ешли б Бог велел курить, то уштроил бы тебе на голове труб, ты бы закурил, а у тебя из труба дым пошёл.
- А почему нельзя табак нюхать? - спрашивал его Кокин, у которого периодически из носа капала светло-зелёная жидкость от постоянного нюханья табаку.
- Потому, что ешли б Бог шкажал тебе: нюхай табаком, Он уштроил бы тебе нос кверху, а не вниз. Ты захотел бы понюхать табачком, да и всыпал бы вот так, - и он представил, как можно было бы насыпать удобно табак в нос, если бы он был устроен приспособительно к нюханью табаку.
Этот метод доказательства вреда куренья и нюханья табаку целесообразностью устройства человеческого организма Фома Фомич часто развивал и перед мастеровыми завода, желая отучить их от того и другого.
Со мной он иногда шутил, сажая к себе на колени и своими жирными красными пальцами щекоча по шее, что мне не совсем нравилось.

*

Все эти названные и не названные гости иногда вместе, иногда группами наполняли наш дом, как пчёлы улей. Раздевались и одевались, шумели и говорили, пели и играли, смеялись и хохотали, ели и пили, стучали ножами и вилками, двигали стульями и хлопали пробками, здоровались и прощались, христосовались и дарили яйца, звали к себе, приходили и уходили.
После себя они оставляли неприятный запах папирос, недоеденных закусок, недопитого вина, вороха окурков и объедков.
Эти визиты, говоря по правде, мне не очень нравились. Характер их был исключительно светский. Светлого, пасхального, христианского в них не было ничего. Мой брат даже избегал этих визитов и куда-то скрывался.
Иной несколько характер носили визиты крестьян из деревень, заходивших всегда к папе после обедни на второй день. По большей части это были зажиточные мужики, которые «присаживали» у себя папу с причтом при хождении с иконами.
Входя в дом, они крестились на образа, чинно рассаживались вокруг стола, ели и пили, что им подавалось: кулич и пасху, яйца и студень, мясо варёное и жареное, иногда ветчину и пирог, с чаем они ели мягкий хлеб и баранки.
За столом шёл разговор о приближающемся посеве ярового и т.п. хозяйственных предметах.
Очень часто папа вёл с ними беседы о вреде пьянства, чем они, впрочем, были не особенно довольны, как и отсутствием для них вина на столе, - равно и на другие подобные назидательные темы.