При двух церквах, у нас имелась одна колокольня, составлявшая с холодной церковью одно целое здание. Снаружи она представляла собою трёхъярусную башню, на верхнем этаже которой сквозь пролёты окон виднелись колокола.
Чтобы попасть на площадку, над которой висели колокола, нужно было внутри башни подняться по четырём довольно крутым лестницам, слабо освещённым небольшими слуховыми окошечками.
С верхней площадки, где висели колокола, открывался красивый вид на далекое расстояние кругом.
Дома, из которых состояло наше село, представлялись карточными постройками; люди внизу казались ползающими букашками.
Завод и деревни приближались до того, что можно было видеть дымовые трубы. На далёкое пространство расстилались леса и поля. Соседние сёла показывали из-за леса невидимые обычно маковки своих церквей.
Из семи колоколов один был большой, весивший около 200 пудов. В него благовестили по праздникам и в особых случаях, например, при выносе покойников. Я любил звук этого колокола, громкий, певучий, с тембром какой-то особой торжественности.
Про него существовала даже легенда. В наше село поступил некогда новый «дьячок». По своей обязанности он отправился раз звонить на колокольню. Раскачал язык, ударил о край колокола - нет звука; ударил другой раз - опять ни звука. Подумал дьячок, подумал, свесил ноги из окна колокольни, да и прыг на землю с высоты 10 сажен. Как упал на землю, так в лепёшку и распластался. Причина безмолвия колокола заключалась, будто бы, в том, что дьячок, как потом оказалось, был расстригой. Так объясняли наши прихожане имевший в действительности место случай умышленного падения с колокольни одного старого пономаря.
Второй колокол был будничный, в который отбивали ночью часы и звонили во все дни, кроме воскресений и праздников. От будничного колокола была спущена вниз и привязана к паперти верёвка, за которую и дёргали, чтобы произвести звон. По этой верёвке смелые мальчики спускались на землю, а некоторые, впрочем, весьма немногие, поднимались вверх на колокольню. Я не любил этого колокола за его печально-похоронный звук.
Однажды на паперть взобралась коза и запуталась рогами за верёвку. Почувствовав себя в плену, она начала биться и бросаться в разные стороны, дёргая верёвку и производя похожий на набат звон, чем вызвала переполох в селе. Говорят, нечто подобное случилось в Козельске, от чего этот город и получил своё название.
Другие пять колоколов были совсем маленькие. Они употреблялись для перезвона и праздничного трезвона.
Я очень любил, когда у нас звонили во все колокола, и подолгу заслушивался, как никакой другой музыкой.
Лучшим звонарём у нас считался упомянутый Фёдор Фёдорович, который единственный раз в году, на Пасху, прислуживал в алтаре. Его звон напоминал какую-то весёлую музыку, под которую одновременно хотелось плясать и плакать. Лучше него никто не звонил. Своё искусство он передал по закону наследственности своему сыну Михаилу Фёдоровичу. Но далеко сыну до отца, хотя и сын теперь считается лучшим звонарём, как в своё время отец.
Другим выдающимся звонарём был зять отца Афанасия, служивший в нашем уездном городке чиновником и приезжавший по праздникам к тестю. Сам духовного происхождения, он выбрал чиновничью карьеру только потому, что был заика. Когда он появлялся в нашем селе, он выступал в правом хоре несравненным тенором, в котором совсем не слышно было его природного недостатка, и любителем-звонарём.
Остальные звонари, к которым принадлежали и церковные сторожа, между ними, Кузьма Спиридоныч - были довольно обыкновенные, звонившие по шаблону, не вносившие в колокольную музыку ничего особенного.
Пасхальный звон на нашей колокольне продолжался всю неделю. Ежедневно, в течение всей Пасхи, с утра, после обедни, звонили до самой вечерни почти без перерыва.
Колокольня в это время принимала довольно необычайный вид. Обыкновенно запертая на замок, она в эти дни стояла отпертой и отворенной настежь. Целую неделю, особенно в первые три дня, она буквально осаждалась желающими позвонить. В ожидании своей очереди толпа стояла в притворе, откуда был вход на неё, и на паперти или сидела кругом церкви на могильных камнях, как после каждой праздничной утрени сидит на них народ, дожидаясь обедни.
Звонили все, кто мог: и малые ребята, и девочки, и парни, и взрослые девицы, и мужчины, и женщины, даже старые люди обоего пола. Не лазили звонить только слепые старики, прикованные к постели больные да женщины в последней стадии беременности.
Целую неделю с завода и из деревень шли на колокольню мужчины в новых поддёвках и сапогах, женщины в лучших платьях и сарафанах, в шалях и ситцевых платках. Отцы вели за собой ребят, матери несли на руках грудных детей. Вся эта толпа, шурша ногами, поднималась на верхнюю площадку колокольни, крестилась и, дождавшись своей очереди, звонила сколько хотела, опять по тем же лестницам спускалась вниз и расходилась по домам до следующей Пасхи или до следующего дня. Некоторые возвращались на колокольню по два, по четыре раза, а ребята даже по нескольку раз в один и тот же день.

*

В нашем селе существовал обычай среди заводских молодых людей: женихам ходить звонить вместе со своими невестами. Так как на Красную Горку, или в первое после Пасхи так называемое Фомино воскресенье, всегда венчалось несколько свадеб, да на престольный праздник, в Николин день, 9-го мая, не меньше, то к Пасхе уже всегда набиралось немало молодых, готовых повенчаться парочек. И я очень любил смотреть, как разодетый в новый пиджак, с какой-нибудь яркого цвета под ним рубахой, под ручку со своей нареченной, в новом платье и косынке, важно шествовал, направляясь к колокольне, или обратно. Не пойти вместе в это время на колокольню означало разрыв. Наоборот, сходить и отзвонить так, чтобы в ушах весь день трещало у того и у другого, считалось большею честью. Обыкновенно «он» становился сначала под большой колокол, а «она» звонила, потом роли менялись: «она» с трудом и не всегда впопад бралась за большой, а «он» «подлаживал» в маленькие. Понятно, и он и она старались отзвонить как можно «хлеще» и «друг перед другом не ударить лицом в грязь».

*

К пасхальному звону в нашем селе, как и к пушкам, относились различно.
Папа, проводивший большую половину Пасхи в приходе и потому почти не слышавший пасхального звона вблизи, не высказывал ни удовольствия, ни неудовольствия. Можно думать, однако, что ему звон нравился. Мама, как больная, страдала от звона го-ловною болью.
Сёстры, особенно старшая, ворчали, потому что звон не давал им спать и мешал разговорам. Мне и Павлуше звон никогда не надоедал.
Что касается, в частности, меня, то я увлекался звоном до крайней степени. Звон часто вызывал у меня слёзы, сладкие слёзы умиления. Я никогда не мог равнодушно слышать двух вещей: гармоники, что бы на ней ни игралось, и колокольного звона.
Сам я никогда не умел звонить; тем охотнее я слушал чужой звон. На колокольню меня в раннем детстве не водили и одного не пускали, боясь, что я упаду из окна, как тот легендарный дьячок, о котором я сообщал выше. Знакомство моё с колокольней было поэтому нелегальное. Вместе с Ваней, который был в этом случае моим провожатым, мы лезли на колокольню как воры, и никто не знал, куда я иногда «пропадал».
Пасхальный звон сливался у меня в сознании в одно целое со Светлым Праздником. Он был наиболее живым напоминанием об этом празднике.
Умолкал в субботу Светлой недели перед вечерней звон, проходила и Пасха.
Затворялись Царские двери в алтаре - затворялись и в душе двери радости.