 Сироты.
Новое постановление. - Поездка к матери. - Крайняя бедность. - Помощь.
Дня четыре после описанного, на самом конце села умер скоропостижно трудолюбивый молодой мужик, Влас. Вся деревня всполошилась от нечаянной его смерти.
Остались после него старуха мать, вдова ещё молодая и трое ребятишек.
Издали были слышны вой и плач в избе осиротелого семейства.
Дом был порядочный, почти богатый, и вдруг одним ударом, как громом, разбило его едва ли не навсегда.
Где женщинам поддержать, что поддерживали две сильные руки плотного и добросовестного работника, и как придется ещё им вырастить трёх сирот.
Степаша первый услыхал о смерти Власа и первый сообщил это известие Михайлу Васильевичу.
Учитель пошёл тотчас к вдове, а мальчик полз за ним издали.
Это было рано утром. Народ погоревал около ворот покойника, да и разошёлся на работу; скотину всю угнали в поле, тишина на улице была совершенная, только ребятишки теснились у избы Власа, иные влезали даже снаружи на лавочку и заглядывали в оконца. Бабушка Анфиса и вдова Серафима, сидя над покойником, разрывались, так плакали. В выражении их печали было что-то дикое, вопиющее, почти страшное, а он лежал как живой. Даже улыбка была на губах, и лицо такое было кроткое, такое спокойное, точно он сладко спал; только синеватая бледность напоминала о смерти, и видно по ней было, что ему не проснуться.
Степаша остался за воротами, а Михайло Васильевич один вошел в избу.
Перекрестившись перед образами, он положить земной поклон, с молитвой за покойника Власа, потом подошёл к плачущим женщинам и сказал своим мягким голосом:
- Посетил вас Господь! Велико горе... и ничем-то в свете не поможешь, а всё же кричать не надо; Бога ради смиритесь.
- Ах, кормилец! - отвечала старушка. - Что мы теперь будем делать? Ведь нас пять душ. Пропали наши сиротские головушки, хошь по миру идти. Сгубила нас всех смерть хозяина, сына моего родного, ненаглядного...
И старушка, раскачиваясь с воплями, голосила так, что душу разрывала.
- Анфиса Демьяновна, ты постарше, тебе и пример надо показывать. На всё воля Божия.
- Правда, батюшка, правда, отец родной, - отвечала Серафима, - да кто же нас прокормит?
- Бог наказал, Он же и помилует. Да вы поглядите около себя. Кто же с голоду умирает? И к сиротам Господь ещё ближе. Верьте моему слову, никто из вас не пропадёт. И детей Господь на ноги поднимет, только живите, как и следует добрым христианкам. Не гневите Творца Небесного непокорным воем, не голосите, это дурно, грешно. Молитесь Богу, Он один верный помощник и покровитель.
Обе женщины притихли и, кланяясь, говорили:
- Благодарим за доброе слово.
Они перестали кричать.
- Печаль Бога не гневит, когда она кроткая, любящая; Сам Спаситель наш Христос плакал, когда друг его Лазарь умер; Он милостиво примет и ваши слёзы, видя вашу душевную скорбь. Он Сам облегчит её, только будьте кротки, как дети. Надейтесь, бедные женщины!
- Да на кого же нам надеяться? И как же, батюшка, быть, когда время к сенокосу-то подойдёт? Пора приходит.
- Прежде чем заботиться о себе, схороните Власа, помолитесь за его душу: просите Бога, чтобы Он принял его в свои светлые селения, где нет ни плача, ни рыдания! Верьте святому Писанию! Оно обещает награду людям за добрую жизнь. Влас, все говорят, был хороший человек, честный, добрый, трудолюбивый.
- Точно, батюшка, точно, что был честный и трудолюбивый, да помер-то он без покаяния...
- Разве он сам на себя руку наложил? Его смерть была свыше. Мы и в молитвах просим безболезненной и мирной кончины. Смерть, как на крыльях, перенесла его к Богу. Он и оглянуться, чай, не успел. Что же вы об этом горюете?
- Батюшка, да как же умереть-то без причастия? Вот что, - говорила вдова.
- Он говел и причащался постом, кроме того, жил честно, и ради Бога, делая по силам сколько мог добра. Господь волен принять его и без покаяния.
- А мне пуще всего жаль, что его нет в живых, что закатилось моё красное солнышко, что улетел невозвратно мой ясный соколик, а я думала он меня в могилку проводить! - повторяла мать и горько рыдала.
Много что ещё говорили наперерыв обе женщины.
Михайло Васильевич продолжал равно ласковым голосом:
- Верю, верю, что вам очень тяжко, затем и пришёл. Так бы рад помочь, что вот всё бы, кажется, отдал, только бы вам, бедным, душу отвести. Что делать! Я и сам сирота, круглый сирота, и всё же Бог меня никогда, ни на одну минуту не оставлял! Надейтесь и вы, голубушки. Я вот постараюсь о сенокосе похлопотать, время пропускать не следует; да время ещё и не ушло; никто косить и не думает.
- Батюшка, отец родной, благослови тебя Бог, - отвечали обе женщины.
Михайло Васильевич поклонился им и ушёл. Степаша ждал его у порога, они отправились потихоньку по дороге.
Священник сидел на лавочке у своего дома и читал книгу.
- Отец Андрей, - сказал Михайло Васильевич, снимая перед ним шляпу, - какое горе у бедной Анфисы Дементьевны, да и Серафиму как жаль: ведь трое детей осталось.
Он сел с ним рядом.
- Жалко, действительно жалко.
- Надо бы им помочь.
- Да чем поможешь?
- Надо постараться: как бы сено их выкосить и сметать в копны, а там и с остальными всеми работами! Куда двум бабам одним управиться?
Священник покачивал головою в недоумении.
- У всякого своя забота, Михайло Васильевич, своя и работа.
- Отец Андрей, да ведь как же и не помочь, когда человек в беде? Вам, верно, известно, каков был Влас?
- Таких немного, скажу вам, отличный был мужик, примерный!
- Неужели же он, при жизни, никому добра не сделал?
- Как не сделал? Вот у Сергея Косова на прошлогодней масленице две лошади пали, так он ему постом, никак два воза дров вывез сам. А там как у Сидора Бушуя, об самую святую, овин сгорел, тогда ему без Власа никак бы не справиться. Да что и говорить, можно насчитать не один ещё пример.
- Ну, как, кажется, этим самым людям не помочь бы его семье, не выкосить их лугов, не собрать его хлеба?
- Ну, уж извините, Михайло Васильевич, а между мужиками этого не бывает. Даром ни один перстом не пошевелит. Я здесь живу пять лет и знаю народ.
При этих последних словах священника Михайло Васильевич, крайне огорчился, опустил голову и молчал.
Тяжело было его кроткой душе, горящей любовью к ближнему.
- Неужели, отец Андрей, их усовестить нельзя? спросил Михайло Васильевич.
- Рад бы душою, да едва ли? Я же и говорить не мастер. Ведь вот, взять хоть бы Власа, он был бессребрянная душа, да это редкость между ними, его никто не уговаривал, он сам делал добро, где мог.
- Всё же не мешало бы попробовать!
- Да вы научите меня: как? - спросил священник.
- Как, при большом таком селе, как наше, не уладить, чтобы бедные бабы-сироты не разорялись?
- Батюшка, придумайте, да нас и надоумьте, - отвечал священник, - я рад поусердствовать. Они все люди не дурные, но невежественные...
- Где же им чему-нибудь и научиться, - проговорил в раздумье Михайло Васильевич, - грамотных у вас никого нет, читать никто не умеет. А они ли в этом виноваты?
- Действительно, не они. Надо бы школу, но надо и их собственное сознание, что школа нужна: а подите-ка втолкуйте им, что и тут деньги необходимы - без денег ничего не сделаешь.
Разговор принял другой оборот, и Михайло Васильевич встал, чтобы идти далее; он нечаянно взглянул на Степашу, сидевшего у ног его.
Приподняв головёнку, мальчик смотрел на него пристально, и взгляд его был светлый и живой.
- Вот ноги-то! - сказал он, тряхнув своими густыми волосами. - А то бы я с радостью пошёл косить для этих баб-то; правду и то сказать, что косить ещё не умею, а всё бы пошёл.
- Да, Степаша, да, голубчик, тот только и человек, который для горького и беспомощного готов потрудиться сам. Поди-ка, растолкуй это лошади или собаке! Им никогда не понять. А вот у нас в селе и люди живут, да видно тоже, что животные, когда не разумеют, какая для всякого человека высокая отрада помочь, утешить, пособить.
Идя дорогою, Михайло Васильевич погружён был в раздумье. Нанять работника он не мог, денег у него не было, косить сам не умел, и забота об осиротелом семействе так его мучила, что поневоле глубокие вздохи вырывались из стеснённой груди.
На третий день, в Воскресенье, должны были хоронить Власа.
Часу в шестом утра, после заутрени, Михайло Васильевич пришёл к отцу Андрею. Он с ним поговорил что-то вполголоса и отдал какую-то бумагу, сложенную вчетверо.
В обедню вынесли покойника и поставили в церкви. Отец Андрей, по окончании службы, вышел из алтаря и у аналоя сказал следующее короткое слово:
«Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Сегодня, по обыкновенно Воскресного Христова дня, собрались мы в Церковь Божию помолиться и поблагодарить Создателя за все неизреченные Его к нам милости.
Но все ли вошли в храм Божий весело, с душою спокойною, и благодарною молитвою?
Посмотрим около себя. - Не видим ли мы, друзья мои, гроб, а около гроба не слышим ли тяжкие вопли и рыдания?
Добрый, честный, трудолюбивый собрат наш, Влас, умер, и осиротелая семья его неутешна в горькой своей участи.
Кажется, ему ли не надо было жить? Кто же вырастит его детей, кто прибережёт мать и вдову? Кто их накормит, оденет, обогреет? Но судьбы Божии неисповедимы! Не нам, друзья мои, вопрошать Господа! Он один знает, зачем взял отца семейства, за что смерть, как громом, ударила в избу этой бедной семьи? Мы, как христиане, то есть, как покорные сыны Отцу Небесному, рассудим, как должно принять эту неизвестную, даже непостижимую волю Божию! Мы можем говорить о ней покойно, без жалоб и рыданий; у нас печаль, как змея, не гложет сердца, не нас самих постигла такая тяжкая беда, мы покуда счастливы и спокойны с семьями нашими, и потому обязаны рассудить, к чему призывает нас Бог, со смертью Власа, что Он нам приказывает? Для этого необходимо: во-первых, помнить, что каждый из нас может точно также умереть скоропостижно каждую минуту, как умер Влас; второе, что семья каждого из нас останется, точно так же, как и его семья, без опоры и покровителя; третье, что точно так же и в нашей бедной семье будут слышны и вопли, и рыдания, раздирающие душу, будет то же сиротство, та же угрожающая нищета. Друзья мои, прошу вас, слушайте. Влас умер, а вы видите, живая его семья требует живой помощи; завтра, может быть, я скажу: Сергей умер; а семья его будет в нищете; после завтра скажу: Сидор умер, а семья его в той же нищете; поэтому рассудите, на чьи же руки остаются дети-сироты, когда Богу угодно отцов их отозвать к себе?
Они остаются на руках людей добрых и честных, кто бы они ни были, на руках истинных христиан; а христианин тот, который чувствует, что такое печаль и горесть ближнего, который, как Самарянин в живом слове Святого Евангелия, не мимо идёт от страждущего и вопиющего человека, но возливает елей на раны его, перевозит его в гостиницу и платит свои деньги, чтобы его полечили и поберегли.
Скажите мне, друзья мои, христиане ли вы или нет? Если вы не отрекаетесь от имени Христа, то не отречётесь и от помощи в пользу семьи Власа. Спаситель наш связал своим святым именем всех людей между собою и возложил на нас всех святую обязанность взаимной помощи в тяжёлые дни испытания и горя.
Влас умер, - а Христос жив и вечно жить будет для защиты его бедной семьи, беспомощной и осиротелой. Христос жив в сердцах всех христиан, предстоящих у гроба покойника. Он жив во всех добрых наших помыслах и делах, и мы тогда только не отрекаемся его имени, когда то делаем, что велит Его Божественная бескорыстная любовь.
Наше село большое, благодаря помощи Божией, богато всем: должны ли быть в нём сироты беспомощные? Друзья мои, именем Иисуса Христа, я вас прошу обсудить это дело, как следует христианам честным, добрым, добросовестным! Мне кажется, что всем миром надо положить, чтобы все крестьянские полевые работы покойника Власа - были всем миром исполнены.
У нас о сию пору никогда не было ещё и речи о таковом деле, но пора за него взяться, пора перед Богом заявить свою христианскую любовь к вдовам и сиротам, и учредить постановление, которое бы оградило их в нашем селе от нищеты. Надо помнить, что каждый из нас может оставить семью без работника; поэтому мы этим новым учреждением, этим обязательным взаимным трудом, будем помогать друг другу, обеспечивая будущность детей наших. Скажу больше, друзья мои: «Дающая рука не оскудеет», - гласит Святое Писание, и слова эти горят вечною неугасаемою истиною, на них должна быть основана вся жизнь наша, и тогда мы мирно пойдём по указанному нам свыше пути и бестрепетно будем ожидать, что каждого из нас, как Власа, может постигнуть скоропостижная кончина. Отрадно вспомнить, что был хороший и истинно добрый человек, будем надеяться, что Господь, как Отец милосердый, примет его в свои обители, а мы, вспоминая с любовью об его честном имени, почтим его память посильною жертвою в пользу его семейства. Аминь».
Священник говорил звучным, трогательным голосом.
Слушатели, не ожидая таких тёплых увещеваний, слушали с необыкновенным вниманием. Живое слово любви вливалось в их душу с силою, ему одному принадлежащею. Степаша сидел на клиросе у ног Михаила Васильевича, который, опустив голову, ловил в слушателях каждое впечатление, каждый вздох, и смотрел на них заметно испытующим взглядом. У него сердце билось, и благое дело шибко вертелось на уме.
Как описать Анфису Дементьевну и Серафиму, с тремя её сиротками, слушающих в числе других простое и нехитрое слово сельского проповедника?
Старушка Анфиса, стоя на коленах и припав головою к самому гробу, казалось, выплакивала свои глаза, хотя голоса её вовсе не было слышно, так она страшилась помешать отцу Андрею.
Серафима, утомлённая, унылая, была желта, как воск, она с каким-то одеревенением, опустив глаза, глядела в землю, но слова священника её вдруг оживили, она подняла на него беглый свой взгляд, следила за каждым словом, и, вздыхая из глубины души, приговаривала едва внятно:
- Отец родной, Господи помилуй!
По окончании всей службы народ вышел из церкви; кто понёс, а кто и так пошёл проводить Власа на кладбище. Эта обыкновенная церемония происходила с обыкновенным порядком, но и с обыкновенным воплем, криком и отчаянными рыданиями женщин.
В печали людей необразованных есть что-то возмущающее душу христианина; но можно ли решиться упрекнуть бедных этих женщин, если никто не просветил их тёмные понятия, если никто не пролил единой капельки услаждения на их горькую печаль живым словом христианского учения? Виноваты ли они? Легче ли им?
Нет, конечно, нет! Облегчает наше всякое горе одна надежда на святые обетования Божии, которые Христос в каждом слове Евангелия оставил людям, как верный залог Его Божественной любви.
А бедные крестьянки, слушая даже Евангелие, при чтении его в церкви, вникают ли в высокий смысл этого Божественного учения? Чтобы Евангелие облегчало для нас жизнь, необходимо прилагать его ко всем нашим чувствам, ко всем мыслям; тогда и самые трудные испытания человек сумеет перенести лучше, разумнее, без ропота, без дикого крика и грешного отчаяния.
После похорон крестьяне собрались в кучу и стали рассуждать о слове отца Андрея.
- Да как же так сделать, - спросил мужик лет сорока пяти Сергея Косова.
- Я и сам не знаю, - отвечал тот. - На всех вдов работать - дело не малое.
- А на что, на всех? Там, где сын есть в годах, или брат, или зять - там и не надо. А правда, что Дементьевна да Серафима остались с ребятами, почти что без рук. Дом не бедный, а пожалуй, что и в конец разгорится, - заметил Сидор Бушуй.
В эту минуту Михайло Васильевич проходил мимо них. Он остановился, прислушался и вмешался в разговор.
- Братцы, - сказал он, - долг платежом красен. Что вы сделаете для сирот, то они, когда Бог даст подрастут, сами выплатят другим сиротам. И что же за великий труд? У нас село большое, никак до ста тягол - что же придется на брата работы, чтобы семья Власа не разорилась? Батюшка читал правду истинную, христианскую; это дело было бы Божеское - подумайте, обсудите хорошенько, и Господь, по милости своей, вам же втрое воздаст.
- Точно, что дело было бы хорошее, оно так, да не знаем, как к нему приступить. Оно совсем небывалое, а наши отцы все же были не дураки.
- Они дураками не были, да вот им этого в голову не приходило. И потом, что же, в самом деле: ходите вы в Церковь, слушаете слово Божие, слушаете Святое Евангелие, а что же по нём делаете? - продолжал кротко Михайло Васильевич. - А тут на деле, безмездно, заступитесь за сирот.
- Правда, отец родной, - прервала его старушка, - вот они бы у тебя поучились. Всех-то наших ребят ты обучаешь, а и грошика за то с нас не берёшь; а вот и чужого теперь на свой хлеб взял - и всё-то с ним нянчишься, точно он тебе кровный, родной!
- Что я? – сказал, шутя, Михайло Васильевич. - Я тунеядец! Мой труд невелик!
- Невелик по твоей душе, потому что, видишь, душа твоя всё добра больше, да больше хочет. Благослови тебя Бог!
Михайло Васильевич пошёл далее; крестьяне продолжали между собою толковать, и целою толпой отправились в конец села.
Священник последний вышел из церкви; нагнав Михаила Васильевича, он ему сказал:
- Пожалуйте ко мне чай кушать. Жена напекла славных булок, да и сливки у неё такие хорошие, и я у вас ещё кое-что хотел спросить.
- С большим удовольствием, - отвечал тот.
- Степаша, ползи и ты, - сказал священник, обращаясь к мальчику. - Паша и Ваня тебе своих голубей покажут.
- Каких таких голубей?
- Сизеньких, гладеньких – никак, Ваня вот тут в Шмелёвке добыл, ну, и не нарадуется.
Они вошли к священнику в сени. Ребята и попадья встретили гостей на пороге. Самовар дымился на столе, попадья побежала хлопотать с приборами, ребята отправились в палисадник, где в ящике, за решётчатой дверкой, сидела у них пара голубей, а священник и Михайло Васильевич сели у отворенного окна.
- Ваше прекрасное слово, - поспешил сказать священник, - подействовало на крестьян, это несомненно.
- Дай-то Бог, - отвечал тот.
- Видели вы, все они толпятся кучкой, и идёт у них о чём-то толк; можно быть уверенным, что вы их сердца затронули. А и, действительно, правда, как бы такого благого дела не устроить? Знаете что, Михайло Васильевич, - продолжал отец Андрей, - не худо бы показать первый пример вам да мне. Мы всё же здесь люди почётные!
- Вы - да; а я-то что?
- Вам почёт в ваших познаниях, в вашем независимом положении.
- Ведь я так же беден и беднее даже, чем другой крестьянин.
- Вы не пашете, не трудитесь над землёю в поте лица, вот уж и причина, чтобы они считали вас барином и богатым.
- Они не видят моих трудов, - сказал Михайло Васильевич с улыбкой, - но ведь и я не даром хлеб ем! И кто же бы мне его даром и дал?
- Я у вас никогда и не спрашивал, как и чем вы живёте. Но вижу, что вы небогаты, и что жизнь ваша ничем-таки не роскошнее нашей.
- Я живу пенсией; 120 руб. в год - немного на что хватит, поэтому пишу кое-что и отдаю в журналы, в печать.
- А какого рода содержание ваших статей?
- Как случится. В Петербурге я особенно занимался естественной историей, писал о муравьях и других насекомых. А здесь ещё покуда ничего не успел написать дельного. Меня дети слишком отвлекают, но я их так страстно полюбил, что должен сознаться, они ещё во сто раз интереснее моих естественных наук: поэтому теперь первейшее, любимейшее моё занятие - изучение детского сердца. Я даже раскаиваюсь, что столько лет сряду, лучших лет моей жизни, я посвятил наукам, и так мало думал о человеке и особенно о дитяти!
Священник улыбнулся.
- Что вас обратило к детям? - спросил он.
- Перемена моего образа жизни и деревня.
- Не мудрено, вы прежде, я чай, детей мало и знали? Ведь вы не были женаты, и семьи у вас никого нет?
- Ни одной души; я был учителем в училище, но в классах с детьми не сблизишься, а здесь я с ними почти весь день - и какая отрада направлять их к добру!
- Из детей будут люди; поэтому вот в чём главная задача. Мне часто думается, люди вообще были бы лучше, если бы над детьми был строже присмотр.
- А, по-моему, детям, главное, нужен добрый пример и горячая любовь, тогда и строгий присмотр будет лишним.
Разговаривая, они незаметно и забыли о первом предмете их совещания: при последних словах Михаила Васильевича крестьяне, толпою проходя по улице, направили шаги прямо к дому священника.
- Я было и забыл, - сказал он, - не положите ли вы что-нибудь в год от себя, для вдов и сирот; надо рассчитывать на десять лет, покуда её старший сын не дорастёт до работника. Я готов положить четвертак.
- Четвертака и я не пожалею, да не будет ли мало?
- Подумайте, что четвертак почти рабочий день - и это плата хорошая. Поэтому с нас двух придётся по рабочему дню, если и другие столько же сделают, семья Власа будет обеспечена. Пожалуй, что с крестьян придётся ещё гораздо меньше.
- Они идут сюда, - продолжал Михайло Васильевич, заглядывая в окно.
Крестьяне действительно пришли к крыльцу, и староста вошёл в дом.
К большому утешению Михайла Васильевича, дело кипело, он держал себя в стороне и, не сознаваясь почти самому себе, что первый дал ему благое направление, радовался всею душою и благодарил Бога.
Степаша и дети священника услыхали из палисадника громкие разговоры крестьян и потому поспешили на улицу, забыв своих голубей.
Священник переговорил с мужиками, и они положили собрать вечером мир и отдать дело о вдовах на его общий суд. На большую половину, бывшие у обедни крестьяне почти все находили, что новое учреждение было бы благое, полезное для всех и, как и следует, христианское. Оставалось желать, чтобы на вечерней сходке дело пошло так же успешно, и тогда тяжкое сиротство целого семейства облегчилось бы наполовину.
Когда, напившись чаю, Михайло Васильевич и Степаша воротились домой, мальчик взялся за свою работу; он вырезал ножом бруски и колёса для своей новой мельницы, а Михайло Васильевич снял бурачок с полочки и, развязав серпянку, стал в него класть свежую крапиву, которую нарвал, идя по дороге, для своего узника - червяка.
Степаша казался очень занят своею работою, но, приподняв неожиданно голову, он вдруг сказал вслух:
- А не приехала?
- Кто? - спросил учитель.
- Маменька, я всё думал: приедет, видно, бабушка плоха - может, нельзя и оставить!
- А что, разве у вас никого ещё в доме нет?
- Нас всего трое.
- А бабушка стара?
- Почти что с печи не сходит, ей и летом всё холодно. А сколько ей годов, не знаю. Она говорит, что от неё уж и так землёй пахнет, что давно пора в могилу.
- А тебе жаль будет её, как она умрет?
- Известно, жаль. Она никому не мешает; всё больше молчит, ничего-таки не видит, плохо слышит, а всё же меня и маменьку любит; я чай, теперь соскучилась и не разберёт, как-таки я из дому пропал!
- Хочешь, поедем её проведать?
- Как не хочу! Да ведь, дяденька, у тебя лошадки нет, - отвечал мальчик с заметным оживлением.
- Лошади нет, да приятели есть. Сиди знай, я схожу вот к соседу старосте и наведаюсь; ужо пообедаем, и поедем.
Михайло Васильевич взял шляпу и пошёл направо по улице, а Степаша, с улыбающимися глазами, глядел ему вслед.
Он тосковал по бабушке, по матери, по родной деревне, да сказать того не смел. Ему смерть хотелось домой, так бы и убежал, когда бы ноженки были здоровы, но робость и невозможность его удерживали, хотя, по свойственному недоверию всем детям, не видя пользы в течение недели, он уже переставал и верить, что лекарство может помочь со временем.
Доброта Михайла Васильевича его привязывала невольно, но привычка, может быть, более даже, чем любовь к бабушке и матери, тянула его непреодолимо домой.
В положении его ног только и было перемены, что они чесались, но он на это не обращал даже и внимания, и при расспросах учителя отвечал обыкновенно:
- А всё то же.
Михайло Васильевич продолжал давать ему лекарства и близко наблюдал как за состоянием его здоровья, так и за малейшими движениями его души. Он прислушивался даже к его утренней и вечерней молитве, и с каждым днём более убеждался, что Степаша был славный мальчик, добрый, кроткий, правдивый.
Во всех своих словах он был искренен и прост, и потому, как ни мало он выражал желания повидать бабушку и мать, но Михайло Васильевич его понял.
Трудно было бы верно описать радость Степаши, когда, в пятом часу пополудни, Антипка, сын старосты, подъехал к амбару на отцовской телеге и, бросив вожжи лошади на шею, поспешил сказать Михайле Васильевичу:
- Тятенька приказал кланяться и лошадь прислал.
- Благодарю, - отвечал ему учитель, - а ты, Степаша, собирайся, пора, погода не жаркая, славно поедем.
Не прошло и десяти минут, оба они, и учитель и Степаша, ехали за околицей по большой дороге, между зелёными полями густой ржи.
День был точно бархатный, такой приятный. Жаворонки так и заливались, ветерок легко покачивал ниву, она волновалась, как зелёное море, бесконечное, безбрежное, и дорога всё вилась в гору.
- Я чай, ты рад, что едешь домой? - спросил Михайло Васильевич Степашу.
- Маменька-то, пожалуй, думает, что я на ногах приду, - заметил мальчик по минутном молчании, и грустная улыбка мелькнула на его лице, - а ноги все то же, что и были, вот что обидно!
- Не надо спешить, увидим ещё, что Бог даст вперёд.
- Разве Бог видит, что они у меня не владеют?
- Бог всевидящ и всемогущ.
- До Царя далеко, а до Бога высоко: пожалуй, что Он и не видит!
- Ты так думаешь, а погляди около себя: разве колос не меньше тебя! А и его Господь растит и поливает; вот смотри: пчела - чего уж? Просто капельная, а и она не пропадает. Теперь оглянись сюда, вон жаворонок - мало что ему Бог даёт жизнь и весёлую песнь, Бог оберегает его гнездо и птенцов! Уж чего, кажется, меньше бедных этих крошек, пока они не оперились! А всё же Бог за них! Как же ты думаешь, что Бог тебя не видит?
- Я говорю это затем, - продолжал Степаша с заметно задумчивым видом, - что мы много горя натерпелись с бабушкой и с маменькой; да и теперь, часто просто хлеба насущного нет, а всё же Бог не посылает, а самим надо промышлять?
- А как ты думаешь: что бы было, если б хлебы печёные нам с неба да прямо в рот падали?
Мальчик засмеялся.
- А на что так? Испечь-то завсегда испечём, была бы мука. Маменька-то осталась после тятеньки, вот как Серафима: тоже была бабушка, и нас тоже было трое. Двое померли, а всё же маменьке очень тяжко, насилу справляется; спасибо дяде Петру, и дяде Василию, они маленько помогают.
- Они, верно, братья твоей матери?
- Братья родные, кровные.
Михайло Васильевич молчал; простые слова Степаши крепко его задевали за душу, и поневоле он подумал:
- Бедная женщина! Разорвись она, а всё не выбьется из нищеты, если в доме работника не будет.
Но он этого не говорил, а, обратившись к Степаше, продолжал:
- Пословица говорит: «На Бога надейся, а сам не плошай». Поэтому Бог нам помогает, когда мы сами работаем и трудимся усердно! Если матери твоей тяжело - и если ты это видишь и чувствуешь, надо думать, что, как вырастешь и как поправишься ногами, то будешь работником.
- Да когда это будет? - спросил Степаша. - Уж я и не чаю, с ногами-то!?
- А когда ты молишься, просишь ли ты Бога об исцелении? Я слышу, что ты молишься за мать, за бабушку, за дядей и тёток, за православных христиан, а не слышу, чтобы просил Бога исцелить твои ноги.
- Я никогда об этом не прошу.
- А ты проси, проси, как ты просишь чего-нибудь у матери твоей, с любовью и надеждою, что, любя тебя, она даст, не откажет.
- Дяденька, - отвечал мальчик, - научи меня хорошей молитве, как так её говорить? Я только знаю одно слово: Господи помилуй!
- Я тебя выучу молитве, которую Сам Бог наш Иисус Христос оставил нам, только прежде скажи мне, когда ты бываешь в церкви, слушаешь ли и понимаешь ли, что читают?
- Слушать-то слушаю: когда понимаю, а когда и не понимаю.
- Ну, расскажи же мне, что ты запомнил из Евангелия?
- А вот: как Христос родился от девы Марии, и как он лежал в яслях, как шла звезда и остановилась, и как ему пастухи поклонялись; это всё понял и запомнил, даром, что давно читали, никак зимою.
- Ну, а ещё что?
- А там, как он вышел сеять, и одно-то зерно упало на камень, а другое при дороге, а уж третье на добрую землю.
- Это не сам Христос вышел сеять, а он рассказывал эту притчу или это сказание своим ученикам, как сеятель вышел сеять.
- Ну, дяденька, я ещё много слышал и понял, да всего не упомню.
- Хорошо, хорошо; прежде чем тебя выучить молитве Господней, я тебе советую покуда молиться, как ты и прежде молился, только и утром и вечером ещё прибавить так: «Господи милостивый, исцели ноги мои»!
- Господи милостивый, исцели ноги мои, - повторил за ним Степаша, таким же голосом. - И ты думаешь, дяденька, Он услышит? - спросил мальчик со вздохом.
- Он и теперь слышит, и не только что наши слова, Он слышит каждый вздох нашей души, за то Он и Бог!
- Господи милостивый, исцели мои ноги! - повторял вполголоса Степаша, чтобы твёрже запомнить слова, а, может быть, чтобы и Господь его услыхал. - А теперь скажи мне, дяденька, молитву Господню, - продолжал он.
- Оставим её до другого раза, я обещаю, что тебя выучу; не беспокойся, не забуду.
В это время лошадка вывезла их на самую гору, и вид раскинулся обширный во все стороны.
- Вот она, Шмелёвка, - закричал весёлым голосом Степаша, - вот она, наша изба. Маменька, чай, и думать не думает, что ты едешь к ней.
Они подъезжали рысцой. Лошадка, почуя деревню, шла бодро и весело.
На самом конце были дома четыре обгорелых, без крыш, с обнажёнными трубами, с кой-как собранными вновь заборами, навесами и хлевами.
Видно было, что после пожара ещё не обжились, не устроились заново, жили кое-как кому привелось.
Последняя изба была Федосьина, матери Степаши. Она стояла без своей соломенной крыши, несколько обгорелая снаружи, но в ней жили.
Когда наши путешественники подъехали, Федосья Лаврентьевна выглянула в своё крошечное оконце.
- Батюшки святы! - вскричала она. - Ведь это мой Степаша.
С этими словами она выскочила второпях на улицу. Подбежала к телеге, протянула сыну руки, подхватила его крепко, сняла осторожно и душила поцелуями.
Мальчик обнимал её и целовал, спрашивая:
- Рада ты, маменька?
- Рада, кормилец, рада, родимый! А, видно, ногам нет лучше? Ну, что делать!
- Видишь, ты какая! Думаешь, что с ногами, что с блинами, взял да испёк! Повремени маленько, не спеши.
- Ах, ты мой балагур, всё-то шутит! - продолжала мать, спустив его с рук на землю.
- Благодарю тебя, батюшка, - сказала она, обращаясь к Михаилу Васильевичу и кланяясь в пояс. - Благодарю, что привёз, я без него совсем пропадаю. Войди в мою келью - посмотри на наше сиротское житьё. Плохо, нечего сказать! Вот он у меня и убогой, а все же подмога! Я совсем сбилась - одна-то одинёшенька! Вот и огород не полотый стоит. Некогда! Еле-еле с делом управляюсь.
- Какое же у тебя дело, Федосья Лаврентьевна?
- Ах, родимый, какое дело? Всё-то я одна, ну, и коровушка есть, и лошадка, и печки истопить, и по хозяйству кое-что надо; известно, кому же и дело делать, как не мне? Всё утро по канавкам лазила, да кое-где травки нащипала целый мешок! Лошадка одна, да и та голодна.
Они вошли в избу. Боже мой, какая бедность видна была во всей её жалкой обстановке! Пол косой, кривой, с огромными щелями, всё так грязно, стол чёрный, как уголь, подпёртый поленцем вместо четвёртой ножки, лавки поломанные. Печка без угла, оконце с выбитым стеклом, заткнутое кое-как тряпками. Даже одежда, какую было видно, именно суконный кафтан и шуба, едва ли не в лохмотьях, висели у дверей на гвоздике!
- Садись, батюшка, вот тут, - говорила Федосья, - я сбегаю и принесу кое-чего закусить, только уж извини, гость дорогой, чем Бог послал.
- Благодарствуй, голубушка, да ведь мы пообедали.
- Ну, батюшка, теперь и поужинать можно: не взыщи, родимый, чем богата, тем и рада, от нашего сиротского житья, где и ждать чего лакомового?
С этими словами вдова вытащила из стола толстые куски ржаного хлеба, потом принесла в каменной чашке творогу, кринку молока, кружку квасу и, выложив ложки, пригласила гостя покушать.
- Не побрезгай, родимый, не обижай меня бедную.
- Да где же Степаша? - спросил учитель.
- Он, небось, кинулся к своему милому Сивке, ведь хочет поглядеть, целую неделю у тебя гостил, вестимо, что по своим соскучился.
- А где же бабушка?
- Она в огороде на солнышке сидит, может, и он около неё вьётся!
Вдова выбежала поискать Степашу: Михайло Васильевич, жалея искренно бедность Федосьи Лаврентьевны, вместе с этим невольно возмущался против нечистоты и беспорядка, его окружающего. Тараканы кучами ползали по всей избе, не исключая и стола: их была бездна. Жаль ему было обидеть вдову, а вся эта грязная обстановка поневоле отбивала охоту есть.
- Ох, ох, ох, - подумал он, - живут же так люди! Почти как скоты бессмысленные! Привыкли же к такой грязи! Неужели они не чувствуют, что это гадко, вредно, отвратительно? Это уже не нищета, это низкое, тупое невежество.
Люди необразованные ничего этого не чувствуют! Они не понимают, что человеку определено свыше возможное и необходимое усовершенствование и стремление к лучшему устройству вседневной его жизни! Они живут себе день за день, потому что привычка сильнее бывает, чем все наши внутренние лучшая стремления.
Федосья Лаврентьевна, как и все почти бедные крестьянки, действительно, была бедна, но эта бедность могла быть гораздо менее грязною, тяжкою, если бы кто-нибудь поучил её уму да разуму, если бы кто-нибудь растолковал ей, как мы сами можем помогать себе.
Жаль было Михале Васильевичу Федосью, но и сердито смотрел он на всё, его окружающее, а живой голос чистой христианской любви, из глубины души, тихо ему шептал на ухо:
- Не сердись, успокойся! Тяжела и так её сиротская жизнь, не прибавляй своим гневом лишней капли горечи в безотрадное и без того трудовое существование; подумай лучше, как облегчить, как пособить горю.
И ему совестно было самого себя: за что он сердился, в самом деле? Разве она, бедная, с самого рождения видела что иное? Кроме своей избы, что она знала?
В эту минуту Степаша показался на пороге.
Он ползал с помощью правой руки, а левою держал маленькую, хитро сделанную ветряную мельницу. Рожица весёлого мальчика сияла удовольствием. За ним Федосья в обеих руках несла две другие мельницы.
- Дяденька, - сказал мальчик, - вот оно, моё-то мастерство; ты в окошечко погляди, а я пойду, по ветру их поставлю - лихо будут вертеться, вот сам увидишь, - и, не дождавшись ответа, мальчик отправился на крыльцо.
- Иди, Степаша, поесть, иди, - кричала ему мать, - ужо с мельницами поладишь.
- Как ужо? А как ветер спадёт? - живо отвечал он и, проворно работая всем телом, в одну минуту очутился на улице.
Мельницы, действительно, вертелись на славу, хотя вся их польза была в том только, что они вертелись; маленькому самоучке-механику казалось, что они уже мелют превосходно, и в его детском воображении рисовалась вся выгода им созданной мельницы.
Он был в совершенном восторге, потому что опять был дома, опять любовался своими машинами, как он их называл!
- Я есть не хочу, - кричал он матери, которая не переставала звать его в избу, и, перестанавливая мельницы с места на место, он приноравливался к силе ветра и был занят, как будто, и в самом деле важным соображением.
Покушав немного, Михайло Васильевич вышел к мальчику. Федосья шла за ним.
- Уж ты мне его оставь, батюшка, - говорила ему Федосья про сына, - видно, его не вылечить, а две лишние руки в доме много значат.
- Федосья Лаврентьевна, я бы одну только недельку ещё посмотрел!
- Родимый, ты загляни в огород: сорные травы всю капусту заглушили, а огурцов за ними совсем не видать.
- Степаша, - крикнул Михайло Васильевич, - ползи в огород, и я туда же.
Он мигом сообразил, что этой беде легко помочь.
- Мы в один час всё выполем начисто, как следует, - продолжал он, - а жаль мне тебя здесь оставить. Полечимся еще, Бог даст, и будет легче.
- Дяденька, и мне жаль, а всё же маменьку и бабушку больше жаль. Они говорят, что без меня пропадают; даром, что я калека, всё в доме, как мужик есть, оно вернее.
- Ну, какой же ты ещё мужик?
- Безногий только, - отвечал весело мальчик, - а всё же мужик.
Федосья открыла калитку в огород. У стенки избы, на самом припёке, сидела старушка, еле живая. Закутанная в худой шубёнке, её морщинистое лицо казалось пергаментом, и тусклые глаза едва его оживляли. Она, однако, поклонилась входящим и, опираясь на коротенькую палку, говорила слабым голосом:
- Здравствуйте, батюшка, здравствуйте, отец родной.
Михайло Васильевич, поговорив с ней слова два, тотчас же принялся полоть огурцы, а Степашу посадил в капусту. Работая усердно, они не жалели рук, и сорные травы кучами ложились между гряд. Михайло Васильевич был в раздумье: чем мог он помочь вдове?
Этот вопрос поворачивал он во все стороны, а Степаша покуда заливался весёлою русскою песнею, которая так и отдавалась вдалеке.
- Экой ты голосистый, Степаша, а я и не знал за тобою такой прыти песни петь, - заметил учитель.
- Он у нас лютой на всё, - сказала, шутя, мать.
- А хорошо ли ты там полешь? У меня работа кипит, - продолжал он.
- И у меня не дремлет, - отвечал весело мальчик, - уж немного осталось...
Правда, впрочем, что и весь-то огород был невелик.
- Лаврентьевна, ты дала бы мне грабли - весь этот сор надо в кучу сгрести, чтобы он не мешал, а там, пожалуй, я капусту, да и огурцы полью. Земля очень суха.
- Сейчас, кормилец, я за граблями сбегаю, а там с вёдрами и за водой схожу, колодец тут, под боком.
Михайло Васильевич менее, чем в час времени, весь огород выполол, вычистил, полил, и это придало ему какой-то праздничный вид. Степаша всё им любовался.
- Никогда-таки у нас так хорошо не было - спасибо, дяденька, - он ему до земли поклонился.
- Вот тут, у стенки, - заметил учитель, - надо бы лавочку поставить и стол. В полдень тут солнца не бывает, и чем тараканов и мух прикармливать в избе, лучше было бы здесь вам и обедать.
- А иконы-то где? - спросил Степаша.
- Иконы в избе, а Бог везде, - отвечал ему учитель. - Ты, глядя на иконы, кому молишься?
- Вестимо, Богу.
- Ну, значит - в избе ли, в огороде ли, всё равно.
Солнце катилось к закату, и день вечерел.
- Лаврентьевна, нам пора собираться. Дай мне Степашу на недельку ещё, - сказал Михайло Васильевич.
- Ах, родимый, не охота мне!
- А вот тебе целковый, ты найми себе кого-нибудь в подмогу, только отпусти его со мной.
- За что это, батенька! Я много и без того довольна, я вижу, что ты добрый человек. Чего уж, и огород-то мой выполол, вымел, да и полил, а теперь ещё целковый пожаловал. Совестно, родимый.
- Не совестись, это тебе на сиротство, покуда Степаша у тебя не поправится.
Крестьянка низко кланялась, приговаривая:
- Да благословит тебя Бог! Да наградит и утешит.
Она сама крестилась и, как казалось, не могла даже себе растолковать удивительного по её понятиям, а, впрочем, такого обыкновенного поступка Михайла Васильевича.
В деревнях деньги дороги; их так мало. Целковый для Федосьи был почти суммой.
Когда они сели в телегу и тронулись с места, Лаврентьевна шла с ними рядом, и, подперши голову рукою, всё приговаривала:
- Благослови тебя Бог!
У околицы она отперла ворота, поцеловала ещё раз Степашу и поклонилась низко учителю; они поехали далее, поднимаясь в гору, а она стояла и всё им глядела вслед - пока они не исчезли за густою зеленью кустов и деревьев.
Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой |
