ГЛАВА II.
Степаша.
Беседа с детьми. - Прогулка. – Гусеница. - Две повести.

Был седьмой час утра. В селе все уже давно были на ногах. Стадо угнали в поле, печки истопились, и дымок кое-где вился ещё над соломенными крышами. Народ похаживал по улице, по случаю воскресного дня, никто не спешил на работу.
Из соседних деревень съезжались крестьяне к обедне и много телег, одна возле другой, стояло за оградой под липами, которые окружают храм Божий в селе Высоком; деревья красовались свежею молодою зеленью.
Прекрасная погода украшала всю эту живописную сельскую картину своими незаменимыми живыми красками; было и светло, и золотисто.
Ясное утро разливало на всю природу такую мягкую, живую теплоту, что, казалось, будто всякий цветочек, всякая травка приподнимали весело стебельки и головки и тянулись с благодарностью, после благодатной росы, к живительному солнцу!
Ударил первый звон колокола к обедне.
По утоптанной тропинке в гору шёл священник в церковь. Его круглая шляпа с широкими полями, длинная ряса и самая походка отличали его издали от всех других прихожан, которые тянулись вслед за ним со всех сторон.
В семь часов обедня началась. Церковь была уже полна народом, когда к ограде подошёл Михайло Васильевич.
В это же самое время подъехала телега. Женщина, лет тридцати пяти, правила лошадью. Возле неё сидел  мальчик, как казалось, лет четырнадцати, худенький, но прекрасной наружности, черноглазый и черноволосый, в синей рубашке.
Женщина, бросив вожжи на шею лошади, проворно сошла с телеги первая, потом подошла к мальчику, он обвил её руками за шею, она подхватила его, как маленького ребёнка, и на руках понесла в церковь.
Михайло Васильевич шёл за ними следом. Женщина пробиралась со своей ношей вперёд, мужики, догадываясь, что мальчик был нездоров, уступали ей дорогу; она его посадила на полу, против самых царских дверей, а сама пошла ставить свечи перед местными образами.
Михайло Васильевич стал, по своему обыкновению, на правом клиросе, между дьячками.
Обедня шла, как всегда, и ничто не нарушало её обычного порядка; только на лице Михаила Васильевича видно было, что больной мальчик и его бедная мать привлекали его внимание, что ему было и жалко, и грустно, и что не из простого любопытства он невольно останавливал на них свой кроткий, ласковый взгляд.
Мальчик, поджав под себя ножки, крестился и кланялся до земли. Личико его было такое весёленькое, умные глаза любопытными взглядами следили за церковною службой, он смотрел на священника с живым участием и с заметною смышлёностью.
Если бы он не сидел, а стоял, как и весь остальной православный народ, трудно было бы поверить, что он был болен.
Мать его, повязанная красным платком, в синем китайчатом сарафане, в белой рубашке и в пёстром переднике, стояла неподвижно возле него; она, напротив, ни на что как будто не глядела, как будто ничто не в силах было её развлечь - так она молилась, опустив глаза в землю. Губы её шёпотом произносили: «Господи помилуй!», и всякий, кто бы только со стороны на неё взглянул, почувствовал бы, что она молится не за себя, что её горячая молитва стремилась к Богу за больного, единственного сына. И всё было в ней просто, как была проста и искрення её нехитрая душа. Бедная женщина невольно иногда вздыхала, и этот вздох был так же глубок, как глубока была самая любовь её к сыну.
После обедни народ стал выходить из церкви; она же нагнулась к мальчику, что-то шепнула ему на ухо и, упираясь на руки, он пополз к местным образам.
Крестьянка, ухватив его под руки, помогла ему приложиться, приложилась потом сама, и почти уже из опустевшей церкви тихо за ним следовала, покуда он полз к дверям.
Михайло Васильевич стоял в уголку и смотрел на них.
На паперти он подошёл к ней и спросил:
- Давно ли он у тебя не владеет ногами?
- Вот третий месяц пошёл, батюшка.
- От чего это случилось?
- Он больно испугался. У нас ночью загорелась изба. Он спал на полатях... выскочить-то выскочил... и никак дня два ещё и после ходил, хотя и заплетался маленько, ну, а тут уж и совсем бросил ходить...
- Болят у него ноги?
- Нет, только не ходят.
- И ничем не жалуется?
- Ничем-таки: и спит, и ест хорошо, слава-те Господи! А только ноженьки вот... - (и женщина горько заплакала).
- Не плачь, голубушка, - сказал Михайло Васильевич, - Бог не без милости!..
- Уж и я говорю, - заметил беззаботно мальчик, - что слезами не пособишь... А я знаю, что пройдёт, до свадьбы беспременно заживёт...
Он даже весело улыбался.
- А ты скоро, что ли, жениться собираешься? - спросил Михайло Васильевич, шутя.
- Да вот, - продолжал мальчик, - только за ногами дело; оно, знаешь, не приходится; жених не каравай, на лопате к гостям не вынесешь...
Кругом стоящие дети расхохотались, да и мать сама не удержалась.
- Он у меня такой балагур, и всё-то смеётся... и всё-то шутит. Бог с ним, такой беспечальный! А уж какой хитрец на игрушки: знатно умеет их делать! Да ведь лучше большого смастерит.
- Хочешь я его полечу? - спросил Михайло Васильевич.
- Отец родной! - сказала женщина, и хотела в ноги поклониться.
- Не кланяйся, - поспешил заметить Михайло Васильевич, останавливая её, - одному Царю Небесному так кланяться можно! В Его святой воле и болезни, и исцеление, а мы – лекаря - только орудие Божие... Моё лекарство капельное, меньше маковой росинки... а часто вылечивает. Но всё же, наперёд мне надо бы осмотреть ноги мальчика. Поедемте со мною.
Он помог женщине усадить сына на телегу, который тотчас же взялся за вожжи, и они отправились к амбару; целая куча ребятишек за ними бежала с любопытством.
Михайло Васильевич остановил лошадь, потом, с помощью матери, перенёс мальчика к себе на кровать, положил его и стал осматривать со вниманием.
Ноги на вид были совершенно здоровы. Без малейшей опухоли или худобы, они во всех суставах сгибались, как должно, были теплы, влажны и чувствительны к малейшему прикосновению.
- Бог их знает, что такое... - приговаривал весёлым голосом мальчик, - не слушаются... Уж я на них вчера плёткой... так нет - больно, а больше ничего.
Ребятишки заглядывали в двери и улыбались при этих словах, а поистине - можно было заплакать.
Михайло Васильевич, осмотрев мальчика, принялся читать и рыться в своих книгах, расспрашивал все малейшие подробности, и долго задумывался. Потом принёс небольшой ящичек, в котором было множество маленьких баночек, со светлыми и чистыми, как слеза, каплями. Выбрал из них одну и, капнув в чайную чашку с водой, дал больному выпить.
- Ну, что Бог даст! - сказал она. - А ты, голубушка, замечай, не будет ли какой перемены. Я тебе дам ещё лекарство с собою на дом, всякий день натощак и на сон грядущий давай ему по одному приёму, и молитесь – главное - Богу. Он всегда волен этим чудным капелькам дать целебную силу и возвратить здоровье бедным его ножкам.
- Верю, кормилец, верю в силу Божию и знаю, если угодно будет Ему, и на этом пороге исцелеет мой Степаша, - говорила крестьянка: она усердно крестилась и кланялась, глядя на образ, висящий в изголовье у кровати Михаила Васильевича.
- А много ли у тебя детей?
- Он единый...
- А муж твой?
- И муж помер, вот уж восьмой годок пошёл... сиротинки мы с ним... И на всё-то он был у меня смышлён - нынче, думали, и пахать будем... а оно вот что вышло.
- Степаша, - спросил Михаило Васильевич, - жаль тебе, что ли, сохи-то?
Мальчик весело засмеялся и, потряхивая головёнкой, отвечал:
- Ног-то, почитай, больше жаль! Не то, что одну соху, взял бы теперь, пожалуй, и две и выехал бы на работу, да видишь, стал, как капустный кочень - знай себе на одном месте сиди, да молчи...
- На всё воля Божия, - заметила мать.
- Ничем ты его не лечила?
- Ничем, родимый; тёрла только маслицем из лампадки.
- Это и к лучшему; болезнь болезнью, а ведь неразумным лечением всегда можно повредить.
Покуда Михайло Васильевич завёртывал в бумажку баночку с каплями и толковал матери, как их давать, его горенка наполнилась ребятишками. Он никогда не мешал им входить к нему, когда они хотели, и, пользуясь случаем, они обступили Степашу, который выполз на самый порог.
Крестьянские дети вообще с чужими не разговорчивы. Они поглядывали на Степашу с любопытством, но не спрашивали у него ничего.
Когда мать его вышла из амбара, она сказала:
- Ну, поедем, кормилец, поедем с Богом домой.
- А знаешь что, голубушка, - заметил ей Михайло Васильевич, - я вот что придумал: лучше оставь его у меня, я его здесь с собою и спать положу. И уж если лечиться, так лучше на глазах. Я сам буду его беречь.
Мать с сыном переглянулись с заметным недоумением.
- Моё лекарство таково, - продолжал Михайло Васильевич, - что всякий тяжёлый запах мешает его действию. У меня в горнице ни душно, ни жарко не бывает - а дней через пять, увидим, есть ли польза или нет?
Голос его был такой убедительный, взгляд и ласковый, и кроткий. Во всех движениях его было какое-то мирное спокойствие, от которого так и веяло добротою.
Крестьянка подняла на него свои робкие глаза и отвечала вполголоса:
- Дай, батюшка, подумать... мне что-то дико, как-таки я так его и оставлю...
- Не у злого же человека ты его бросишь - вот поди, порасспроси, каков я, по селу меня все знают; а я покуда пойду чай пить. Вот моя Василиса вынесла мне столик и поставила самовар.
Михайло Васильевич уселся за амбаром в тени; ребятишки близёхонько около него расположились кучкой, и Степаша между ними, покуда его мать пошла в деревню к знакомым, потолковать и посоветоваться по этому делу. Его близкое присутствие их нимало не стесняло. Потом он взял кирпичик, наколол сахару мелкими кусочками и пошёл их обделять, приговаривая каждому приличное наставление.
- Вот тебе, Катя, за то, что ты голову сегодня гладко вычесала, как девка разумная. А то другой раз подумаешь, что у тебя на голове вороны гнездо свили. А тебе, Петя, за то, что вчера не дал Абрашке тёлку бить. Тёлка не виновата, что забрела в огород, когда калитка настежь; уж коли кого бить - так бить Абрашку - чего смотрел, а лучше никого ни бить, а так просто пожурить. А вот тебе, Федя, чтобы вперёд ты никогда брата дурными словами не ругал... Дурное-то слово поганит твой собственный язык. Кому какое дело, что ты его чортом обругаешь? А на языке, на твоём-то собственном, хуже, как сажа, как гниль была. Не марай же его, Федя... Не будешь? - спрашивал Михайло Васильевич, ласково поглаживая мальчика по голове.
- Не буду, - отвечал тот застенчиво, опуская глаза в землю.
- Я знаю, что не будешь; но подумай, сколько раз уж я тебя об этом просил! Ты не так спеши обещать, а только берегись: привычка-то у тебя больно взята... Чего уж, сегодня пономарь Антип Васильевич ударил в колокол, а ты вдруг во всё горло заголосил: «Вишь, дьявол, как загудело...» А гудел-то церковный колокол! Я слышу и думаю про себя, какой у нас этот Федя ругатель! У него что слово, то чорт... Правда?
- Правда, - отвечал Федя с улыбкой, - я сам не знаю, как так бывает.
- А ты за собою замечай, не давай воли языку, на верёвочку его привяжи...
- Как так на верёвочку?
- А так, просто - я тебе, пожалуй, шелковичку подарю, ты ею язык и стяни, она и будет его маленько связывать и ругаться не давать. Она тебя будет держать, знаешь, как коня держат удила.
Дети все хохотали.
- Вы смеётесь, ребята, а я говорю сущую правду: язык злее, чем мы думаем - его крепко надо держать: а дурные слова с него так и сыплются, если человек не остережётся... На тебе кусочек сахару, Соломонидка, - сказал Михайло Васильевич пучеглазой девочке в стареньком сарафане.
- А ей за что? - спросил мальчик лет десяти, в худенькой рубашке, да и сам плохенький, рыжий и рябоватый.
- За то, что она в церкви чинно стоит. Стоять смирно долг всякого христианина. Я и тебя не обижу, - продолжал Михайло Васильевич, обращаясь к рыженькому мальчику, - вот и тебе кусочек.
Мальчик очень оробел, ожидая, что его непременно обделят. Он привык, что почти везде и всегда его считали последним, потому что он был из беднейшего семейства, да к тому же ещё из семейства ленивого, бестолкового - и на самом мальчике всё это ясно отражалось.
Одет он был небрежно, волосы, как-то косо подстриженные, падали ему на глаза, глядел он неласково и исподлобья; но Михайло Васильевич, угадывая всему этому настоящую причину, не сердился на бедного ребенка, не отталкивал его от себя, а напротив, взял ласково за подбородок, приподнял головёнку и, заглядывая прямо в глаза, шутя спросил:
- За что же мы тебе, Антоша, дадим сахарцу? Как ты думаешь?
Ребёнок улыбнулся и покраснел.
- Я тебе сахару дам за то, что ты онамеднясь без вины был виноват; я видел, как тебе попало от бабушки за вихор и видел, что ты свинью десять раз загонял во двор, а она всё из подворотни вылезала. Значит, следовало только догадаться, подворотню хорошенько подпереть, а в тебе, бедном мальчике, догадки этой не достало. А что, скажи, больно тебя бабушка тогда оттрепала?..
- Нет, не больно - ничего, я привык, - отвечал мальчик равнодушно, - пусть их бьют, когда хотят - для меня всё равно...
- Уж и всё равно? Нет, Антоша, это неправда: всякой твари больно, когда её бьют, а ты человек... Подумай сам, уж не то, что больно, а ведь и стыдно; да и веселее, когда не бьют?
- Правда, что веселее, - отвечал мальчик...
- Вот ты и старайся другое дело сам смекнуть; будь поживее - чтобы вихру не попадало, а скорей спасибо старайся заслужить. А ты поди сюда, - продолжал Михайло Васильевич, - как, бишь, тебя зовут? - он обратился к мальчику застенчивому и черноглазому, который заглядывал издали, а близко подойти боялся.
- Его зовут Абрашкой, - отвечал Антип.
- Абрашка, а Абрашка! - повторил Михайло Васильевич. - Подойди ближе; чего боишься? Я не укушу, иди, не трусь, вот тебе кусочек сахару.
Мальчик решился и тихо к нему подошёл. Михайло Васильевич дал ему сахару, не сказав ни слова.
- А ему за что? - спросил Степаша, который всё слушал со вниманием и умным взглядом следил за каждым движением Михайла Васильевича; Михайло Васильевич ласково потрогал мальчика по розовой щечонке, потом обнял его и, прижав к себе, сказал Степаше:
- За ним ничего не знаю - ни худа, ни добра, а всё не мешает дать сладенького! Ребята - народ хороший, Божий... Вот и тебе, Степаша, - продолжал он, - ты не думай, чтобы я тебя забыл.
- Мне не надо, - отвечал разумный мальчик, - я не маленький, дай мне лучше ещё лекарства...
- Одно другому не мешает: лекарство лучше принимать или натощак, рано утром, или вечером перед сном. Возьми сахарцу.
Степаша поклонился, и сахар захрустел на его белых и крепких зубах.
- Вы теперь, ребята, ступайте по домам; обеденный час подходит - а ужо приходите опять: я буду вам сказки рассказывать.
- Спасибо, дедушка, беспременно все прибежим, - отвечали дети и скоро разбрелись по разным сторонам.
Степаша остался вдвоём с Михайлом Васильевичем.
Солнце поворотило правее, тень ушла с того места, где они сидели; на дворе было чудно тепло, и день становился почти жаркий.
- Перейдём сюда, подальше, здесь прохладнее, ветерком продувает, - сказал Михайло Васильевич, откидывая назад свои длинные и серебристые кудри. - Пришло красное лето - ведь как хорошо! Дышишь и не надышишься! - он встал.
- Хочешь, я тебе помогу? - спросил он мальчика.
- Не надо, - отвечал тот, - я и сам справлюсь.
Они пересели за соседний большой амбар. Степаша проворно пополз, и прежде даже, чем Михайло Васильевич успел оглянуться, он уже сидел у него в ногах.
- А что, ваше село большое? - спросил он у Степаши.
- У нас не село, а деревня, так себе - небольшая.
- А крестьяне зажиточные?
- Не знаю, право.
- Здесь земли везде хорошие; ну, и рыбы вдоволь - опять же, всё на реке - как не быть богатым?
- Мне не охота быть мужиком, - заметил мальчик.
- Отчего так?
- Во-первых, что работа самая тяжкая, а не прибыльная, а во-вторых, Бог вот и ноги взял.
- Бог милостив, твои ноги справятся, ты не печалься, не горюй.
- Я и так не горюю, а просто говорю.
- Ну, отчего же у тебя к мужицкому-то делу охоты нет?
- Затем, что я люблю машины; как-таки одна машина, а больше двадцати рук сработает? Ну, как её не любить?
- Где же ты видал машины?
- Видать-то, правду сказать, немногое что видал - а всё же сам смекаю! Вот хоть бы ветряная мельница - только поставь её по ветру, она и пошла, и пошла... валяет шибче, чем лошади вскачь скачут; зато и дело кипит - только успевай сгребать... Я все сам мельницы строю.
- Так видно об этом самом мать сказывала, что ты мастер игрушки делать.
- Ну, мастер ещё небольшой! - отвечал скромно Степаша, хотя и взглянул чрезвычайно выразительно и умно на своего собеседника, - а всё же мои мельницы на разные лады мелют, даром что вот такие, - он показал без малого на аршин от земли.
- И колёса есть? - спросил Михайло Васильевич.
- И колёса.
- И махи?
- И махи.
- И всё это ты сделал сам?
- Всё сам.
- И долго ли ты такую мельницу строишь?
- Как придётся: вот теперь ножик свой завёл - никогда с ним не расстаюсь; да наш кузнец Пахом очень востро его наточил, так скоро идёт. А то всё надо самому сделать всякую-то безделицу: и задвижки, и скобки, и гвоздики... у меня всё деревянное.
- Ну, а кроме мельниц ещё что делаешь?
- Хочется мне поладить с колодцем - вон там на горе, за нами версты три или побольше, вода далеко, а с колодцами ведь беда! Такая глубь! С каждым-то ведром баба бьётся - надо бы машину придумать...
- Ну, что же, придумал ты или нет?
Степаша почесал себе голову, потряхивая ею с задумчивостью.
- Нет, не могу! - отвечал он со вздохом. - Иной раз думаю, все спать лягут, а я всё лежу, не спится мне - всё колодец на уме: уж как хочется, почитай, один Бог знает; всё мне думается как бы и тут ветру не помочь?
Мальчик покачивал головой, с заметной глубокой думой.
- Знаешь ли, какую ты науку любишь?
- Я никакой науки не люблю.
- Я же тебе говорю: ты любишь механику.
- А что такое механика?
- Такая наука, которая лучше всего другого помогает человеку, когда ему надо заменить машиной труды рук человеческих...
- Ах, батюшки! Когда такая наука есть, то-то бы мне ей поучиться.
Глаза его засверкали.
- Да что же? Это дело возможное; первое - надо выучиться азбуке.
- У нас и азбуке-то учить некому, был один старик грамотный и тот осенью помер.
В эту минуту мать Степаши, Федосья Лаврентьева, подошла к разговаривающим.
- Батюшка, - сказала она, низко кланяясь, - вот на селе все говорят, что ты человек добрый, а Бог велик! Может, Он и поможет тебе Степашеньке ноги вылечить.
- Так ты его у меня оставляешь?
- Ведь я тут близко, всего в шести верстах - наведаться всегда можно.
- Конечно, можно.
- Отец родной, вылечи, век буду за тебя молить Бога! Федосья хотела броситься в ноги Михаилу Васильевичу.
- Ах, милушка, что грешить? Так кланяться можно одному Богу. Ты сама говоришь, и говоришь дельно, в Его Святой власти и наказать, и помиловать.
Во время этого разговора Степаша не сводил глаз то с матери, то с Михайла Васильевича, и на лице его живо рисовалось чувство, которое наполняло его душу. Хотя он и не жаловался, но  тяжко ему, бедному, было не владеть ногами. Он был от природы мальчик живой, проворный, весёлый, а тут не иметь возможности перебраться с места на место иначе, как с помощью рук и то с большими усилиями. Ведь это ужасно!
Крестьянка простилась с сыном, села на свою телегу и уехала. Степаша выполз на дорогу и долго смотрел ей вслед, покуда она не исчезла за поворотом.
- Барин, - сказал Степаша, приползая назад, - проводил - уехала!
- Зачем ты меня зовёшь барином? Ну, какой я барин?
- А как же мне сказать?
- Зови меня дедушкой, как и все ребята зовут.
- Дедушкой? - спросил мальчик.
- А не всё ли тебе равно! Ну, зови, как хочешь.
- По-моему - лучше дяденькой, когда позволишь?
- Ну, дяденькой, так дяденькой, я и на это согласен.
- Оно вот что, ты сказывал, дяденька... как бишь эту науку зовут?
- Механика?
- Да, да, механика - что прежде надо азбуку выучить.
- Конечно, Степаша - азбука во всём первое дело.
- А нельзя ли, дяденька, азбуку-то выучить самоучкой?
- Зачем самоучкой?
- Затем, что у нас учить некому.
- А разве тебе хочется?
- Очень хочется.
- Погоди маленько, мы об этом деле подумаем - и Бог даст сладим.
Михайло Васильевич сел за свои книги к столу и занялся ими; а Степаша, вытащив из-под амбара деревянный брусок, принялся от него откалывать куски дерева своим острым ножом и стругать их по очереди.
После обеда, часу в шестом, небо заволокло светлыми облаками, солнце чуть-чуть сквозь них проглядывало, и день был такой бархатный, что весь народ села Высокого высыпал на улицу.
Бабы и девки сидели, поджав руки, на лавочках под окнами и немилосердно пели песни,  -говорю немилосердно потому, что они кричали и визжали, не щадя ни себя, ни других, так, что кто полчаса послушает такого рода пение, у того в ушах звенит целый день.
Мужики около своих амбаров, в шумной беседе, толковали, как бы прокормить скотину до новых кормов.
- Ау! - говорил один старик. - Пришёл июнь, значит, закромы в амбарах пусты!
- Благодаря Создателя, что дожди были хорошие, будем, Бог даст, с сеном.
- Да ещё до сена далеко, на пастбище тоще, а уж посыпки ни одного колоса не осталось...
- Что нужды, кум, - заметил кто-то, - не тужи, зато всё растёт привольно - всего будет, с помощью Божиею; покуда перебьёмся.
- Куда это ребята собрались?
- Верно, к Михайле Васильевичу - ведь как они его любят! Да правду сказать, честная душа - нельзя и не любить.
Во главе кучки ребятишек к амбару Михаила Васильевича пробирались: Паша, дочь священника, и Антип, второй сын старосты.
Увидя их издали, он вышел к ним навстречу.
- Знаете что, дети? - сказал он. - Пойдёмте в овраг; Степаша, ты как?
- Далеко, что ли?
- Чего далеко, вот тут, под самой горой, - отвечал Ваня.
- Я и дальше ползаю, ничего; дорога гладкая?
- Как ладонь, всё равно.
- Ну, идём же, - сказал Михайло Васильевич, взял с гвоздика свою серую шляпу, палку, и тихими шагами стал спускаться с горы, приноравливаясь к осторожным движениям Степаши.
Дети рассыпались по дороге. Кто бойко нёсся вниз, как по ветру птица, кто прыгал через рытвинки и кустики, ловчее всякого козлёнка, но большая часть ребятишек шли медленно, окружая Степашу.
Они, может быть, и бессознательно, но смотрели на него с особенным чувством любви и сострадания. Жаль им было бедных его ножек!
Минут через десять вся эта компания очутилась в прекрасном местечке.
У самого села, между двух гор, замкнутая, точно высокими стенами, лежит долинка. Пышные вязы, дубочки и кое-где молоденькие берёзки красивыми кучками как будто щеголяли зеленью в защите от ветра и пыли: точно вымытые, точно покрытые лаком, их листья блестели на солнце. Густая трава со множеством различных цветов, как богатый бархатный ковёр, разостланный на всём расстоянии, так и манила присесть, отдохнуть; а тут же, в овраге, близёхонько, гремучий ключик, светлый и чистый, как кристалл, весело бежит, шумит, и, прыгая по камушкам, освежает жаркий воздух отрадною прохладою. Ну, прелесть, что за место!
В эту самую долину пришли дети, и, не сводя глаз с Михайла Васильевича, ожидали, где он прикажет остановиться.
Выбрав ровную площадку, он первый сел на старый пень и, обратившись к ним, сказал весело:
- Какая благодать такой день, дети, и какое веселье! Слышите: ключик шумит, гремит, а мелкие-то пташки точно хотят его перекричать.
Действительно, воробьи и малиновки, овсянки и скворцы щебетали и чирикали врассыпную и целыми кучами перепархивали с места на место, с дерева на дерево.
- Всем весело, слава Богу! - продолжал он. – Постойте же: я вам расскажу, не то сказку, не то быль, а всё же сущую правду. Садитесь около меня.
Дети так и бросились, стараясь наперерыв сесть к нему поближе.
- Тише, тише, зачем так толкаться, всем будет место, я никого не обижу - все услышат.
- Ну-с, - начал он, с расстановками, - вот что я вам скажу. Жил-был мужик Макар - он был должен соседу Максиму пятнадцать рублей. Пришёл срок платежа. Нет у Макара денег. Скучает бедный мужик, заботится и день и ночь, знает, что заплатить надо, а заплатить нечем. Посетила беда и Максима, другого-то мужика, у кого он деньги занимал. Пала у него корова. Горе, да и только! Корова у него была одна, а всякий крестьянский мальчик знает, что корова да лошадь - первое дело у мужика в доме. У Макара две коровы  -  вот он и идёт к Максиму и говорит: «Братец, я тебе должен пятнадцать рублей, денег у меня нет, а бери за мой долг корову, любую из двух, они у меня обе добрые». Стал Максим торговаться; известно, у мужиков без торга ничего не обойдётся. Максим, пожалуй, корову берёт, только бы ему Макар в придачу дал парочку его хохлатых кур, которые по всему селу славятся, что несутся хорошо, Макар бы и не прочь - ну что куры? Не Бог знает какое золото, да ему сынишку Антошу жаль. Антоша в курах души не чает, и всякий-то день, как услышит, что курочки клохчат, сам их в лукошко посадит, потом сам достанет снесённые яички, бережно их складывает рядами в кузовок и всё любуется. Пожалуй, что не так куры, как яйца его утешали. Мужики потолковали, ещё поторговались, и Макар отдал. В тот же день и корову, и кур отвели к Максиму во двор. Охнул Антоша по курам, да делать было нечего. На другое утро мужики уехали на работу, корову угнал пастух с крестьянским стадом в поле, а курочки, по старой памяти, ранёхонько бегут прямо к Макару в избу, к Антоше под лавку. Обрадовался мальчик, посадил их в лукошко, и ждёт. Курочки покудахтали, а там и яички снесли; потом вспорхнули весело и пошли себе гулять по избе, подбирая крошки под столом. Надо, говорит про себя Антоша, их к соседу прогнать - куры дяди Максима! Взял прутик и потихоньку спровадил их со своего двора.
- Вот вам и всё: а как вы думаете, дети, что ему следовало сделать с парочкой яичек, что курочки снесли?
Дети молчали.
- Ну, - повторил, улыбаясь, Михайло Васильевич, - народ разумный, что же вы не отвечаете?
- Не знают, что сказать, - заметила Паша, лукаво поглядывая на мальчиков.
- А если я у тебя спрошу, - продолжал он, - что ты скажешь? Когда бы эти яйца были у тебя в руках, что бы ты с ними сделала?
- Я бы их маменьке отдала.
- А ты? - продолжал расспрашивать Михайло Васильевич, обращаясь к Антипу, мальчику бойкому и улыбающемуся.
- Я бы их накалил, а там бы посолил, да съел.
Все захохотали.
- А я бы, - прибавил Федя, ободренный общим смехом, - и калить бы не стал, а так, просто, разбил бы маленько, да и выпил бы сразу...
- Нет, братцы, дело не в том, - прервал его Михайло Васильевич, - а что - по совести -  следовало бы сделать?
Дети переглядывались, не говоря ни слова; один Степаша глядел пристально на Михайла Васильевича и как будто ожидал, что и у него спросят ответа.

- Ты постарше, Степаша, - сказал ему Михайло Васильевич, - ты как думаешь?
- А, по-моему, куры чужие, так и яйца чужие; их следовало дяде Максиму отнести.
- Спасибо, друг, дельно ты рассудил; оно действительно так, что чужое, то не наше. Вот корова ходит, а я пойду и выдою её, или вот овца чужая, а я её выстригу: это и значит то же, что украсть! А вы, ребята, и не смекнули, глупенькие, что Антоша мой чуть-чуть сам в воришки не; попал. На его счастье, бабушка его в огороде была. Она, как пришла домой, видит у него яйца в руках, сперва спросила, откуда они; а потом и научила: «Отнеси, дескать, говорит, Антоша, верно, у дяди Максима есть кто-нибудь, дома; отнеси и отдай» - он так и сделал. И вы так же вперёд делайте, если случится. Чужим добром и в шутку поживиться не следует.
- Дедушка, а ещё что расскажешь? - спросил Леонтий, мальчик смелый, бойкий и живой.
- Вот, дай прежде подумаю, - отвечал тот.
Дети молча ожидали, а он, рисуя палкой по земле, заметил ползущего червяка, пушистого и мохнатого, чёрного, как соболь, с красненькими крапинками между шелковистых прядей.
- Посмотрите, дети, - сказал учитель.
Ребятишки бросились к червяку.
- Ишь, какой нечёсанный, - заметил из них кто-то.
- Как нечёсанный? Напротив, расчёсан и в пух и в прах, кажется; что волосок к волоску не пристал, и какой красивенький. По науке, это не червяк, а личинка; из него выйдет бабочка. А червяком зовут, вот, например, земляных, и еще вот пиявки и другие; а эта личинка - крапивная.
- Разве он жжётся? - спросил Федя.
- Нет, но он крапивою питается. Знаете ли вы, дети, что из него выйдет прекрасивая бабочка? Хотите, я эту личинку возьму, посажу её хоть бы в берестовый бурак, сверху затяну серпянкой, чтобы он у нас не ушёл и не задохся; положу ему крапивы, всякий день будем её переменять свежею, а то, пожалуй, его бедного можно заморить, он и в бураке у нас совьёт свою паутинку и у нас же обратится в бабочку!
- Хотим, хотим, - отвечало несколько голосов вдруг.
- Дяденька, - сказал Степаша, - ты и мне покажи: ведь чудно, право, как-таки всё это делается!
- Уж так чудно, - продолжал учитель, - что и налюбоваться нельзя! Эй, ребята, кто проворнее других - сбегай ко мне, там, на полочке, около книг, стоит пустой бурачок.
- Знаем, знаем, - отвечали проворно четверо мальчиков и, как стрела, пустились бежать в гору.
Они скоро исчезли из виду - только пыль, поднятая по дорожке их босыми ногами, вилась ещё им вслед.
- И все бабочки выходят из червяков, - спросила Луша, - и ночные тоже?
- И ночные, и все, какие только есть на свете. У меня есть прекрасная книга с картинками, там всё подробно написано о бабочках, стрекозах и кузнечиках, и о всех насекомых вообще. Вот я буду вам из неё читать, и вы сами увидите, дети, что нё только небо и земля, но каждая маленькая мошка так премудро создана Богом, что нельзя ею не дивиться и не любоваться.
Покуда мальчики бегали за бураком, Михайло Васильевич показывал детям, как червячок, лишь только его трогали, свёртывался в клубочек и лежал недвижимо, покуда не оставляли его в покое, как потом он тихонько вытягивался и старался пробраться в траву.
Он казался такой беззащитный, что поневоле приходила мысль: кто его оберегает от стольких его врагов? И холод, и дождь, и град должны быть для него страшны; птицы, звери, а люди и того больше; между тем, невидимая рука природы бережёт это маленькое пресмыкающееся наравне со всеми другими созданиями в великолепном мире, его окружающем, и оно живёт и наслаждается жизнью; и оно накормлено и согрето; и оно размножается и украшает собою богатый мир Божий, из которого человеку одному дано великое право почерпать науки, познания, и применять их к своей собственной пользе и уразумению.
Михайло Васильевич молча всё это думал, но не говорил; окружающие его крестьянские ребятишки его бы и не поняли. Он говорил им только то, что было по их смыслу, по их силам.
Он помаленьку, так сказать, по капельке развивал их разум, и эти добрые дети, сами того не замечая, с жадностью ловили его кроткое, тёплое и живое учение.
На горе показались посланные; впереди всех бежал Леонтий с бурачком в руках; он летел, как на крыльях, даже страшно было смотреть, когда с размаха он стал спускаться вниз.
Но ребята были привычные, у них только вихры по ветру раздувались, а они молодцами и с замечательною ловкостью сбежали по самому крутому скату и очутились в долине.
- Спасибо, ребята, ай да проворный народ! Давай, Леонтий, давай бурак сюда; а ты, Катя, нарви крапивы, вон там, около сломанной берёзки, большой куст.
Тотчас же и это приказание было исполнено, крапивы положили в бурачок и червяка в него посадили.
- Теперь, за то, что вы всё это так проворно справили, я вам ещё кое-что расскажу - слушайте, - сказал Михайло Васильевич.
- Антипка и Кондрашка шли по дороге, возвращаясь из леса домой. Возле самой их околицы, почти в воротах лежал кожаный кошелёк. Они его увидели, подняли и давай развязывать ремешок. Смотрят - деньги, стали считать, и насчитали серебром и медью два рубля семьдесят три копейки. Обрадовались мальчики; друг у друга вырывают кошелёк из рук, не говоря ещё почти ни слова.
- Это клад, - говорит Антип. - Нам его Бог послал, - разделим пополам.               
- Ну, какой клад, - отвечает Кондратий, - просто-напросто находка. Ты, смотри, никому не сказывай, а то, пожалуй, придерутся и отнимут.
- Как же так, не говорить? Ведь не в землю же его зарыть, все же увидят и спросят.
- Давай прежде делиться.
- Ну, давай.
И с этими словами мальчики сели возле самой дороги во ржи, высыпали деньги в полу рубашки Антипа и, как раз, разделили пополам. Досталось на брата по рублю тридцати шести копеек с денежкой.
- Кошелёк кому? - спросил Антип, видя, что Кондратий высыпал в него всю долю своих денег.
- Кошель чего делить - я его себе возьму.
- А я тебе не дам, - Антипка кинулся на товарища, тот не уступал, и мальчишки, из-за чужого кошелька, приударили в такую потасовку, что если бы кто-нибудь со стороны на них посмотрел, так, пожалуй, и жалость и досада бы взяла. Они, не жалея, друг друга хватали кулаками, куда ни попало, и в глаз, и в шею, и в затылок. Антипка уцепился крепко за кошель, вырвал его изо всех сил у товарища и не почувствовал, что, в это время все его деньги рассыпались во ржи; Кондратий же, видя, что дело плохо, ударил его вдруг ногою по ногам, свалил на землю и прижал в грудь коленом так крепко, что Антип громко закричал и выпустил кошель из рук.
- Теперь кошель мой, - сказал Кондратий.
- Как бы не так! - крикнул во весь голос Антипка. Он так разозлился, что ругал товарища, какими только мог, дурными словами, потом оправился маленько, обдёрнул рубашку, которая во время драки совсем ему на горло сползла, пригладил кое-как волосы и прямою дорогою, во весь дух, пустился в деревню. Он бежал на Кондрашку жаловаться, да вдруг на дороге спохватился о своих деньгах. Кладёт руку в карман - ау, и след простыл. Вот он в испуге остановился, а Кондрат стоит и смотрит издали, что будет.
Антип поворотил скорей назад, на то место, где была драка, и, ползая на четвереньках, стал второпях искать и подбирать растерянные деньги. В эту самую пору из ворот околицы вышел мельник Лаврентий, он шёл осторожно, и видно было, что чего-то искал. Увидя мальчиков, он им крикнул издали:
- Эй, ребята, не видали ли, я свой кошель обронил?
Молчать было нельзя.
- Вот он, - отвечал ему Кондратий, - только мы деньги считали вот тут, во ржи, да никак, что-то обронили.
Мельник пошёл сам на указанное место, и, в радости, что нашёл свои деньги, ни одного слова не сказал мальчикам; а следовало бы их пожурить.
- Как вам кажется, дети? Что же именно они сделали худого? - спросил Михайло Васильевич своих слушателей.
Они, по обыкновению, молчали.
- Вы мне скажите, - повторил он кротко, - за что следовало их побранить?
- Зачем они ругались? - заметил Федя.
- Этого мало, - продолжал учитель.
- Зачем они дрались, - отвечал другой.
- И это дурно; но всё вышло от того, что, главное, следовало им, как подняли кошель, сейчас идти к отцам, или к старосте, и сказать: вот, что мы нашли. Тогда бы и греха не было; чужое добро они между собою бы не делили, и не дрались бы, и не ругались бы, а были бы честными людьми. Вот оно, что! Поняли вы меня? - спросил Михайло Васильевич.
- Как не понять? Поняли, - отвечали мальчики.
- Они, пожалуй, и поняли, а дай им гривну разделить, так передерутся, что упаси Боже! - сказала Феня, покачивая головой. - Пожалуй, хуже ваших передерутся!
- Уж и передерутся, - спросил Михайло Васильевич с улыбкой, - а вот мы увидим.
Он вынул свой кошелёк, достал двугривенный и, отдавая Антипу, сказал:
- Вот вам всем на пряники; во-первых, сбегайте к батюшке и попросите его из церковных денег разменять на копейки, а потом поровну и разделите.
Мальчики кланялись.
- А с девочками надо поделиться, что ли? - спросил Федя.
- Нет, - отвечал Михайло Васильевич, - девочкам я дам особо. Вот, Паша, и вам двугривенный, ты никак старшая. Смотри же, без шуму и крику разделите, а как должно.
Покуда он говорил, мальчики стали в кружок и, пересчитывая, сколько их было налицо, тыкали пальцами друг другу в грудь.
- Вы Степана не забудьте, - прибавил учитель.
- Нас всего и с Степашей двенадцать человек.
- Ну, пойдёмте же теперь домой.
- В гору-то я скоро не могу, - сказал с робостью Степаша, - да вы меня не дожидайтесь, я дорогу знаю.
- Постойте, ребята, - крикнул учитель, - мы вот что сделаем; сбегайте, кто-нибудь, ко мне за верёвкой: она у самых-то моих дверей, на гвоздике висит; принесите её скорей сюда. А ты, Степаша, сиди и держи мой бурачок, да гляди, чтобы червяк не ушёл.
С этими словами Михайло Васильевич встал со своего места и скорыми шагами пошёл к ручью, возле которого рос раскидистый куст ивняку. Он вырезал четыре большие ветви, аршина в три длины, и, таща их за собой, воротился к широкому пню, на котором сидел прежде. Дети с любопытством смотрели, что будет.
Тогда наложил он ветви друг на дружку, соединяя их наверху все вместе, и принесённой верёвкой крепко связал, оставил четыре конца, довольно длинных.
Стоило взглянуть на ребят, и даже на Степашу: такое веселье было написано на всех их лицах. Мальчики бросились к верёвкам, толкаясь наперерыв, кому куда стать. Степаша, опираясь на руки, с трудом, но вскарабкался на ветви, покрытые густо их зеленью; казалось, что никакой бархатом обтянутый щёгольский экипаж не мог бы его прельщать более; так весело выглядывали его белые зубочки из-за улыбающихся тонких губ, так светились и блестели его умные глаза; так смеялся он откровенно тонким звучным своим голосом.
- Надо ехать в объезд большой дорогой, тут будет круто, - заметил Абрашка.
- В объезд, так в объезд, - подхватили другие.
Поезд тронулся. Можно было его срисовать, так он был мил.
В серой, широкопольной своей шляпе, высокий и худощавый Михайло Васильевич издали был виден, а дети, по два у каждой верёвки, как бурлаки, налаживали идти в ногу, переваливаясь, чтобы тянуть дружнее. Самые маленькие мальчики и девочки составляли свиту и шли сзади по гладкой дороге, по которой ивовые густые ветви, хотя сметали начисто весь сор, но зато подымали и пыль столбом.
Так въехали они в село. Все им весело снимали шапки - такое приятное впечатление производил этот необыкновенный поезд на всех встречных.
Когда они доехали до амбара Михаила Васильевича, двух старших мальчиков и Паши уже с ними не было; они забежали по пути к священнику - менять деньги, и, минут через десять, воротились с ними к дверям учителя.
Михайло Васильевич не хотел в это дело мешаться и повторял им: делите сами.
Мальчики бились с полчаса: и смешно, и жалко было на них смотреть - в таком они были затруднении; но всё-таки ни крику, ни шума не было. Главная трудность состояла в последних двух копейках, которые даже, разделённые на полушки, приходились не по ровной части.
Девочек было десять, расчёт был и легче и вернее, и скорее кончился.
Покуда всё это ладилось, Михайло Васильевич достал из своего чемоданчика старую кисейную занавесочку, и одним концом обтянул бурачок, который тут же поставил на полочке у окна.
Так прошёл весь вечер. Часу в десятом, обратившись к Степаше, Михайло Васильевич сказал:
- Ведь ты у меня ночуешь; надо же сказать моей Василисе.
- А чего ей сказывать-то?
- Пусть кое-что постелет.
- У меня суконный кафтан с собой есть, вот и шабаш - лёг, да и заснул.
- Оно можно-то можно, только, по-нашему, люди так не спят; всё же под голову подушечку сунуть не лишнее. И что же по полу валяться, как собака? Лучше по-людскому лечь. Эй, Василиса, - крикнул Михаила Васильевич, - Степаша у меня ночует, подай там, в уголку, кошма свёрнута, да надо бы подушечку, добудешь, что ли?
- Чего добывать? У меня и дома есть, сейчас принесу, - отвечала старушка и тотчас же отправилась исполнить приказание Михайла Васильевича.
- Знаешь, Степаша, что я тебе скажу? Чем человек опрятнее, чем чистоплотнее, тем он здоровее; поэтому, надо приучать себя к чистоте. В твоём кафтане что пыли, что грязи, и, чай, и блохи водятся - ну что же хорошего на ночь-то им покрываться? Или, если уж другого ничего нет, так с вечера надо бы взять прутьев, да его хорошенько выколотить, да уж тогда им покрыться: всё же тогда будет поопрятнее.
- Правда, дяденька, правда.
Василиса вошла с подушкой; прежде чем разостлать кошму, взяла веник и принялась в амбаре начисто выметать пол.
- Тётушка, сказал Степаша, пусти меня, я этого дела мастер; погляди, как чисто вымету, соринки не оставлю; я, знаешь, низко сижу, мне и спину гнуть не надо.
С этими словами Степаша с веником принялся за дело и, действительно, с удивительной ловкостью, не владея совсем ногами, вымел избу.
Михайло Васильевич, стоя на дворе, смотрел на него с самого порога, и сердце его так и горело добрыми пожеланиями к исцелению больных ножек этого прекрасного и ловкого мальчика.
Потом разостлали кошму, положили подушку, в чистой, синей набойчатой наволоке. Вместо одеяла Василиса вынула толстую, но чистую холстинную простыню, и мальчик с удивлением смотрел на эти приготовления - ему они были в диковинку.
- Ну, теперь с Богом ступай, Василиса, а мы станем спать ложиться.
Степаша в эту минуту прихватил свой кафтан и выполз на улицу, он хотел его выколачивать.
- Постой, друг, - заметил учитель, - так не выколотишь: пыль с земли хуже будет в него вбираться, если его по полу разостлать; а вот я его тут на плетень повешу, так и дело пойдёт ладно.
С этими словами он исполнил, что говорил, и Степаша, выдернув из стоящей у стенки метлы несколько прутьев, принялся с усердием выбивать из своего кафтана пыль, которая серым облаком так и летела по ветру влево.
- Видишь, какой он чистый, - с улыбкою заметил Михайло Васильевич.
- Зато блохам приволье, - отвечал, шутя, мальчик. – Чай, они думают, что за чудо! Жили, жили, а тут - смотришь, пришла пора убираться...
Выколоченный кафтан повесили у самой двери на гвоздике.
Потом Степаша, сидя на полу, помолился Богу, потом простился с учителем, вполз на кошму, прилёг на подушку, потянул на себя чистую простыню и через десять минут спал уже крепким сном.

Copyright: Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой, 2017