Сон ли это волшебный, или ушедшая явь? - спрашиваешь себя в долгие, бессонные ночи, вглядываясь в немую темноту... Нет… это явь безвозвратного прошлого, далёкого, родного, святорусского.
Вот она, как живая, выплывает в памяти - северная деревня, наша старинная усадьба в зелени большого, запущенного парка со столетними соснами, липами, дикими яблонями, рябинами, со своими, такими нарядными на осеннем солнце, яркими кораллами своих кистей... Много интересного проходило незамеченным или несправедливо неоцененным, многое тогда уходило от внимания детского и юношеского. А сколько прекрасного в окружающей природе и в атмосфере самого дома с его вековыми традициями, с его типами до самоотвержения преданных слуг, доживавших в нашем доме свой век, начавшийся у некоторых с прадедовского, крепостного времени!
И вот вспоминается самый старый из них - сторож Мосей, прошедший в доме службу сначала - конюха, потом и кухонного мужика, а в конце - сторожа усадьбы. Было ему под 90!
Необычайно крепкий, коренастый, жилистый, он отличался особенной внешностью. Лицо его, почти всё ушедшее в громадную серо-седую бороду, напоминало заросли, из которых, как два светлых озера, глядели тихие, по-старчески задумчивые глаза с нависшими на них кустистыми бровями. Когда мы, дети, бывало, лепили зимой снеговую бабу, то всегда говорили: «А брови рисуй углем, как у Мосея». Службу в нашей усадьбе он начал ещё у моего прадеда. Молчаливый, грубоватый, добрый и кристально честный, он был общим любимцем. Писать не умел, но умел медленно, нараспев читать и по-славянски и «по-гражданскому», как он называл начертание современного шрифта. Почти всегда читал Библию. Под праздник и в праздник, пригладив свою огромную шевелюру, он смазывал её скоромным маслом, одевал чистую рубаху, плисовые шаровары, зимой - тулуп, летом «чепан» (длинная поддёвка) и отправлялся в церковь за 5 вёрст от усадьбы. Самое замечательное в его наряде - были его сапоги. Это был его ещё венчальный наряд! Всю дорогу до самой церкви он шёл в лаптях, но, придя в церковную ограду, переобувался в сапоги, прятал лапти в кусты и в сапогах шёл в церковь. Зимой сапоги покоились в зелёном сундучке, их заменяли белые валенки с красными мушками - тоже зимний праздничный наряд.
Стояли июльские жаркие дни. Поспевала рожь. Хлеб снимали у нас из 3-й копны, т.е. 2 копны нам, 3-я в уплату за работу - крестьянам нашей же деревни. Но перед началом работы и в конце её устраивались нами для работников угощения. Это делалось в первое воскресенье при начале и в первое же по окончании работ. В зелени парка накрывали длинные столы, на которых расставлялись миски с горячей мясной похлёбкой, жареной бараниной, студнем, с пирогами, со стопками для напитков. Обильное угощение предназначалось не только для работников поля, но и для т. наз. захребетников, т.е. некоторых домочадцев, главным образом очень старых, и детишек, не выходивших в поле.
Перед началом такого пира выходил к людям отец и поднимал стопку за здоровье тружеников-гостей. За отцом шла я, ученица старших классов гимназии, в малиновом русском сарафане, в цветистом платочке, с алой лентой в косе. За мной следовал наш человек Михайла с тяжёлой корзиной сластей: «народной» карамели, орехов, пряников. Навстречу мне тянулись умилённые, широкие объятия и глаза, увлажнённые неподкупной любовью. На настойчивые просьбы «пригубить» я отвечала лёгким прикосновением губ к стопке и клала перед каждым прибором две горсти сластей. Бабы подхватывали меня на руки, мужики кричали нам «ура»! Бабы тонкими голосами затягивали старинное застольное, деревенское припевание нам, что называлось «величать».
К такому пиру шли приготовления и в то горячее утро, когда отец мой послал Мосея в поле. Отец велел Мосею объехать все участки ржи и определить, откуда надо продолжать начатую работу, т.к. не на всех участках в одно время поспевала рожь. На бугристых участках хлеб уже начал осыпаться.
Домой приехал Мосей бледный, огромная голова его тряслась, голос срывался.
- Барин, на Кирилловской (так назывался один участок) нет 30 суслонов – украли! Я точно подсчитал! (Суслонами назывались маленькие копны по 20 снопов). Отец изменился в лице. Его потряс не убыток - он был ничтожен, но самый факт кражи снопов. Это для нашей деревни было неслыханным позором, явлением небывалым, тем более, что мужики своим благополучием, можно сказать, благосостоянием, были обязаны исключительно мое-му отцу, никогда ни в чём не отказывавшему им в трудную минуту. Пронеслись в его голове и другие тревожные мысли. Над Россией уже ядовитыми змеями ползли и клубились революционные веяния. И если факт такого странного воровства не преследовал корыстных целей, а был злостным озорством, грубым вызовом помещику, - это было больно и незаслуженно оскорбительно.
Вечером того же дня подошёл к Мосеевой скамеечке у ворот молодой парень Николай, сын зажиточного мужика Ерофея. Повертевшись около Мосея, Николай закурил цигарку и спросил дрогнувшим голосом:
- Дедушка Мосей. а что ежели я скажу тебе, что я знаю вора. Ты поверишь мне?
- Говори, Микола, спасибо скажем!
- Так что и не обрадую тебя, дедушка Мосей: вор-то ведь твой внучек Микола, сын Гаврилы слепого.
Мосей затрясся всем телом:
- Быть это не может, чтоб наш Микола! Ежели кладёшь поклёп на внука моего, искалечу, помни!
- Право слово, дед, я сам видел, как ночью, уже после петухов, он на телеге с Кирилловской снопы вёз, и Сашка Митин видел.
Шатаясь, как пьяный, Мосей пришёл к моему отцу:
- Барин, вор-то внук мой родной!
Старик словно задохнулся, он еле стоял на ногах.
- Свидетели есть... Или в суд на него подайте, или я его задушу, аль голову проломлю дубиной... Стыдобушка, очернил, опозорил семью. Старик зарыдал.
Отец вызвал Николая, опросил. Николай заплакал, отрицая вину свою:
- Не виновен я, барин, и не знаю, кто вор.
Но свидетели были налицо. Отец сгоряча подал в суд. Но когда суд присудил 6 месяцев тюрьмы Николаю, отец мой был сильно огорчён, ошеломлён таким приговором, но решение суда осталось в силе. Николай был посажен в тюрьму. В те времена наша северная губерния, да и весь север вообще, отличались исключительной честностью, чистотой нравов, православным благочестием. Воровство, клеймо тюрьмы клеймили человека на протяжении всей его жизни, доходя до следующих поколений. «Потюремщик был дед твой», - кричали бабы в ссоре друг с другом. Девки не шли замуж за «потюремщика».
Через полгода пришёл Николай домой из тюрьмы. Это был другой человек. Пожелтел, похудел, смолк, совсем ушёл в себя. Его мать горько жаловалась:
- Не спит он по ночам, всё ворочается на полатях. Уж я говорю: чего ты всё мечтаешь о том, что было, что толку от мечтов этих? Погляди на себя: ведь уже высох! Не ты первый, не ты последний, а он мне: «Мамынька, ежели бы я повинен был в воровстве этом! Обидно мне!». Я опять ему: «Ежели вины твоей нету, пострадал ты безвинно, то правда всё равно объявится, и тебе за страдания воздастся». А он тихо так: «Я и то думаю, что так нам надо было. Всё делается на свете, как надо Богу. Не нам перечить Ему». Совсем он притих, никуда не ходит, не вышлешь его из избы. Всё лежит, молчит, что-то думает, да сохнет. Меньше малого ребёнка есть стал.
Замечательно, что ни один человек в деревне не оскорбил Николая позорной кличкой: «Потюремщик». Все оставались в полном недоумении в отношении случившегося и к Николаю относились с оттенком сочувствия. Чутка душа народная!
Прошёл год. Николай, совершенно высохший, месяца 2 не встававший с постели, тихо скончался. В день сорокоуста по покойном, поздно ночью постучался в окно комнатушки Мосея Николай Ерофеей. Ничего не говоря, парень упал в ноги старику и долго не поднимал головы. Наконец, тихо промолвил:
- Убей меня, дед, убей меня, душегуба. Мочи моей нет! Это я загнал в могилу Миколу. Вор-то ведь я был с моими товарищами... На пьянку...
- Бог тебя судить будет, не я тебе судья. Иди, - сказал Мосей.
В первое же воскресенье пошёл Мосей к обедне, вызвал перед службой батюшку, поведал священнику обо всём случившемся и просил наложить на него – Мосея - тяжёлую эпитемию. А сам наложил на себя полный пост: ничего не есть в среду и пятницу.
В эти же дни в потрясённой поступком сына семье Ерофе, на семейном совете решался вопрос об определении в монастырь 11-летней дочери Ерофея – Серафимы. - Коли грех такой случился, душа погибла, пущай дитё невинное замолит грех брата. С недетской серьёзностью отнеслась маленькая Серафима к решению родителей. Отец отвёз её в монастырь... Через 2 года неожиданно скончался и мой 17-летний брат, - тоже Николай...
- Тяжёл грех за душу загубленную, - говорила, рыдая, моя кроткая голубка-бабушка. - Два Николая за одного Николая ответили. Один сестру от мира похоронил, другой Николенька наш, ушёл к Господу...
А у меня, пишущей строки эти, старая рана давней драмы до смерти моей не заживёт. Около полувека минуло со времени описанного случая... «Немытую Россию» сменил хорошо умытый её жертвенной за весь мир кровью III-ий интернационал...
К моей великой скорби, мне пришлось навсегда расстаться с коренной русской деревней, но бывшую русскую деревню я хорошо знаю на окраинах городов, на заводах России. Несмотря на налёт подчас неуклюжей «цивилизации», не приставшей к её пригожему лицу, как платье с чужого плеча. Россия - есть Россия. И никакой ложью, никакими пытками, ни самой смертью не выкорчевать из благородного сердца её духа великой Правды, как бы ни изощрялся дьявол.
Это я клятвенно заверяю.
Анна САМОЙЛОВИЧ.
Лагерь Фарель. Германия, ноябрь 1950 г.
("Православная Русь", № 2 за 1951 г.)
Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой |
