Абраша и Антошка. – Купанье. – Беда. – Нечаянная радость. – Наука о животных вообще. – Молитва Господня.

Погода стояла жаркая, в воздухе было что-то туманное, тяжёлое; облака, перламутрового цвета, очень далеко и высоко, тихо передвигались, едва отделяясь бледными отливами от бледного голубого неба.
Вся природа жаждала дождя.
- Степаша, - сказал Михаил Васильевич, - пойдём купаться.
- А ноги-то!
- Что ж, мы и их покупаем. Это им может сделать и пользу. Заберём мальчишек поболее.
- Заберём, дяденька, заберём. Хошь, я пойду за народом?
И действительно, не прошло и получаса времени, как Михаил Васильевич в сопровождении Антипки - сына старосты, Феди, Леонтия, Сашки, Петрушки, Кондратия косого, Степаши, Антоши, Абрашки и многих других пробирался около крутого берега к отмели, где воды было ребятам по плечо, и песчаный грунт крепок, как пол. Место им было издавна знакомо, и они побежали вперёд.
- Ты куда, Ваня, - спросил священник сына, видя, что мальчик тоже куда-то спешит.
- За рубашкой. Дедушка идёт с нами купаться.
- Пойду разве и я с вами, - сказал отец Андрей.
- Пойдём, тятенька, пойдём. Жарко, душно, а в воде раздолье.
Когда они пришли к отмели, купанье ребятишек было уже во всём разгаре.
Меньшие держались ближе к берегу, а старшие плавали, кувыркались и ныряли с замечательным мастерством.
Было и весело, и мило на них смотреть; они точно утята полоскались, играли, брызгали друг в друга, щеголяя ловкостью и удальством. Соседство с Волгою с самого рождения познакомило их и с водою, и они её совсем не боялись.
Степаша сидел между маленькими ближе  берегу, по горло в воде.
- Ах, дяденька! – сказал он Михаилу Васильевичу, пожимая плечами. – Скучно, что я без ног, ведь я лихо плавать умею. Прошедшего года мы втроём с Сёмкой и Никиткой Волгу переплыли и легохонько, только не во всю ширину, а до острова, и тут почитай с полверсты будет.
- Ну, скажи мне, что теперь в воде чувствуют твои ноги? – спросил учитель.
- А ничего, только чешутся, - отвечал тот.
- Ведь это добрый знак!
- Давай Бог! Меня водою так и поднимает, а ноги как камень к земле тянут.
- Бог даст, справимся, ещё наплаваемся вдоволь!
- Да когда же это будет? – и Степаша глубоко вздохнул.- Жду, жду, и Богу молюсь, а всё-то нет лучше.
- Ты посиди смирно, а я поплыву к отцу Андрею, - сказал Михаил Васильевич, и не прошло нескольких минут – и его издали стало чуть видно.
В это время ребята принялись тормошить бестолкового Абрашку и рыженького трусливого Антошу; крик был непомерный, это Степашу заняло, и он забыл своё горе. Сперва дело было шуткой.
- Катай его, катай, - кричали мальчики, брызгая прямо в лицо Абрашки.
Ваня всех был задорнее, Абрашка, шутя, отмахивался, а потом заплакал и рассердился. Худой и неловкий Антошка, желая ему пособить, дёрнул за ноги Ваню, который, не ожидая этого, вдруг окунулся в реку с головою, но, выскочив тут же из воды, бросился с кулаками на Антошу, и хлопал его куда ни попало.
Антоша в свою очередь не отставал, и глупые эти ребятишки, забывая, что они в воде по плечо, приударили в такую таску, что того и гляди, который-нибудь захлебнётся.
Священник, Михаил Васильевич и старшие дети купались далее, в глубоком месте, и, не подозревая никакой ссоры, почти и не обращали на маленьких внимания.
Они, между тем, разделились пополам, большая часть пристала, впрочем, к здоровым и сильным. Антоша и Абрашка, как самые плохие и слабые, остались почти вдвоём против своих неприятелей.
Видя, что дело худо, что им с товарищами не справиться, они хотели выбраться скорей на берег, но те их хватали, кто за руку, кто за ногу, и со смехом и криком тащили опять в воду.
- Давай их качать? – закричал кто-то.
- Давай! – отвечало голосов десять вдруг.
Антоша не успел опомниться, как почувствовал, что его схватили точно клещами, кто за плеча, кто за голову, кто за ноги, и начали качать на воде, погружая в реку, иногда даже с головою. Как он ни барахтался, не помогало; они всё громче хохотали. Он стал с испугом отплёвываться, потому что воды попадало ему и в рот, и в нос, но вырваться из рук никак не имел силы, и потому принялся кричать во весь свой голос.
Абрашка улизнул в это время и, освободившись от преследования, издали глядел, чем история кончится.
- Эй, полно, право полно, - закричал Степаша.
- Ничего, ничего, мы его знаем – он трусоват… эдак приучится.
Антошка, между тем, кричал всё слабее, а там мало-помалу и вовсе перестал, а они всё ещё его качали, того не замечая.
- Ребята, вы его уморите! Дяденька, эй, дяденька! – крикнул Степаша, замечая, что Антошка приутих, и что голоса его больше не слыхать.
Шалуны сами струсили и скорей вытащили его на берег.
- Ну, полно притворяться, - сказал кто-то, потряхивая Антошу; но мальчик не шевелился.
- Чего притворяться, - заметил Степаша, выбравшись на песок; он продолжал махать рукою и испуганным голосом громко звал:
- Дяденька, а дяденька, иди сюда!
Михаил Васильевич и священник издали увидели, что все ребята столпились в кучу; к тому же, услышав голос Степаши и других, они говорили: «Что бы это значило?», и поспешили к ним.
Антоша лежал на песке без всяких чувств, бледный и посинелый.
Дети перепугались, стали подымать ему руки, ноги; но в нём не было ни голоса, ни послушания.
- Что такое? - спрашивали наперерыв священник и Михаил Васильевич. - Что случилось?
- Они его утопили! - кричал издали Абрашка.
Между детьми шла перебранка, кто был виноват. Они наскоро одевались, и кто как мог по-своему рассказывал.
- Боже мой! Никак беда! - сказал отец Андрей, бросившись к ребёнку.
- Положим его скорей ничком, - прервал его Михаил Васильевич, и тут же мальчика перевернули лицом к земле.
Дыхание у Антоши было, и пульс ещё бился.
- Он, должно быть, испугался; тише вы, не кричите, - продолжал Михаил Васильевич, сердито взглянув на детей. Потом нагнулся к Антоше и, заглядывая ему прямо в лицо, гладил осторожно по спине, от головы до ног.
Изо рта и из носу пошла вода. Михаил Васильевич перекрестился:
- Бог даст - очнётся! - сказал он.
- Не покачать ли? - спросил  Антипка.
- Нет, нет, ради Бога! Покой и осторожность - главное и первое дело, теперь повернём его лицом на солнце, и давайте по очереди тереть ему руки и ноги; а самого надо бы покрыть чем-нибудь тёплым!
Всё исполнялось по словам учителя, и все дети, стоя плотно около Антоши, казалось, дохнуть не смели от волнения и страха.
Большая часть из них были ещё глупы и малы, но бесчувственное положение Антоши, его страшная бледность и безжизненность действовали на них как-то бессознательно, иные дрожали, а у других сердчишки бились, и ни одного слова никто пикнуть не смел, до того они все присмирели.
Более четверти часа Михаил Васильевич и отец Андрей, не переставая ни на одну минуту, продолжали тереть руки и ноги Антоши. Мальчик был всё в одном положении.
- Теперь, плеснуть бы на него водою, - сказал священник.
- Оно можно, - отвечал Михаил Васильевич. - Зачерпните скорей воды в мою шляпу, - продолжал он, обращаясь к детям, - бегите.
Антипка и Федя пустились бегом к реке... принесли... Михаил Васильевич взял воды в рот и осторожно спрыснул лицо Антоши, ребёнок вздрогнул.
- Слава Господу, жив! - заметил отец Андрей.
Мальчик с трудом поднял веки, поглядел как-то дико, вздохнул глубоко, и опять закрыл глаза.
- Слава Богу, слава Богу! - повторил учитель. - Пусть отлежится - не мешайте ему!
Ещё минут двадцать мальчик не приходил вполне в себя, но потом сам приподнял голову, упираясь на руки, сел и, поглядывая кругом, как будто припоминал: что же это с ним было? Несмотря на жаркую погоду, он говорил, что ему холодно.
Когда он оправился и оделся, отец Андрей сказал:
- Пойдём, Антоша, я тебя до дому доведу, придёшь в избу, возьми кафтан, да и завались на печи спать. Я чай, ты, бедный, устал.
- Устал, - отвечал он, потом тихо пошёл за священником, не упрекнув ни одним словом шалунов, которые его чучь-чуть не уморили.
Дети, если и не все, то на большую половину, хотели за ним бежать следом, но Михаил Васильевич удержал их:
- Нет, ребята, постойте, мне надо с вами поговорить. Поняли ли вы, что нас миновала великая беда?
Они молчали.
- Чуть-чуть Антоша не умер. Поняли ли вы это?
- Поняли, - отвечали дети.
- Кто был виноват?
Опять ни слова в ответ.
- Вы молчите, так я вам скажу: виноваты мы все. Я первый, потому что оставил вас одних, когда сам же взманил всех вместе идти купаться. Я не мальчик, мне следовало быть осторожнее вашего, и помнить, что вы ребята ещё бессмысленные! А если бы Антоша захлебнулся и умер, как бы я стал смотреть на его отца и мать? Страшно подумать! Чем бы в свете я им заплатил за жизнь сына? Благодарю Господа Бога моего, - продолжал Михаил Васильевич, - что Он не допустил меня до такого греха! Но и вы, дети, все виноваты. Я вас не браню... я уверен, что не хотели вы его утопить; но худо главное то, что между вами нет никакой справедливости. Вы всегда обижаете и тормошите слабых. Антошка и Абрашка, по всему, у нас в деревне из плохеньких. Они и худы, и бестолковы, и вялы, и трусоваты, а вы всегда соберётесь десять человек и ну их дразнить и задирать. Этого и собаки не делают. Вы только рассудите сами, чем виноваты Абрашка и Антоша, что у них и силы нет, и здоровья, да они же бедные и запуганы, застращены; так дурно с ними все обходятся. Если хотите быть истинно добрыми, то должны стараться защищать слабого, должны его оберегать. Тебе Бог дал силу и здоровье, а ему нет. Помоги же ему твоей силой, утешь его твоим здоровьем. Вот спросите у Степана, каково жить без ног! У Антоши и ноги есть, да он бегать не умеет и переваливается, как утка; поэтому его догнать всегда легко. Он бы и ударил иногда кулаком сам, да кулак-то его всё равно, что ничего: так и прибить его не великое дело! Положим, Абрашка его поздоровее, поплотнее, но и он мало что разумеет; как же вам его не жаль? Поняли вы меня?
- Поняли, - отвечали человека четыре.
- Теперь слушайте ещё вот что: я с вами говорю, как с людьми. Поняли ли вы это?
- Да как же и говорить? - спросил Сашка.
- Нет, я не понял, - отвечал Федя.
- Если бы Антошу мучили и обижали собаки, я бы взял палку и знатно их отвалял, чтобы они знали, что за такое дело бьют и наказывают; они не люди, они не разумеют, что худо и что хорошо; им во веки веков не втолкуешь, что такое справедливость, что такое доброта? Они никогда не поймут, что все люди дети одного Бога, что они все братья между собою, что они только тогда и хорошие, и честные, и добрые люди, когда живут мирно, дружно, не обижая один другого, а напротив, помогая по силам. Накидываться же на слабого и дурно, и низко, и бессовестно. Ужели вы у меня дети дурные, бессовестные? Неужели сердчишки ваши не чувствуют, что я говорю дельно? Я вас прошу, ребята, помнить, что всякий из вас, который что-нибудь против их бедных сделает, меня обидит и огорчит, и я, пожалуй, заплачу: вот и буду я сидеть вот там, у себя на пороге, и горько буду плакать, и тяжко у меня будет на душе...
Дети переглядывались в недоумении - слова Михаила Васильевича их живо трогали.
- Дяденька, - сказал Степаша, - они их обижать не будут, ей, ей не будут.
- Не будем, никогда не будем, - говорили наперерыв дети.
- Утешьте же меня, мои голубчики, помните мои слова, знайте, что я как перед Богом вам говорю правду; и всё-то желаю, чтобы вы были, как следует честным христианам. Обещаете ли вы помнить всё это?
- Обещаем, дедушка, все обещаем, - отвечали они с поспешностью.
- Ну, поцелуйте же меня теперь все за это доброе обещание, - сказал учитель и, приподняв обе руки, он обнял первого, который к нему стоял ближе.
Все дети точно с какою-то притягательною силою кинулись к нему; и если бы кто-нибудь посмотрел на эту сцену издали, не зная, в чём было дело, тот мог бы подумать, что они хотят его разорвать, так они толкались, теснились и ловили его руки. Он их обнимал с нежностью, и слёзы блестели на его ресницах, - и весело было у него на душе.
- Добрые ребята, любите друг друга, и Бог вас любить будет; верьте, что быть добрым не только перед Богом, но и перед людьми, и даже перед самим собою, лучше, веселее, отраднее, чем быть злым. Бедные Абрашка и Антоша поумнеют, как увидят, что вы их более не тормошите, они не будут такие робкие и трусливые, и эдакой страсти, как сейчас, не случится. Я насилу и сам отдыхаю, а то так перепугался, что беда! Упаси только Господи!
После этого разговора Михаил Васильевич пошёл со всеми детьми в село: пройдя околицу, он поравнялся с избою покойника Власа.
Анфиса Дементьевна и Серафима с детьми ожидали его у самых ворот; Серафима держала на руках младшего своего ребёнка и деревянную чашку с яйцами. Двое старшие прижимались к ней, держась за её сарафан.
- Отец родной, - сказала она, низко кланяясь, - спасибо, по гроб будем тебе благодарны.
- За что? - спросил он с удивлением.
- Как за что, кормилец? Отец Андрей сказывал, что по твоей это милости мир положил исправить наши крестьянские работы.
- И, голубушка, не стоит меня и благодарить! Их руки будут работать, им и спасибо.
- А ты своих денег приплачиваешь, - прибавила Анфиса, - мы знаем. Да благословит тебя Господь! Возьми, родимый, яички, сирот не обижай, большего не можем тебе поднести.
- Ни за что в свете не возьму. Зачем? Вас пятеро, а я один, они вам нужнее. Не обижайте и меня, не из-за ваших яиц я вам добра желаю. Мне ничего не надо. Я за свои деньги сыт, слава Богу. Прощайте, голубушки - не сердитесь. Я и вперёд готов, чем только могу, вам помочь, и коли самому что понадобится, сам же и приду у вас попросить. Прощайте.
Он наклонился и пошёл дальше. Бабы обиделись. Они не поняли его благородного, высокого чувства, и где же было им его и понять? Кто мог научить их, что, делая добро, не должно принимать за него никакой житейской награды, что добро ни купить, ни продать нельзя. А если же мы будем за него принимать подарки, то это будет значить, что мы на него покупаем то, что нам дарят.
- Экой гордый, - сказала Серафима, - не принял!
- Ну, Бог с ним! - заметила с сердцем старуха. - Не хошь, так не бери,  - и рукой махнула.
Михаил Васильевич тотчас заметил неудовольствие обеих женщин; но что же мог он им сказать? Они, наверно, его бы не поняли. Жаль ему было их, бедных, но делать было нечего, он и пошёл своей дорогой.
На другой день после этого Михаил Васильевич встал с солнцем. Погода была дивная, ночью шёл дождь, вследствие чего воздух был чист и прозрачен, как начисто вымытое стёклышко.
Он вышел из своего амбара, вынес лавочку и, возле самых дверей, сел на дворе.
Степаша спал ещё крепким сном.
Деревня зашевелилась, погнали скотину в поле, задымились трубы, бабы вышли с вёдрами за водой, а там и народ высыпал на работу. Время было сенокоса. Работники и работницы с вилами, граблями и косами со всех сторон собирались в кучи и отправились за околицу.
- Чудно, право, - подумал Михаил Васильевич, - и человек иногда, как красный день, проснётся, и с утра как-то у него на душе и светло, и радостно! Ведь мне так легко сегодня, что, кажется, вот сейчас, взял бы да полетел, только бы крылья были. И так всё кругом хорошо, река как зеркало, небо без облачка! Экое раздолье!
Так просидел он часа два со своими размышлениями.
Степаша проснулся, и Михаилу Васильевичу слышно было, как он прибирал свою постель и свёртывал её в уголок.
Не прошло и десяти минут, как вдруг Степаша громко закричал!
- Дяденька, иди скорей, я стою... ей, ей, стою!
Михаил Васильевич бросился в дверь. Степаша стоял действительно на коленях и, приподняв обе руки выше головы, продолжал говорить с восторгом, дрожащим голосом:
- Стою... видишь, что стою! Я было хотел Богу молиться сидя, как и завсегда, только вдруг чувствую, что никак ноги покрепче; я попробовал и, Господи Иисусе Христе, вижу, что могу, что стою. Экая радость, экая благодать!
С этими словами Степаша начал креститься и класть земные поклоны, лицо его сияло восторгом. Он несколько раз то сядет, то встанет, и не было никакого сомнения, что ноги его до колен окрепли.
- Слава Богу, слава Богу, - повторил Михаил Васильевич, чувствуя не меньшую радость, как и Степаша сам; и он из глубины души благодарил Того, Кто услышал их общие молитвы и посылал исцеление бедному мальчику.
- Господи милостивый, исцели мои ноги! - говорил Степаша, продолжая усердно свои поклоны.
- Скажи, Степаша, - заметил ему учитель, - скажи лучше так: «Слава Тебе, Боже мой, слава Тебе».
- Слава Тебе, Боже мой, слава Тебе, - повторил мальчик, не останавливаясь ни минуты; он обратился снова к учителю и сказал ещё несколько раз.
- Стою-таки, видишь, всё стою... стою!
- Пойдём же закусить на радостях, - отвечал Михаил Васильевич. Василиса подала мне самовар, и тебе готова твоя кружка молока и ломоть хлеба. Ползи, да смотри, Степаша, для первого дня, не налегай больно на ноженьки. Они, я чай, уж и теперь устали.
- Правда, что ломят маленько.
- Видишь, я угадал... их надо поберегать. Мы будем купаться с тобою каждый день. Речная вода укрепляет: это известно. Пожалуй, и это поможет тебе скорей оправиться.
- А капельки твои, дяденька... Нет, верно, они помогли!
- Слава Богу! Что бы ни помогло, за всё спасибо Богу!
Они вышли на улицу завтракать. Степаша не мог воздержаться, чтобы, переползая эти несколько шагов, раза два ещё не встать на колена, не верилось ему, голубчику, что он выздоровеет.
- Вот твои любимцы, Антоша и Абрашка идут, - заметил мальчик, перейдя порог.
Мальчики действительно шли к амбару. Поравнявшись с плетнём, они остановились, поглядывая издали. Они боялись подойти.
- Антоша, а Антоша, поди ко мне, - крикнул ему учитель. - Абрашка, и ты ступай.
Мальчики, опустив голову, глядели исподлобья и, прижимаясь к плетню, тихо подвигались вперёд.
- Что, друг, - спросил Михаил Васильевич Антошу, - отдохнул ли после вчерашнего?
- Ничего, отдохнул.
- А что, испугался?
- Не помню.
- Знаешь, что я тебе скажу? Ты и сам не плошай; ты, брат, трусоват, а трусливому человеку без беды, везде беда, везде страху даром натерпится. И жаль тебя, а делать нечего. Хотите, дети, молока? - спросил он мальчиков.
- Нет, мы уж поели.
- Ну, чем же мне вас попотчевать?
- Дедушка, дай нам твоего червяка поглядеть.
- С радостью, - отвечал учитель, - вот я позавтракаю и принесу. А вы покуда садитесь вот тут, - и он показал им на тут же лежащее бревно.
Потом он вышел, чтобы исполнить своё обещание, и через несколько минут воротился с бурачком в руках.
- Что у меня тут? Как вы думаете? - спросил Михаил Васильевич.
- Червяк хохлатый, да мохнатый, - отвечал Антоша.
- Ан не угадал.
Михаил Васильевич вынул ветку крапивы и - под одним листом, хитро прикреплённая во всю длину, куколка, точно в продолговатом мешочке, лежала плотно замкнутая, не движущаяся: её совсем было не видать. Дети разглядывали ветку с большим любопытством.
- Дяденька, это не он... тот, верно, под листьями спрятался, - заметил Степаша.
- Я уже сказал вам, что это был не червяк, а гусеница, или личинка. С червяком не бывает никаких превращений. А личинка вот теперь свила себе шёлковый домик, а там, посмотришь, и вылетит из него красивым мотыльком. Никак их более в деревнях зовут бабочками и полеталками?
Дети продолжали смотреть на куколку.
- Сегодня после обеда, когда все дети ко мне соберутся, я вам много чего порасскажу про милых этих насекомых.
- Ну, сегодня, пожалуй никого и не соберёшь, - заметил Абрашка,  - все будут на сенокосе.
- И мы туда же отправимся, - отвечал весело учитель. - Погода хорошая, работа весёлая, оно и выходит ладно. Надо бы Степашу подвезти; с его ногами до лугов не добраться.
- Я Антипа попрошу, - сказал Степаша, - он говорил вчера, что после обеда на телеге на сенокос поедет. Он и меня звал с собою.
- И чудесно, значит, все подымемся, а вы? - спросил учитель у Антоши и Абрашки.
- И мы туда же. Уж и нам велят помогать, - сказал Абрашка, застенчиво опуская голову.
- Оно и дельно: хлеб едите, не даром же его есть, а по силам дело делать.
Михаил Васильевич, разговаривая с детьми, не переставал сам разглядывать со вниманием куколку, которая была чудно соткана из светло-жёлтых шелковинок, так крепко и хитро сплетённых, что едва ли наши человеческие руки справились бы с такою мелкою, тонкою работой.
Гусеница тянет свой шёлк из себя, из желёзок, которые природа расположила у её головы по обеим сторонам рта. Отделяющаяся из них жидкость мгновенно твердеет на воздухе и бывает так крепка, что ни в воде, ни даже в спирте её невозможно растворить. Куколки, в иных видах, дозревшие до состояния бабочек, её прокусывают своими острыми челюстями, а в других видах растворяют особенною жидкостью, посредством которой шёлковая ткань распускается, и насекомое, работая усиками и лапками, вылезает из своей временной тюрьмы на свет Божий беспрепятственно.
Михаил Васильевич много занимался, всю свою молодость, естественными науками. Зоология, как наука о животных, была его любимою, и всякая подробность жизни малейшего насекомого крайне его интересовала.
Чудное, право, дело жизнь всего живущего! Стоит всмотреться в бабочку, в комара, или в самую маленькую мушку, чтобы увидать величие Божие в мельчайших их частях.
Зоология дошла до того, что открыла людям неисчислимые, премудрые законы, которыми живут все звери, птицы, рыбы, насекомые и раковины.
Трудно себе представить, что в самой ничтожной букашке есть кровь, дыхательные сосуды, желудок, нервы, зрение, осязание, слух, и если не ум, то неизменный смысл, чутьё, который наука зовет инстинктом. Он научает насекомое искать именно то, что ему полезно, что должно сохранить и продлить его жизнь настолько, насколько то определили законы Божии.
Всякую науку разрабатывают, пополняют и объясняют трудолюбивые люди, которые целую иногда жизнь посвящают ей. То есть, другими словами, один человек, увидя, что всё около него живёт, питается, веселится, размножается, стал вглядываться ближе в жизнь каждого зверя, птицы, рыбы и насекомого, начал за ними ближе наблюдать, записывать в течение нескольких десятков годов все свои замечания, и этим самым положил основание или начало науке, которую назвали зоологией.
После него другие люди продолжали его труд, прибавляя к нему свой собственный - и наука всё развивалась и шла дальше в своих открытиях.
Люди давно поняли необходимость наук вообще, и давно над ними работают; поэтому много уже извлечено пользы из этих трудов, и если часто труженики сами не пользуются плодами своих постоянных занятий, зато целые общества им благодарны, потому что всякая наука вносит в нашу вседневную жизнь более покоя, удобства и благосостояния.
Зоология много трудилась, чтобы вернее и ближе рассмотреть жизнь животных, начиная с самых больших, как слон, бегемот, и доходя до самых крошечных мошек, или насекомых, таких крошечных, что простым глазом их даже рассмотреть невозможно.
Для того, чтобы их видеть, наука изобрела разные особенные стёкла. Эти стёкла, вставленные в особенно устроенный инструмент, который называется микроскопом, увеличивают предметы, иногда в триста раз, иногда в пятьсот, а иногда и в пять тысяч раз. С помощью микроскопа нашли возможность рассмотреть не только самое маленькое насекомое, но и всякую его частицу отдельно, например, рот, челюсти, усики, щупальцы, лапки, глаза, и сумели даже нарисовать самые верные их изображения в картинках, во всех подробностях, что даёт возможность легко и ловко изучить привычки, приёмы и самую жизнь насекомого.
Всё, что я пишу, доказываете как могут быть полезны книги, - поэтому учение грамоты.
Книги знакомят человека с познаниями, или наукой, собранной по капельке, целыми сотнями годов, многими умными и учёными людьми, и кто только пожелает увидеть и изучить ближе великие дела рук Божиих, тот посредством и с помощью книг и науки удостоверится, что они так же чудесны, так же премудры в самом крошечном творении, как и в громадном мире, нас окружающем.
Михаил Васильевич много годов жизни посвятил изучению зоологии, поэтому и теперь держал в руках веточку крапивы с насекомым, и так был ею занят, что не обращал даже внимания на детей. Он весь был в куколке.
- Покажи нам её поближе, - сказал ему вполголоса Абрашка, заглядывая на куколку.
- Смотри, друг, - отвечал учитель, нагибаясь к мальчику, - теперь точно клочок желтоватой шёрсточки, или шёлку; кто не знает, так, пожалуй, и не поверит, что под нею мохнатая гусеница, а вот недели через три, посмотри, какая она вылетит красивая, весёлая, легкокрылая. Она совсем переродится. По моему расчёту, это будет через два воскресенья в третье. Вы, ребята, приходите, я её вам покажу.
- А как же так? - спросил Степаша. - Ты ей, верно, крылышки-то подвяжешь? А без того она улетит.
- Нет, я просто опять накрою бурачок и обвяжу серпянкой. Да и сама бабочка, как прокусит свою, вот эту самую, шёлковую темницу, не вдруг полетит. Пожалуй, что прежде поесть, попить захочет: вот увидите, как я её с ложечки покормлю.
- Уж и с ложечки? - спросил со смехом Степаша.
- Вот сам увидишь, - отвечал Михаил Васильевич. - Ты куда? - спросил он мальчика по минутном молчании, заметя, что Степаша полз к порогу.
- За веником, - отвечал тот, - хочу маленько подмести; видишь, что ветром сюда сору нанесло.
- За это спасибо; ты знаешь, Степаша, как я люблю чистоту?
- Знаю, дяденька, оно точно, что, без сомнения, лучше, чем грязь да сор, - отвечал мальчик, выползая наскоро из амбара с веником на двор.
- Ты, как воротишься на житьё домой, - продолжал Михаил Васильевич, с расстановками, -  как опять заживёшь с матерью да с бабушкой, то и старайся помаленьку налаживать и у вас такой же порядок... Знаешь, что главное, налаживай умненько, чтобы мать да бабушка, на тебя глядя, радовались.
- Ну уж, какой у нас порядок, - заметил добродушно Степаша, - какая чистота, всё равно, что в хлеву.
Он продолжал усердно мести.
- То-то, что это дурно! Мы не скоты, мы люди. Нам руки, да и разум даны Богом - нам ли не сладить, чтобы всё около нас было чисто и хорошо? Нет крошечной, бедной избёнки, которую порядочный человек не мог бы прибрать, да выместь, да вычистить, так что любо будет взглянуть, и уголок выйдет чистый, светлый; солнышку весело будет в него заглянуть!
- Точно, что оно лучше - уж что и говорить! Вот, хоть бы у тебя, дяденька - точно завсегда в гостях.
- Меня вспоминая, будешь ли ты, Степаша, и свою избёнку в чистоте держать?
- Я бы рад, да уж у нас такое заведение; пожалуй, что и не справлюсь.
- Нет, Степаша, это пустая отговорка. Если захочешь, то и сделаешь. Знаешь, что я тебе скажу? Порядок и чистота не Бог знает какая хитрость. Ими надо промежду дел заниматься... когда отдыхаешь. Например, придешь ты с работы домой, утром ли, вечером ли - всё равно, покуда мать чашки щей на стол не поставит - ты возьми веник да всё вымети, да вычисти, что лишнее - вынеси в сени. Я онамеднясь гляжу, чего только у вас в избе, зря, не валяется? И пряжа, и мочалы, и старые отрепья, и корки, и немытые горшки; ах, ты Господи! Ну, что это за жизнь, тошно смотреть! А тараканы?.. Их просто гибель... Я смотрю, а душу так и воротит. Ну, как их не вывести!
- Дяденька, да они, окаянные, всё больше около печки жмутся, а как же печку не топить?
- Их не печка, Степаша, кормит, а ваша нечистота; в чистой избе - топи сколько хочешь, тараканов не будет.
- Тётка Арина сказывала, что тараканов ничем вывести нельзя; где люди живут, там и тараканы.
- Ах, Степаша, умный ты мальчик, а говоришь, как дурачок. Взгляни, у меня, ну где же тараканы? У отца Андрея и в кухне ни одного не увидишь, потому что попадья женщина дельная, расторопная; она целый день трудится, и все-то у неё чисто и на месте. Не слушай, Степаша, ты тётки Арины, а докажи на деле, что ты веришь мне, а не ей. Она, верно, и не пробовала сама тараканов выводить, а болтает себе так, ни с того, ни с другого. Она привыкла к ним с детства; ей и горя мало.
Мальчик, сидя с веником у ног Михаила Васильевича, глядел на него с таким вниманием, что, казалось, ловил каждое слово.
Степаша был действительно умный мальчик; с ним можно было обо всём потолковать, и он сразу понимал всё дельное и разумное.
Вот Абрашка и Антошка сперва послушали его разговор с Михаилом Васильевичем, а там им и скучно стало; они поворотили налево кругом и отправились было к реке.
- Эй, ребята, куда же вы? - спросил их учитель.
- На реку,  - отвечал Абрашка, прижимаясь к плетню.
- Что со мной не посидите?
Они молчали.
- Я вам, пожалуй, кое-что и про червяков расскажу.
Оба мальчика ободрились и поворотили назад к амбару.
- Ты лучше нам опять скажи сказку, - заметить с робостью Антошка, - как ребята дрались из-за чужого кошеля.
- Разумный вы народ, - подумал учитель, - что с них возьмёшь; для них главная история в драке... Чего же тут и ждать? Бог даст, подрастут и больше уразумеют.
Рассуждая таким образом, он молчал, и глядел на них со вниманием.
Дети, видя, что он не отвечает, взялись за руки и, поглядывая исподлобья, отправились тихим шагом за амбар, у них, видно, смелости не достало повторить вопрос и потому, не говоря более ни слова, они ушли.
Не прошло и десяти минут, как Михаил Васильевич встал со своего места, пошёл в свою горенку, вынес большую книгу и принялся её читать.
Степаше смерть хотелось спросить, что он читает; но ему совестно было его беспокоить и потому, вынув из-за пазухи ножик, он стал вырезать колеса своей будущей мельницы.
Он усердно работал, весело распевая любимые песни; а солнце, между тем, высоко поднималось на небо, между розовыми облаками, которые точно легко раскинутой занавеской, чуть-чуть загораживали его светлые и тёплые лучи.
Так прошло незаметно всё утро, когда в первом часу Василиса пришла спросить, где накрыть стол к обеду. Михаил Васильевич удивился даже, что время так скоро пролетело.
Читая свою большую книгу, он и не заметил, как бежали часы.
- Мы сегодня в горнице пообедаем, - сказал он. - Здесь становится жарко, душно, да и комаров много.
Он сложил книгу.
- Дяденька, - спросил мальчик, - какая это книга?
- Житие и учение Бога нашего Иисуса Христа.
- Вот бы мне почитать, а я азбуки-то не знаю.
- Я уже писал, чтобы мне скорей азбуку для тебя выслали из Казани.
- Так ты меня поучишь? - спросил мальчик весёлым голосом.
- Ведь я же тебе обещал.
- Спасибо. А вот ещё молитву... мне такая охота поучиться хорошим молитвам.
Михаил Васильевич улыбнулся, мальчик упомянул про хорошую молитву и не понимал, что хорошая молитва не в словах, а в том сердечном чувстве, в той любви, с которыми человек её произносит. Не надо, впрочем, забывать, что со Степашей никто, никогда не беседовал ни о Боге, ни о молитве, ни о чувствах человека к Творцу Небесному, его милостивому Покровителю и Помощнику.
В беседах с Михаилом Васильевичем, незаметно для него самого, свет чистых понятий, точно живительный луч солнечный через узенькую щёлочку деревянного ставня, проникал в его душу, и в ней становилось светло и отрадно, и мальчик, себя не понимая, чувствовал какую-то сладость говорить и расспрашивать о предметах божественных.
Его душа стремилась к Богу, как она стремится у всякого неиспорченного ещё человека, а облегчение его болезни ещё живее в нём пробудило благодарность к Тому, который один, по словам Михаила Васильевича, самым лекарствам даёт целительное свойство.
- Изволь, мой милый, - отвечал ему учитель, - поговорим о молитве. И тебя и меня Господь сегодня так утешил, что даже наш долг - вознестись к Нему душою и поблагодарить за Его великую к тебе милость! Первая молитва каждого христианина, несомненно, та, которую сам Бог наш Иисус Христос нам оставил, когда Он был на земле в образе человека и жил между людьми, как самый беднейший из них. Он учил тогда людей, что такое добро, что такое зло, и учил так прекрасно, так божественно, что около Него было всегда множество народу, который его слушал и ему повиновался. Один раз ученики его просили, вот как ты меня просишь, научить их, как должно молиться, и Он им сказал: Молитесь так:
«Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое; да приидет царствие Твое; да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли; хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение; но избави нас от лукавого».
- Я тебе сказал молитву Господню на нашем церковном славянском языке, который наш родимый, древний русский, поэтому ты её, может быть, не совсем понял, но я сейчас её тебе растолкую:
Отче наш, Иже еси на небесех! Это значит: Отец наш, который на небесах.
Да святится имя Твое. То есть: да будет Твое имя свято, чтобы все люди, по всей земле признавали, что Бог свят; то есть, что без греха единый Бог; тогда имя Божие святиться будет в сердцах их.
Да приидет царствие Твое. Царство Божие может быть только там, где есть добро. Где люди злы и делают беззакония, там нет царства Божия. Царство Божие там, где люди живут в мире, в чистоте, в любви, в кротости и терпении. Когда люди живут мирно, когда любят друг друга, тогда с радостью один другому помогают. Когда они чисты сердцем, тогда не чувствуют и не делают ничего злобного; когда они терпеливы, тогда легко прощают одни другим обиды и всякие другие вины. Когда они кротки, то не ссорятся, не бранятся, и между такими людьми бывает царство Божие.
Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Воля Божия создала весь мир и создала его так прекрасно, так великолепно! Воля Божия управляет всем миром, и землёю, и небесами, и управляет так премудро. Как же нам не молиться - да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли? Кроме этого надо помнить, что воля Божия и над нами, то есть над всеми людьми. Имея в Боге отца, мы совершенно можем полагаться на Его волю во всём, чего бы мы сами для себя ни пожелали. Часто человек многого хочет, и его желанья не сбываются; надо видеть, что такова воля Божия, и безропотно, кротко, без сердца покориться воле Божией, и говорить эти слова: «Да будет воля Твоя» искренно, чистосердечно.
Хлеб наш насущный даждь нам днесь.
Человеку необходим хлеб на каждый день, чтобы не умереть с голода. Когда человек с хлебом, он весел и здоров, он работает и славит имя Божие за всё то, что Бог ему даровал.
Погляди, Степаша, на себя: ты бедный мальчик, да ещё и убогий; а когда ты сыт, то у тебя твоё веселье, твои радости. Но если бы не было у тебя хлеба насущного, ничего бы в свете тебе не взмилилось, и не стал бы ты смотреть на мир Божий, и жизнь тебе бы опостыла. Поэтому Сам Господь наш Иисус Христос приказывает молиться так: хлеб наш насущный даждь нам днесь.
И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим.
Долги наши, значит наши грехи, то есть всё, что мы не хорошо делаем. Человек всегда почти чувствует, что дурно и что хорошо, но не всегда может себя принудить поступить хорошо. Например, он знает, что лениться дурно, а ленится; что объедаться не должно, а объедается. Он знает, что нужно слушаться отца, матери и старших, и часто им даже грубит. Он знает, что ссориться, браниться и, ещё того больше, драться дурно, а всё это с нами случается. Поэтому Христос и приказал молиться и просить Бога: И остави нам долги наша; и тут же приказал, чтобы мы сами прощали тем, кто согрешит против нас, кто нас обижает, кто делает нам зло: якоже и мы оставляем должником нашим. Если мы будем прощать людям, в чём они против нас виноваты, тогда Господь Бог простит и нам грехи наши.
И не введи нас во искушение.
Искушение означает желание сделать что-нибудь дурное, грешное; поэтому мы молим Бога, чтобы Он нас не допустил делать зло, чтобы Он нас укреплял и от него удерживал.
Но избави нас от лукавого. Слово лукавый значит дурной, злой, вредный, противный Богу дух, который может быть причиной отдаления человека от Бога. В жизни нашей всё случается: и горе, и несчастье, и богатство, и почести, и деньги, и болезни, - для иных людей весёлая и беззаботная жизнь, для других тяжкий труд; но всё это должно крепко соединять человека с Богом. Поэтому мы и просим Его: избави нас от всего дурного, тяжкого, вредного, что человека может разлучить с Богом. Если меня постигло горе и несчастие, я буду прибегать к Богу с любовью, и Он же моё горе облегчит! Если мне вдруг посыпалось богатство, много денег, я опять должен просить Его помочь мне употреблять их с пользою, как для себя, так и для ближних. Если пришла болезнь, например, ослабели мои руки или ноги, не надо унывать или сердиться, надо помнить, что Бог волен меня исцелить. И тогда моя болезнь, хотя часто очень тяжкая, послужит к тому, что я чаще буду прибегать к Богу, буду ему усерднее молиться и твёрже на него надеяться. Если я живу весело, в изобилии - я опять-таки должен молиться: избави меня от лукавого, чтобы я не забывался, чтобы помнил, что есть бедные, немощные; что при моём довольстве я должен с ними разделять свой излишек, а не только есть, пить и веселиться: и тогда мое благосостояние, мой достаток не разлучат меня с Богом, лукавый дух не повредит моему счастливому положению; а напротив, этот самый достаток привяжет меня ещё крепче к Богу, моими добрыми делами. Ты видишь, Степаша, что вся молитва Господня состоит в том, чтобы люди любили Бога, чтобы, любя Его, не делали зла, чтобы просили у Бога прощения за свои грехи, но, тут же, чтобы искренно прощали сами своим ближним, и, наконец, - кто бы мы ни были, богатые или бедные, здоровые или больные, счастливые или несчастные, чтобы мы все помнили Бога, и от Него не отдалялись, а напротив, во всех случаях нашей жизни, прибегали к Нему, как к Отцу Милостивому и Всемогущему.
- Ведь как хорошо ты говоришь, дяденька, - сказал мальчик, покачивая головой, с чувством. - И молитва-то какая: просто, я и сказать не умею... Я слушаю, и на душе очень хорошо.
- Да хорошо ли ты понял меня? - спросил учитель Степашу.
- Понял, право, всё понял, - отвечал мальчик.
- Чтобы эту молитву выучить, мы с сегодняшнего вечера будем вместе молиться, я буду её читать вслух, а ты, повторяя за мной... скорёхонько её запомнишь.
- Спасибо, дяденька; как не запомнить, - сказал мальчик, низко кланяясь; этим простым движением выражалась его искренняя благодарность.
© Copyright: Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой, 2017