Встреча с травником Пахомом сильно запечатлелась в моей памяти. Мои родители жили тогда в селе Сермаксы (Олонецкой губернии), где мой отец командовал отрядом пограничной стражи.
Желая доставить друзьям удовольствие поохотиться на диких уток, он захотел заранее осмотреть побережье реки Свири и наметить удобные места. Мама и мы, дети, очень любили прогулки на катере по Свири - и вся семья поехала с ним. Не были забыты и самовар и корзины с припасами для обеденного привала.
Было раннее осеннее утро, когда наш большой белый катер под дружными взмахами вёсел солдат-гребцов плавно и быстро поплыл, скользя по залитой золотистыми лучами восходящего солнца реке.
На корме у руля сидел отец. Рядом с ним четырёхлетний шалун Петя, как бы участвуя в управлении катером, держал в руках конец якорной цепи, смотря на нас - сестёр с гордым видом.
Мама, я и сестра Женя, сидя на средней скамейке наблюдали, как мы удалялись от белой с синими куполами церкви, от высокой с золотым крестом колокольни, от изб, от берёзовой рощи. Потянулись поля со снопами сжатой ржи и луга, где ещё бродил ночного выгона скот...
Вскоре, однако, берега Свири стали холмистыми и крутыми, и на них раскинулись дремучие хвойные леса, зелёной могучей стеной спускаясь до самой реки...
Над нами сияла глубокая, особенно светлая, как бывает только на севере, лазурь безоблачного неба... И была такая тишина в свежем, слегка влажном воздухе, напоенном запахом смолы и ароматом хвои.
Наш белый катер скользил и скользил по спокойной Свири. Брызги стекавшей с его вёсел воды сверкали на солнце. А мы не отрывали глаз от красоты побережья.
Но вот леса кончились. На крутых обрывах песчаных холмов, кое-где, словно часовые на страже, возвышались силуэты одиноких сосен. А дальше, насколько можно было видеть, расстилался однообразный унылый ландшафт: покрытое кочками болото, а по плоским низким берегам вдающийся далеко в реку густой камыш...
- На этом пригорке сделаем привал, - сказал отец, направляя катер на песчаную отмель, на которой лежал ствол какого-то дерева.
- Великолепное место для охоты! Это то, что я искал.
Осторожно, держась друг за друга мы, дети, пробрались по стволу до росших внизу обрыва колючих кустарников и, цепляясь за их ветви, взобрались на пригорок...
Размяв немного ноги, мы чинно уселись, в ожидании чая и вкусных вещей, под гостеприимную тень большой сосны.
Денщик Иван принёс корзину с провизией и самовар. Гребцы, вытащив катер на берег, поднялись на пригорок и расположились отдохнуть на зелёном мху, у опушки леса, не забыв при этом свои сумки с едой.
Набрав шишек и наломав хворост, денщик Иван сбегал с ведром за водой и, налив её в самовар, разжег его... Из трубы потянуло лёгким, приятным дымком...
Но самовар не успел закипеть, как порыв сильного ветра заколыхал вершину сосны... за ним другой...
- Что это значит? - сказала, вставая, мама. - Посмотри, Вася, на небе ни облачка, солнце светит так ярко...
- Это бывает в этих местах... Налетит порыв ветра, и так же внезапно утихнет... Не беспокойся, родная... Иван, если самовар закипел, завари чай.
Но денщик не смог исполнить желание отца. В один миг была подхвачена скатерть и всё, что стояло на ней, перевёрнуто и сметено...
Чтобы спастись от ужасного вихря и облаков слепившей глаза пыли, мы поспешили скрыться в лес, под защиту раскидистых ветвей двух росших рядом елей... Над нашими головами, нагибая и раскачивая их крепкие стволы, бушевала буря... С сухим, зловещим треском летели во все стороны сучья, ветви, шишки...
На лесной прогалине, заскрипев, упала вывороченная с корнем берёза...
Дрожа от страха, мы прижались к маме, которая, обняв нас, старалась успокоить обещаниями, что буря скоро пройдёт...
- Чего бояться?.. Мы все вместе, и папа с нами. А надо молиться, чтобы Пресвятая Богородица спасла нас от беды и несчастья...
Мы, крестясь, стали шептать слова молитв...
Буря, всё усиливаясь, перешла в сильнейший шторм...
А между тем лазурно-голубое небо сияло золотистыми лучами солнца... и на нём по-прежнему не было ни одного облачка...
Старший из гребцов доложил, что волны разбушевавшейся Свири начали заливать отмель. Катер пришлось подтащить к выступу обрыва и прикрепить цепью к стволу берёзы.
- Что нам делать? - волновалась мама. - Вокруг — леса, пустыри, болота. Ни избы, ни сарая, где мы смогли бы укрыться... Ночь в лесу? В такой вихрь! Возвращаться домой - немыслимо... Опасно...
- Что делать?!
- Остаётся только положиться на волю Божью... и молиться...
- Мамочка! Мамочка! - вдруг вскрикнула Женя. - Собака лает!!
- Тебе послышалось, Женичка, это вой ветра…
- Нет, нет, мамочка, ясно слышу.
Все стали прислушиваться... Действительно, в промежутках между порывами ветра мы теперь ясно все слышали отдалённый лай.
- Быть может, на наше счастье, в лесу живёт сторож… Мы могли бы тогда переждать бурю в его домике. Вася, скажи солдатам осмотреть лес.
- Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь мог жить в такой глуши... среди таких болот... - ответил отец.
Всё же он велел солдатам сделать разведку. Мы остались сидеть под ветвями ели. Градом летели шишки, колючая хвоя, валились сломанные сучья и клочки сухого мха. Ожидание было мучительно долгим... Шалун Петя и тот присмирел. Придерживая ручонками матросскую фуражку, он широко открытыми глазами смотрел на группу высоких елей в надежде увидеть возвращающихся солдат...
Огненно-красное солнце медленно спускалось к закату. Тёмно-фиолетовые тени стали окутывать лес. Деревья скрипели, трещали, гнулись. Многие валились, сломанные, на мох... Вдруг из-за зарослей кустов можжевельника выскочила большая лохматая собака. Виляя хвостом, она подбежала к нам... Мы, дети, замерли от страха...
- Это волк... это волк! - прошептала, закрыв глаза Женя. - Он съест нас...
Отец, подойдя к собаке, погладил её. Она лизнула ему руку и стала ещё сильнее вилять хвостом...
- Не бойтесь, дети, она добрая, - сказал он нам.
Вернулись и солдаты в сопровождении высокого, худого старика, одетого в сермяжные штаны и белую, до колен, рубаху... Сколько лет пронеслось с тех пор, сколько в моей жизни я встречала и видела замечательных лиц, но ни одно из них не оставило в моей памяти такого впечатления, как лицо этого старика... Оно буквально врезалось в неё! Может быть, тому способствовала обстановка его появления.
Лучи заходящего солнца бросали пурпурно-огненные блёстки на его длинные, седые, развеваемые вихрем волосы и бороду и делали их подобными вспыхивающему пламени... В руке он держал похожую на посох, большую крючковатую палку. В его светло-голубых, почти бесцветных глазах, отражалось зарево заката... В моём детском воображении он был похож на библейского пророка… Собака с радостным лаем бросилась к нему.
- Ну, будет, Мохнатка, чаво разошлась... Господских деток спужаешь...
- Ваше благородие, ветерок-то разгулялся - деревья так и валит... С годов будет с двадцать как такового в наших краях не дуло - не гуляло-то... С Ладоги, с озера так несёт ево... Воду таку нагонит в реку-то, што до сосен, поди, дойдёт - затопить...
- Вставай-ко, барынька-то, - обратился он к маме, - забирай-ко деток, да и айда поскорее до темени-то... до избы-то моей полверсты с гаком... Добраться-то до неё теперича трудненько буде... в таку-то хвиль – вишь, пыль-то метёт в зеньки ... Но ты, барынька, не бойсь - с пути не собьёмся... пёс-то дорогу к избе нюхом чует...
- А, ты, Ваше благородие, своим служивым лодку-то вели вот к той сосне-то подтащить... и цепью к ней приторочить... Эфто не к тому, что её-то спереть задумал бы недобрый человек... а к тому, што в такой-то ветрило воду-то на реке-то подыметь... и лодку-то вашу может загнать нивесть куда...
Наступили уже сумерки, когда мы добрели до избы старика. Крыльцо было завалено кучей лесного мусора. Солдаты и старик руками отгребли эту кучу, чтобы иметь возможность проникнуть в избу.
Из тёмных низких сеней старик ввёл нас в просторную жилую горницу, через узкие и маленькие оконца которой едва проникали золотистые тени наступающего вечера.
- Ну-ка, гости мои незваные, присаживайтесь-ко на скамейки-то... отдышитесь маленько-то... Я кваску холодненького с погребца принесу кувшинчик... А ты, барынька, видишь тамочко в углу ведро, так водицей-то зеньки ребяток ополосни... пыль-то лесную смой... Вот тебе рушник - оботрёшь им опосля... Здеся же в кувшине водица-то питьевая... Напой ребяток-то - вот кружка...
Пока мама, следуя наставлениям старика, мыла наши лица и руки и поила нас водой, старик, с помощью солдата принёс мешки с сеном.
- Ну, теперича, барчата, ложитесь-ко спать... Устамши поди... Сенцо-то душистое...
Мы, дети, легли на пахнувшие так приятно мешки и почти моментально заснули крепким, несмотря на рёв бури, безмятежным сном...
Была глубокая ночь, когда я внезапно очнулась от сна. Спросонья я не могла понять, где я и что произошло. . . Почему мы лежим на жёстких мешках в незнакомой полутёмной комнате, а не в своих уютных кроватках в нашей детской?..
Приподнявшись, я, с сильно бьющимся от волнения сердцем, огляделась вокруг...
В углу на мешке спала мама... Отец сидел на скамейке перед столом, на котором стояли кувшин и кружка и лежало несколько кусков хлеба. Он тихо разговаривал с седым длиннобородым стариком... Взглянув на старика, я вспомнила всё. Невольно я стала прислушиваться к разговору...
- Как ты можешь жить один в такой глуши?
- Я бобыль, Ваше бдагородие, бобыль... Один как перст на свете Божьем... Всю жисть прожил бобылём... Пахомом я называюсь. Травы и корни целительные от недугов-болестей, от немощи людской собираю... Травник, значит, я... И завсегда на людях... Сколько троп протоптано к избе моей за корнями да за травками людом-то крестьянским...
Теперича хоть и устарел я... и трудненько бывает нагинаться мне-то... но глаз-то ещё не слеп, очинно хорошо распознать может...
А собирать - кажинную травку надоть знать, и не запамятствовать какую в како времячко - штоб силу целительную она от солнца имела бы в положенный для неё срок... Одну при расцвете, другу - когда зёрнышки в ней назрели... Одну в полдень, другу в полночь... Одну при восходе солнца, а другу при заходе... И всё с молитвою, во имя Божие... А растуть все эфти травы-то по разным местам: одна в лесной чаще... другая у придорожной стороны... одна у камня... а иная в чистом поле... Как какую где Господь благословит... А вот та, што разрыв-травой зовётся - так она в наших краях через болотную топь листья-то свои пущает... а рвать её надоть, когда гром гремит и молнии на небе полыхают... Настой-то от эфтой травки очень помогает при душевных напастях и горе... И много люда разного ко мне старику за ней обращаются... Всяко ведь в жизни случается...
Пахом замолчал... Он вытер вспотевшее лицо ручником и истово перекрестился. Облокотясь на стол, он дотронулся пальцем до плеча отца и тихо сказал ему:
- Хочешь, Ваше благородие, пока твои почивают, я покажу тебе чуланчик-то мой, где все травки и корешки у меня берегутся...
Мой отец лёгким наклонением головы выразил согласие.
Пахом взял со стола огарок свечи и, подойдя к узкой двери в правой стене горницы, отворил её. Затаив дыхание, я поднялась с мешка и как была, босиком, на цыпочках пробежала к двери и, прислонясь к её косяку, заглянула в чулан... Слабое колеблющееся пламя огарка бросало неровные перебегающие полосы света на стены, увешанные разных размеров холщовыми мешочками и пучками сухих трав.
- Здеся, - услышала я тихий, доходящий до шёпота, голос старика, - на эфтих стенах с полсотни трав-то целительных и корешков собрано... И надоть в память крепко держать, кака на что пригодна - на каку людскую болесть и немощь.
Стар я - а в голове равно, как на бумаге, всё записано... От родителей, видно, эфто. Иснокон века у нас в роде-то травники... На всю Олонецкую округу народ-то знал о них... И я уродился - в них-то... А люда-то бредёть из деревень и сёл за травами-то... Фелшера-то... а особливо дохтура... в больницы-то земские любят народ на койки класть... А как туды попадёшь - скоро не выберешься... А настоем-то в избе полечиться можноть... и хозяйство крестьянско-то пестовать сподручнее. Но вот час мой пробьёть, и я преставлюсь ко Господу - некому будет травок-то и собирать... Последний в роду-то я, бобыль, значит - одиночка... Как почувствую кончину-то свою - все эфти туточка собранные травки да коренья сожгу... Не дай Бог, кто апосля меня задумает пользовать ими, не ведуя: какая из них-то нужна для чаво - беды натворить сможеть...
- Смотри-ко, Ваше благородие, девонька-то твоя быстроглазая у косяка прижавшись стоить...
- Я... я... я - папочка, - смущённо залепетала я.
- Иди тотчас же спать, - приказал мне отец.
- Оставь девоньку-то, Ваше благородие, знать антерес у неё-то к травкам. Давеча, когда я тебе сказывал о них - я учуял, што девонька не спит, а слушает.
Мы все вышли из чулана, дверь в который плотно закрыл за собою старик.
- Ну, теперича, Ваше благородие, почивать ложись. Утречком угомонится ветрило, Бог даст.
Старик ушёл в свою каморку. Отец подвёл меня к моему мешку, а сам лёг рядом на другой. Буря не проходила... Её порывы били в крышу, в оконца, в стены избы. Казалось, вот-вот она рухнет...
Перед моими глазами стояло библейское лицо травника Пахомия... Его длинные седые волосы развевались по ветру... Пучки ярко-зелёных трав сплетались гирляндами вокруг его головы... Лёгкий прозрачный туман заслонил моё сознание, и я уснула...
Проснулась я рано... Едва-едва в узкие оконца горницы проникал розоватый свет зари... Старик уже стоял у стола и наливал из кипящего самовара кипяток в кружки. На деревянной доске лежало несколько ломтей ржаного хлеба. Около них стояла небольшая миска с патокой.
- Промочите-ко горла горячей водицей с патокой... а затем и в путь-дороженьку. Буря-то утихла... Служивые, Ваше благородие, напоены и накормлены, чем Бог послал... Они и двор мой пообчистили - молодцы ребята.
Скоро мы оставили избу гостеприимного травника Пахома и пошли, сопровождаемые им, в обратный путь...
В лесу, после рёва бури, царило теперь какое-то жуткое, вызвавшее у меня невольную дрожь, безмолвие. Мёртвая тишина.
Утреннее солнце бросало золотистые блики на чёрные ямы, из которых торчали длинные, толстые, извилистые корни вывороченных и поваленных на землю вековых лесных гигантов. Оно освещало, сквозь ветви устоявших и уцелевших от напора порывов урагана сосен и елей, печальную картину разгрома и опустошения.
Но вот лес стал оживать. Чирикали монотонно и жалобно какие-то маленькие серые птички. Беззаботные белочки весело перепрыгивали с одного дерева на другое, цепляясь за печально повисшие сломанные ветви... На большую старую сосну, у которой вихрь надломил вершину, прилетел красно-грудый дятел и стал упорно долбить её кору - точно оповещая гулко раздававшимся в царившей тишине стуком, что опасность прошла...
Было очень трудно, даже при помощи солдат, пробираться по лесным тропам, через кучи хвороста, шишек, хвои, листьев, через груды сломанных веток.
Наконец, трудный путь был кончен...
Перед нами блеснула залитая лучами солнца река - бурные волны которой доходили теперь больше чем до половины обрыва.
С катером всё обстояло благополучно, но солдатам пришлось выкачивать из него воду.
Отец пожал руку травнику Пахому. Поблагодарив его за помощь и радушие, он протянул ему денежное вознаграждение за причинённое беспокойство. Старик категорически отказался.
- Ну, што ты, Ваше Благородие, разве я не православный? И не живу, как писано в Евангелии? А ты бы мне не помог, ежели со мной приключилась напасть и беда?
- Ну и шустрая же ты, быстроглазая девонька, - сказал мне он с ласковой улыбкой. - Родителям-то твоим приструнивать тебя придётся...
Скоро наш катер, покачиваясь, быстро занырял по белым барашкам волн Свири к селу Сермаксы.
("Православная жизнь", 1957 г.)
|
