Душа человеческая - это самая большая драгоценность в целом мире - сокровище, которого ни оценить, ни вполне постигнуть нельзя. Всё, что происходит в тайниках души, исполнено глубокого смысла. Зарождающиеся в ней грехи, как большие, так и малые, самый слабый порыв к добру - безгранично влияют на её судьбу в вечности.
Здесь важен не самый факт, а чувство, которым подсказан тот или иной поступок. Вся наша жизнь руководится этим чувством. В конце концов мы всегда поступаем согласно с ним, хотя далеко не всегда сознаёмся в этом, прикрываясь «долгом, обязанностями», оправдываясь чем угодно и даже себе самим не всегда признаёмся в действительной причине, толкающей нас к тому или другому действию. Побуждение, намерение создаёт внутренний импульс, внутреннее чувство поступка. Только оно руководит всей жизнью человека, его совестью, его душой. Важно не то, ЧТО он делает, но КАК он делает. Быть может, кража одного яблока на весях правосудия Божия окажется тяжелее какого-нибудь крупного преступления в государственном масштабе.
От этого внутреннего побуждения, от совести каждого поступка зависит судьба души человеческой, созданной Богом. Поэтому в  жизни человека всё, каждая мелочь очень серьёзны и значительны.
Один из самых трудных путей - путь к душе человеческой.
Только немногие избранники Божии обладают способностью находить его и правильно идти этой извилистой, часто непроходимой тропой. Нужно обладать не только особой чуткостью, уменьем любить, уменьем всецело ставить себя на место другого, истинным смирением, огромной жертвенностью, полным забвением собственного «я», - необходим особый дар Божий, соизволение свыше на такое служение ближнему, потому что все человеческие способности, как бы высоки и полны они ни были: и строгий иноческий путь, и даже личная святость, - не достаточны, если нет благословения свыше на подвиг старчества. Не освящённое свыше - не облагодатствованное Духом Святым - оно приносит неизгладимый вред, наносить неисцелимые внутренние раны, ломает и коверкает самое святое и великое в человеке - его душу.
Много и подробно изучают явление старчества в нашем Православии. Его значение в духовной жизни неоценимо.
здесь всё должно быть продумано, проверено, испытано и, быть может, - для пользы других - рассказано.
И вот, мне хочется поделиться несколькими воспоминаниями об одной старице - истинной, великой в своей непередаваемой простоте и смирении, старице «страшных лет России», которую мне впервые довелось встретить много лет тому назад, больше 30 лет, - на пороге моего длинного иноческого пути.
С первых моих шагов на пути Господнем я, по милости Божией, находилась под руководством опытных игумений и наставниц, о которых всегда вспоминаю с благоговением и признательностью. Это были чудные чистые души, но всё же не старицы во всём величии того неизъяснимого подвига, да никогда и не дерзали они считать себя таковыми.
Вскоре после моего обращения отправилась я ненадолго встретить Пасху в монастырь к одной молодой матушке игуменье, которую очень любила и была под её руководством.
На станции приехавшая за мной монахиня сказала мне, что у них гостят старицы матушки. Я испугалась. Верно, очень строгие. А я любила посмеяться, пошутить, побегать на воздухе после городской духоты, отдохнуть на свободе от необходимости скрываться и невольных пут, которые налагались на верующих начинающимися преследованиями. К тому же — аристократки, кажется — бывшие фрейлины... «Барышням вашего круга надо приличия знать»... Ой!
Я высвободилась из-под всяких кулей и мешков обительских, наполнявших телегу, выпрыгнула на дорогу и, перескакивая по скользким бурым кочкам талого, недавно выглянувшего из-под снега луга, побежала к ручью. Жадно принялась я ломать пушистые липкие ветви густой вербы. Острым горьким запахом весны ударило мне в голову...
«Искушение...» - протянула монахиня, но не выдержала, остановила дремлющую лошадку и присоединилась ко мне.
Синее небо без единого облачка. Солнце греет уже по-весеннему. От земли поднимается лёгкий душный пар. Грачи, такие огромные среди голых чёрных ветвей деревьев, взлетели повыше и словно наблюдают за нами. Сестра щурится в лучах солнца и вполголоса поёт «Да исправится...».
Мы обе слушаем, как дышит земля под тёплым ветерком.
Завтра - вербная суббота - мой первый Великий Пост после обращения.
Телега становится похожей на большого ежа: вся шелестит и щетинится серыми пушистыми лапами – иглами…
Господи, ведь КАК хорошо жить и любить Тебя... а тут… старицы... Пресловутое послушание... не хочу!.. Совершенно не хочу!..
Присмиревшая, сбитая с толку, вместе с матушкой-игуменьей я вошла в их келью.
В кресле, спиной к окну, поджав под себя ноги, очевидно, в своей любимой позе, уютно сидела монахиня и с увлечением читала какую-то книгу. Она подняла на нас глаза на бледно-прозрачном худом лице - большие, глубокие, лучистые глаза, которые остались у меня в памяти на всю жизнь.
«Ах, вот вы какал! Ну, идите сюда скорее. Уже слышала о вас и очень хочу с вами познакомиться. Вот тут кстати такую интересную книгу читаю». Она тихонько перекрестила меня и поцеловала в голову.
«Какие вы чудесные вербы наломали. Надо вам как следует нагуляться и набегаться на воздухе, отдохнуть на свободе», — сказал другой голос. Другая монахиня сидела за письменным столиком. Чёрные проницательные глаза, лицо, привыкшее к власти - так мне показалось... Перепуганная, я было хотела опуститься на колени. Она мягко, но властно удержала меня.
«Забудьте об этом и - раз навсегда - никогда не делайте. Ради нас с сестрой. Ведь мы люди, и нам вредно, если перед нами на колени становятся. Богу кланяться надо. Лучше подержите мне шерсть. Расставьте руки. Я мотать буду. Вот заказ получила. Жакет вяжу. Сестра нам почитает. Ей там что-то понравилось».
 
Через несколько минут я уже с умилением рассказывала о своей жизни, о работе. Они с интересом расспрашивали, входили во все подробности совершенно чуждой им среды. Я говорила о своём обращении к Богу, о новых друзьях, обо всём.
Уже через два дня довелось мне испытать, что моя жизнь должна идти теперь по-другому, чем прежде.
Настал Великий Понедельник. Все три матушки были в затворе. Вдруг из города пришло известие, что заболела одна из пасомых матушек. Вечернее богослужение должно было скоро начаться. Но мать Иоанна сейчас же собралась ехать. Все огорчились: как же без матушки? - и наперебой кинулись проситься её сопровождать.
Я сидела одна у себя в келии и предвкушала вечернюю службу. Моя первая Страстная неделя в церкви после обращения, «Чертог», о котором я мечтала... Вдруг слышу - мать Иоанна читает молитву и открывает дверь:
- Вы сестра милосердия. Может понадобиться укол. Возьмите шприц и едем скорей!
Я рассердилась. Распахнула дверь, чтобы крикнуть ей вслед: «Я не хочу! Не пойду!» - И... не смогла. Схватила свою медицинскую сумку, пошла к выходу.
В бричке я обиженно молчала и смотрела в другую сторону, но чувствовала, как мать Иоанна насмешливо наблюдает за мной.
- Вот что. Послушайте меня. Знаю: «Чертог», ваша первая Страстная. Всего на несколько дней здесь. Укол мог сделать кто-нибудь другой. Должно быть, старушка вовсе и не так больна. Но запомните раз на всегда: (обе они любили это выражение) душа человеческая важнее всех наших дел и даже молитвы. Да по настоящему вы бы и не смогли молиться. Где-то глубоко вас бы совесть мучила. Это одно. И потом… надо уметь сломать своё: «я хочу», когда оно направлено неверно.
Она лукаво улыбнулась: «Это противное послушание никому не нужное. А все же иногда со стороны бывает виднее»...
И я стала такой смешной и жалкой себе самой. От всей души я рассмеялась и прижалась к ней.
- Кончено, матушка! Поняла!
И так легко и радостно стало нам обеим.
- Правда то Божия, что говорить на ушко? - шепнула она ещё.
Целая бессонная ночь в переполненном вагоне. Утром - непередаваемое счастье больной сердцем старушки. Мать Иоанна, сама еле живая, бодрится, светится этим отражённым счастьем, деловито, по-своему налаживает уход. В четверг после обедни мы приехали обратно в обитель. Больной стало легче. Она могла в кругу своих близких встретить праздник без нас.
- Ну, что? «Чертог» то был, правда? Только у нас в душе, а не в церкви, - сказала мать Иоанна. - Надо приучать себя ни во что вменять такие дела. Просто: иначе нельзя. И всегда делайте так: не своё, даже очень важное, а то, что другим самое нужное. И никогда не оправдывайтесь делами, обязанностями. Все это выдуманное.
Вся их жизнь шла под знаком этого - «иначе нельзя». Не было ни минуты, чтобы они жили для себя, делали то, что им по душе. Это был непрерывный отказ от себя, от своего хотения, иногда тяжёлая борьба с собой, но невидимая, незаметная для других. Казалось, они только счастливы тем, что делают. Те, ради которых они совершали всё это, никогда не чувствовали, что трудно, под час томительно тяжело.

Раз, одна учительница, бывшая несколько лет под руководством матушек, рассказывая о ком-то, сказала с пафосом: «Матушка, я вложила в неё часть своей души».
Мать Иоанна, не терпевшая никакой рисовки, шутливо спросила: «А как же вы это сделали? Вот моя душа всегда при мне. И это помогло ей?».
«Никогда не кокетничайте той помощью, которую вы можете оказать ближнему. Это не только самолюбование, это унижает того, кому вы помочь хотите», - уже серьёзно, сердито сказала она мне.
Нужно, чтобы незаметно всё было. Ведь это не вы, а Господь делает, что ваши слова или поступки могут помочь. При чём тут вы? Он вам их внушает. Чем же тут хвалиться? - Нужно, чтобы вас не замечали. Никогда не думайте, большое или маленькое дело делаете. Не нам об этом судить. В маленьком может быть великое, а в большом - тщета. Искренно в каждом деле служите Господу, согласно со своею совестью. Только глубоко и честно надо спрашивать себя о каждом поступке и чтоб вас не замечали. Никогда не мучайте проволочками того, кто в вас нуждается. Идите скорее ему навстречу, чтобы он мог думать: для вас радость ему помочь, а не в тягость вы ему. И не навязывайте свою волю. Надо сделать так, чтобы ему самому захотелось поступить так, как вы считаете для него правильным. Не надо гнёта. Старайтесь не измять душу. Измятая душа начинает болеть. Тогда с ней очень трудно. А ответственность вся целиком на вас ложится. Страшно отвечать за других перед Богом. Нельзя ничего личного вкладывать в свои отношения к тем, кого ведёшь. Напрасно отнимать у них дело, которое они любят. На всё у Бога в молитве совета спрашивать. Чуть примешалось что-нибудь личное — кончено. Господь наказывает за это. Было так со мной. Исповедала грех, а всё же всю жизнь не забуду. Страшно. Из-за меня, из-за моего саможаления и нетерпеливости пострадала одна душа. Чем искупить это можно?».
Не было случая, чтобы она оставила неотвеченным письмо, в котором дело касалось внутренней жизни, души. Как бы занята или уставши ни была, она сейчас же писала ответ. Раз совсем больную, в жару я застала её за таким письмом.
«Нельзя откладывать такие письма. Душа человека прежде всего».
Никогда не хвастались они своими достоинствами, не старались выставить их напоказ. Всегда говорили со смирением о себе, хулили, осуждали себя. Не боялись потерять нашу любовь и уважение. Не словами они приобретались.
Я чувствовала, что вся моя душа целиком, со всем своим добрым и злым, радостно и свободно ложится на простертые ко мне руки, что она нашла здесь верный всё понимающий и поэтому всё прощающий приют! Незачем было ничего скрывать, ничем кокетничать или рисоваться. Наоборот: хотелось поскорее поделиться всем нехорошим, греховным, что мучило меня. Стыдно было, конечно. Но они так умели заставить превозмочь это ложное чувство, так помогали с ним справиться. Необычайное, облагодатствованное свыше дерзновение проникать в сокровенные помыслы, брать на свои рамена всю душу с её чёрным и белым целиком... Всё моё существо охватывала эта свыше дарованная им власть. Радостно, почти бессознательно отдавалась я в их благодатные руки.
А какая далёкая, трудная для них была я тогда: путанная, порывистая, пришедшая из культурно-презрительной неверующей самонадеянной среды. Это трудно передать словами, что испытывает человек, когда он впервые познаёт всем своим существом, что все его поступки, мысли, желания, все те сложные переживания, настроения, из которых складывается и растет его «я», больше не принадлежит ему одному. Господь ведает наши «тайны», но здесь осязаемо, реально, через другого совершается это познание и не только познание: свободная воля, дарованная человеку Промыслом Божиим, Им же во спасение наше на время чудесно вкладывается в руку другого избранного им создания.
Это - великое чудо старчества, над которым, быть может, слишком мало задумываются в наш век.
Тут не было моего хотения - на этот отказ от воли. Это совершилось «просто», само собой. Я не могла иначе. Мне «нужно» было знать волю другого, чтобы иметь возможность поступать, думать, молиться согласно с этой волей. И всё моё существо жило гораздо полнее, в глубине сердца был великий покой и новая не от мира сего согласованность во всех проявлениях моей жизни, во всех поступках.
Рождалась «новая тварь» в руках восприявшей меня старицы.
Существует такое предание, что в Оптиной пустыни, богомольцы могли ходить только по известным протоптанным дорожкам в лесу. Если кто из них сходил с тропы и углублялся в заманчивую густую чащу - с ним происходило много недоброго, его больше не охраняли молитвы окружающих старцев, и враг подкарауливал его под сенью густых ветвей, всячески пугал, сбивая с пути. Страшные признаки окружали его, или одолевала целая туча греховных помыслов.
Вот этими благословенными тропами и ведут истинные старцы души людей, отдавших себя им в послушание.
Никогда не слышала я от неё прямого прекословья своей воле, никогда не говорила она на высказанное ей желание прямо «нет», никогда не «благословляла» она наперекор мне, пока я не понимала её намерения. Даже этого слова не упоминалось.
Разве только, если нужно было заставить послушаться в каком-нибудь пустяке, раньше лечь спать или съесть что-нибудь. Тогда мать Иоанна говорила: «А вот я возьму и благословлю. Что вы тогда делать будете?».
И вместе с тем какая огромная во мне шла ломка в то время.
Выросшая без всякого проникновения в христианские истины и догматы, я слишком жадно приникла к ним по своему темпераменту. Надо было потушить во мне экзальтацию, сломать самые элементарные пороки и порывы, которых я не понимала, - водворить в моей душе мир, тишину и покой, составляющее исключительную красоту и глубину нашего Православия. И всё это так нежно, с такой глубокой любовью и неисчерпаемым терпением делала эта хрупкая, словно лишённая тела монахиня. Я, смирно сидела около её кресла и слушала её тихую речь. Никогда, с первых же дней, не помню, чтобы я, вообще по характеру горячая, бросалась перед ней на колени, целовала её руки или вообще как-либо шумно проявляла свое настроение. Просто я этого не могла из чувства настоящего благоговения.
Ни зависти друг к другу, ни ревности, ни горечи от неуместного прикосновения к своей душе мы не знали. Старица никогда не возбуждала в нас чувства соперничества, никогда не хвалила одну перед другой, вообще никогда не сравнивала нас между собой. Никогда никто из них не старался подкупить нас похвалой или подарком. Они служили нам всей своей жизнью. В любую минуту дня и ночи они готовы были откликнуться на наш зов, выслушать нас. И это была не фраза. На моих глазах несколько раз будила матушку перепуганная каким-то ночным видением одна молодая девушка. Раз ночью меня очень мучило сознание, что я утаила грех из ложного стыда. Я, наконец, встала и пробралась к двери матушек. Но мне стало так жаль их будить, что я «так и быть» оставила грех до утра. А матушка потом долго дразнила меня, что мне просто лень было - спать хотелось.
Не выносили матушки влюблённости в себя. Особенно с этим трудно было бороться молодой матушке – игуменье. Личное обаяние невольно привлекало к ней неопытные сердца.
«Не ставьте вы между Богом и собой человека, - твердила она. - Помните, не потому, что вы лично меня любите, вы хотите меня слушаться. Послушание нужно Богу, может через меня, грешную, но Ему, а не мне. И не преувеличивайте вы этого послушания, не играйте в него. Рассудительность во всём нужна. Богу служите, а не мне».
Мать Иоанна очень переживала такие влюблённости. Она становилась даже раздражительной, гневной. Иногда просто гнала от себя такую духовную дочь, лишала её беседы с собой или даже требовала, чтобы она уехала на время - это она, которая терпеливо дни и ночи проводила иногда с какой-либо трудной «душой», покидала всех остальных, оставляя текущие, подчас самые необходимые занятия и дела.
«Душа человеческая прежде всего».
И всё это делалось так, что всем остальным ничуть не было обидно. Как только она замечала, что та или иная из нас способна помочь другой, она направляла её на это дело.
Не выносила она никакой нарочности, елейности в молитве, никакой позы. Она начинала шутить, высмеивать, доводила до слёз. «Очень это страшно. Не приведи Гоосподи. Прихожу в церковь - а сестра Маня как святая стоит. Не надо на цыпочки перед Богом становиться. Скрывать надо своё настроение только, чтоб Бог один знал. Помните, что в Евангелии от Матфея написано? Выучите эту главу о молитве наизусть. Нет ничего хуже, как выставлять себя напоказ. А что Феофан Затворник говорит? Всех позднее на колени становись и всех раньше вставайте. Пусть люда думают, что вы плохо молитесь. Вам только от этого лучше».
Как она сердилась, когда кто-нибудь заикался о возможности прелести при Иисусовой молитве (на первых её степенях).
«Да Господь с вами! Что же это: душу отнять у молитвы? Грешно об этом думать даже. Вот сестры в огороде или на поле работают, скотину пасут, бельё стирают, в мастерских шьют, вышивают, свечи льют, иконы пишут - что же им делать? Сплетни что ли разводить? Про себя читайте себе молитву, и каждое дело хорошо пойдёт. Прелесть от высокоумия, от собственной фантазии. Придёт кому-нибудь в голову, что он невесть что делает, когда долг свой исполняет, призывая имя Господне - вот тогда враг обрадуется и станет ему шептать об его совершенствах. Да кто же в этом виноват? А что Игнатий Брянчанинов пишет? Он сурово обличает тех, кто запрещает заниматься Иисусовой молитвой из опасения прелести: «В усвоении себе такой мысли и в таком запрещении заключается страшное богохульство, заключается достойная сожаления прелесть. Господь наш Иисус Христос есть единственный источник нашего спасения… Как же эта сила, действующая во спасение, эта единственная сила, дарующая спасение, может извратиться и действовать  в погибель? Это - чуждо смыслу! Это нелепость горестная, богохульная, душепагубная!

Наедине, потихоньку предостерегала она тех, кого было нужно, против тех вражьих нападений, которые случаются, особенно вначале при творении Иисусовой молитвы. И о внешних искушениях и о внутренних, когда наперекор молитве враг с особенной силой насылает разные помыслы - злопамятство, саможаление, гордость и т.д. «Не обращайте внимания на помыслы. Это, - как волны морские, как прибой на берегу моря - то сильнее, то тише помыслы, сухость в молитве - это наше испытание, да нам и нельзя без них. Разве мы можем требовать, разве мы достойны совершенства, мы - полные грехов?».
Но вообще она скупо говорила об этом. «Господь научит, - успокаивала она меня, - только ни о чём не думайте и не мечтайте о себе. Нужно будет - так и место сердечное почувствуете. Не думайте об этом. Просите Божию Матерь помыслы отгонять и не сердитесь, что ничего будто не выходит. И пусть так. Только самомненья бойтесь. Сейчас же исповедуйте этот помысел. Не нам с вами мечтать о духовной молитве. Дай Бог вообще молиться. И на слёзы не теребите себя. Скрывайте их, если будут. Никому не говорите. Об этом только со старицей говорить можно и то, когда действительно нужно посоветоваться. А за лишнюю болтовню Господь накажет. Если вместе с кем молитесь словами, смотрите: если она начинает увлекаться внешним, попробуйте остановить. Если не поймёт, лучше одна молитесь. Келейная молитва - это тайна души, которую надо хранить. Дверь затворять надо, да не эту! А свою внутреннюю. На людях вы - одно, а наедине с собой - другое. В очень многих людях есть доля юродства. Это своего рода самозащита. Когда душа не защищена, больно ей делают. Храните её от «чужих» и даже от «своих» - пусть говорить что хотят. Надо уметь свою совесть хранить чистой».
Если её спрашивали о келейном правиле, она говорила, что надо читать Писания: Евангелие, Послания, псалмы. - Библию потом не сразу. Если не идёт молитва Иисусова, тогда словами молитвы читайте, но не долго. Не в словах дело. Клиросом не увлекайтесь. Лучше в уголку с молитвой Иисусовой стойте. Это главное.
«Раз навсегда?» - спросила я.
«Сами скоро поймёте, что раз навсегда. Вот увлеклись все попервоначалу «Странником», а теперь опять отходят от молитвы Иисусовой. Как люди не понимают: всем она дана, а не одним монахам. Вот вы: мирянка, а как же вам быть без молитвы? И потом: соблазн, прелесть - это вот всё, о чём говорят, чего боятся почему-то при творении молитвы Иисусовой, да разве этого самого нет и при молитве словами? Ещё как! Да не умеют обратить внимание по-настоящему, когда внешне молятся, на своё внутреннее. Иначе и быть не может. Молитва Иисусова бьёт врага. А во внешней молитве нет той силы».
Студенты на 1 курсе университета обыкновенно берутся за самые специальные, невероятно трудно изложенные сочинения. Так и я уже протягивала руки к Добротолюбию. На какой-то вопрос матушки, потупясь, но не без тайной гордости, я начала бормотать что-то насчёт святых отцов.
«Ну, ну, расскажите! - в её глазах зажглись такие лукавые огоньки. - А я вот всё ещё не доросла до таких книг. Открою и чувствую: не могу - грехи к земле тянут. А тут ещё вдруг не дай Бог подумаю, что достигла до какого-то совершенства».
Мне было и стыдно и радостно сознавать, что она права.
«Да вы не бойтесь. Всё говорите, что на душе. Ведь вы же чувствуете: я люблю вас. И вместе разберёмся во всём. И не бойтесь, если будете чем недовольны во мне. Непременно говорите. Осуждайте меня - я не обижусь. Мы вместе подумаем, кто из нас виноват. Никогда не допускайте мысли, что можете меня обидеть. Наоборот, если я буду чувствовать, что вы вполне, до дна души откровенны со мной, я буду Бога благодарить. Бывает это. Враг посылает дурные мысли о тех, кто вами руководит. На зло ему не надо их скрывать. Всегда всё говорите. Вместе молиться будем. И тем из сестёр, которые уже могут понять, надо открывать, если что вас смущает - непременно. И просить их молиться и о них. Хитрый он - враг, а мы его не будем бояться.
Никогда все три матушки не стесняли нас в выборе духовника. Не всё ли было равно? Ведь они принимали от нас самую полную искреннюю исповедь - откровение помыслов. Оно шире и глубже исповеди. Там был перечень грехов, указанный ими же.
«Нет, пожалуйста, исповедуйтесь у кого хотите. Ведь не человеку, а Богу вы свои грехи говорите. Человек, который вас слушает, только посредник между вами и Богом».
Слишком цельно и полно было их влияние на наши души, чтобы они имели нужду в охранении нас от нежелательного влияния. Они это прекрасно знали. И с какой любовью и вниманием помогали они в этом трудном деле - правильной исповеди. Иногда вся изболевшаяся, изнемогающая под тяжестью какого-нибудь «греха» приходила к ним какая-либо «душа», уже не решающаяся молить о прощении и приступить к Святым Дарам. И мать Иоанна всегда находила, что сказать, как облегчить, по слову преподобного Серафима «простирала ризу свою над согрешающим и покрывала его». А иногда наоборот - тихонько, стараясь не обидеть, направляла мысли на «главный грех», который или ускользал от внимания или слишком оправдывался.
Да, это была истинная врачебница духовная.
Очевидно, как корью или скарлатиной болеют в детстве, - так почти все начинающие идти путём Господним болеют желанием увидеть необычайное, удостоиться особых откровений или видений. То лик святого начинает улыбаться, та какие-то «псы» видятся, то Ангелы Божии шелестят крыльями… Мало что может подсказать повышенная фантазия в ночные часы за чтением какого-нибудь канона... Как с этим всеми силами боролись матушки! Всё сотканное из неописуемого мира и тишины, Православие - оно так далеко по своей сущности от всяких видений, откровений, от чувственного восприятия тайных глубин веры, таких выдумок и фантазий.
«Это всё вам только почудилось. Враг это насылает. Зачем вам хочется, чтобы святые вам улыбались или ангелы к вам приходили? Это к нам грешным?! Да, Боже вас сохрани от этого. Тут и в прелесть легко впасть. Помните: это очень серьёзно и страшно. А ещё, может, кто-нибудь из вас будет себя уверять, что с детства к чему-то приуготован. Всё это - скрытая гордость. Метлой всё это выметайте из себя. Строго следите, чтобы не хвастаться перед другими своими переживаниями. А то Господь отнимет и то немногое, что у вас есть. Вот я знаю о себе: и молиться не умею, и грехов полным полна. Только Господь но милосердию Своему терпит меня».
За всю свою длинную иноческую жизнь никогда ничего другого не слышала я от истинных старцев. Редко и то коротко наедине говорили они о духовном. Настоящее смирение не боится уничижения, не может превозносится.
Воевала мать Иоанна с молодой матушкой-игуменьей, когда она принималась отбирать и выбирать приходивших к ней за руководством. Она открыто говорила об этом при нас, потому что мы все были склонны к тому же греху. – Никогда нельзя этого делать. Почём мы знаем, что скрывается в душе человека? В каждом из нас доброе и злое перепутаны. А мы часто судим человека по тому, что нам в нём приятно или неприятно». Что Господь сказал? - «Не выбирайте плевелы, чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы. Оставьте расти то и другое до жатвы, и во время жатвы Я скажу жнецам: соберите прежде плевелы в свяжите их в связки, чтобы сжечь их. А пшеницу уберите в житницу мою». (Мф. 13, 29).
«Но ведь они будут мешать в общей жизни», - недовольно возражала ей молодая матушка.
«Нельзя этого знать Нельзя гнать «душу». Это Господь её посылает. Значит терпеть надо. Нельзя топтать душу человеческую.
«Ну, как не понять», - сказала она мне, когда мы уютно сидели с ней на крылечке у бокового запертого входа в церковь, куда никто не приходил. Со всех сторон оно было закрыто густыми кустами сирени. Это местечко называлось исповедальней матери Иоанны. - «Ведь кто имеет нужду в нас - не здоровые, а больные. И с кем надо больше всего возиться? – С трудными душами. Господь наградит за это и потом — иначе нельзя».
«Матушка, а я значит, очень трудная?».
«Ведь вот - поймала меня, думаешь. А я возьму и скажу: очень! Ужасно трудная!».
«А я не поверю!».
Так хорошо было около неё.
Не терпели матушки никаких «правил по букве». Всегда руководились внутренней совестью поступка. Как-то раз в праздник пришла я к ним, и вдруг дверь их келии заперта на ключ. Читаю молитву. Матушка Иоанна сначала спросила, кто это и только потом открыла.
«Вам можно. Вы поймёте и не осудите Мы от своих монашек спрятались. Работает мать Сергия в праздник. Сегодня утром уезжает одна её духовная дочь - так вот чётки ей надо дать с собой».
У матушек было много выработанных жизнью религиозно-бытовых традиций. Ни у них, ни у молодой матушки в монастыре не было ни одного зеркала, на что не раз сетовали служащие священники. Строго следили они, чтобы после Причастия не выплёвывать и не брать в рот что-либо, что потом надо было бросить. Однажды, войди к ним в келию, я застала мать Иоанну в слезах. Я встревожилась.
«Ничего - это она папиросы оплакивает, -  сказала её сестра. - Да нет. Подумайте: только что отслужил обедню и стоит на дворе, перед церковью, где только что принял Святые Дары, разговаривает и курит... - возмутилась матушка на одного приезжего священника белого духовенства. - С прихожанами и богомольцами болтает с папиросой в зубах. А тут дети из школы, наши монашки. Ведь соблазн какой! Хоть бы скрывал, что ли, свой грех. Ведь это тоже грех - вводить в искушение. Нехорошо судить, а не могу! Нельзя делать такие вещи!». Но приезжий батюшка, должно быть, догадался, что вёл себя неподобающим образом и больше не появлялся в обители.
«Смотрите, не вздумайте чистить зубы или умываться после Причастия», - предупреждала матушка.
И сколько таких трогательных подробностей их жизни вошли также и в нашу жизнь и остались для нас, их духовных детей, дорогими и непреложными навсегда.

II.
 
Виделись мы с матушками только урывками или в Обители или в городе.
Вскоре я начали замечать разницу в её беседах с некоторыми из нас. Были такие, с которыми она больше говорила об обязанностях в миру,  о детях, о семейной жизни, о помощи ближним, о молитве на работе, о внутреннем делами среди мира. Наоборот другие слышали от неё об ином пути, далёком от мира, более углубленном в молитву и в себя, о пути Марии, которым  шла она сама.
И каково было мое удивление, когда я стала чувствовать, что она тихонько направляет меня по этой дороге. Я недоумевала: ведь вскоре по её благословению я должна была обвенчаться с человеком, которого я любила и глубоко уважала. Мать Иоанна знала, чем он был для меня, как я глубоко привязана к нему.
Однако мой помысел говорил мне, что я не на шутку начинаю гордиться таким избранием. Я исповедала его.
«Милая моя, ведь это очень тяжёлый крест - то, о чём я говорю Вам - это непрерывная цепь страданий. Лучше чем гордиться, глупая вы, просите у Бога даровать Вам силы нести его. Тут всё может быть... И мученичество... Ведь когда очень больно физически или над тобой издеваются, нужно ведь тоже силы терпеть и то и другое. Правда, Господь помогает: в этом есть и тайная радость. Но есть и другое... Самое страшное... Когда друзья предают, когда наступает полное внутреннее одиночество и только Господь ведает твою душу и твою правду. Моление в Гефсиманском Саду - это великое повторение нашего маленького. Прочтите». Она перевернула несколько страниц в Евангелии и подала мне: «Ибо то угодно Богу, если кто, помышляя о Боге, переносит скорби, страдая несправедливо. Ибо что за похвала, если вас бьют за проступки»? (I Петра 2, 19, 20).
«Вот они - эти два креста в жизни верующего».
«Но матушка, не могу я этого... Этого последнего...».
«Конечно, сейчас не можете, и не надо. Простите. Не думайте об этом. Напрасно я сказала. Это, чтобы вы поняли, что гордиться нечем, а страшиться. И у Бога помощи просить. Он ношлот силы». И чего она никогда не делала, - она взяла мою голову обеими руками и приложила к себе, закрывая своим апостольником, точно спрятать хотела от грядущих скорбей. Я притихла и только чувствовала, как она молится.
Когда я подняла на неё глаза, я увидела на её лице особое выражение. Казалось, она прислушивалась к ей одной доступным тайнам. Тут было удивление и покорность Высшему Промыслу. Всё её существо склонялось перед нездешней Волей.
Иногда впоследствии мне доводилось видеть такое состояние у настоящих старцев - избранников Божиих. Мать Иоанна в эти минуты, конечно, сама не знала, почему она поступает и говорит именно так, а не иначе. По своему человеческому разумению она сама не понимала этого. Она слушала руководящую ею силу  Божию.
Вот почему впоследствии мой старец, заменивший её, говорил: «Слушайте моё первое благословение, потому что потом, я могу, под вашим влиянием по своему человеческому разумению переменить то, что сказал, и повредить вам. Первое благословение это - Воля Божия».
Страшны эти минуты соприкосновения с Божеством. Чувствуешь, как приоткрываются бездны вечности, скрытые от тебя по твоей немощи.
Зимой в моей жизни произошло крупное для каждого человека событие. Исполняя благословение старицы, мы обвенчались. После свадьбы, урвав несколько свободных дней, я поехала к ним в монастырь - показать матушке своё обручальное кольцо в знак исполненного послушания.
Жизнь в их обители под давлением анти-религиозных преследований постепенно угасала. Многим сестрам уже пришлось расстаться с матушками. Они разъехались по домам. Осталось несколько самых близких к ним монахинь. Своей работой они поддерживали жизнь монастыря, уже обречённого на закрытие. Он находился на окраине древнего русского города. Приехала я поздно ночью, переночевала в келии у одной из монахинь, а утром после обедни меня позвали к себе матушки.
Большая светлая келия, вся залитая лучами зимнего яркого солнца. Перед окнами широкий водный простор, скованный льдом. На другом далёком берегу главы и кресты тогда ещё не разрушенных древних храмов и монастырей.
Мать Иоанна лежала на диване. Она перенесла очень тяжёлое воспаление лёгких и только начинала поправляться. Тихонько рассказала она о своей болезни, о том, как ей было тяжело. Потом со своей необыкновенной улыбкой попросила принести привезённые мною гостинцы. Она делала вид, что страшная лакомка, чтобы доставить мне удовольствие... И вдруг среди болтовни дотронулась до моего обручального кольца, сняла его и на минуту надела на свой палец.
«Так это - свадебное путешествие? Вот я понимаю. А что говорит ваш муж?».
«Он тоже нашёл, что это довольно оригинально».
Она слегка прижалась щекой к моей голове.
«Спасибо, родная моя, что исполнили моё желание. - У вас с ним «настоящее». Ваши жизни должны быть связаны... А теперь - посмотрите». Она стала показывать мне свои святыни. Рассказывала о местах святых и подвижниках, историю всех икон.
Лампадки тихо теплились подле тёмных ликов, почти невидные в солнечных лучах. И она - прозрачная - словно вся светилась в отблеске этого светлого утра. Она отдыхала от тяжёлой болезни и свободно вздыхала. Она достала свои семейные фотографии. На одной из них она с сестрой совсем юные уже в монашеском одеянии сидели подле своей матери. Из-под апостольников смотрели в мир такие молодые, почти детские лица. Но её глаза уже светились страшным знакомым мне огнем «ведения».
Потом матушка стала перебирать своё монашеское облачение и подробно объясняла мне значение каждой вещи.
Увлекшись, в пылу разговора, она вдруг накинула на меня апостольник.
Обе мы замерли, внезапно испугавшись.
«Что это со мной? Я никогда не делаю. Ведь теперь вы - замужем», - со страхом прошептала мать Иоанна.
Смутное предчувствие чего-то недоброго, страшного несчастья сверх моих сил как ножом резнуло меня по сердцу.
Мать Иоанна вся застыла, вглядываясь во что-то глубоко сокрытое - затаённое за пределами видимого. И удивление было на её лице - сама она испугалась тайны, которая открывалась ей в эту минуту. Человек трепетал в ней перед Волей Всевышнего.
Мы обе опустились на колени и стали молиться.
Тайное беспокойство не покидало меня. Побродив по древним церквам, ещё побеседовав с матушками, я поскорее вернулась к себе.
Дома всё было благополучно. Жизнь взяла своё.
Всё как будто забылось.
А через четыре месяца я складывала крестом руки на груди моего скончавшегося мужа.
Сейчас же я получила длинное письмо от матери Иоанны без единого слова фальши или банального утешения. Вслед за письмом обе матушки приехали в город.
Словно окаменевшая я сидела подле матери Иоанны. Я рада была, что они приехали. Мне хорошо было с ней. Но ни плакать, ни говорить я не могла. Мать Иоанна тихонько пыталась отогреть меня, но всё во мне точно замёрзло. «Хотя бы вы заплакали. Легче будет», - говорила она. Не знаю, что бы со мной было без неё. Её молитва спасла меня тогда. Гонения усиливались. Их монастырь закрыли. Матушки принуждены были уехать. Переписываться было нельзя. Мы потеряли друг друга из вида.
Не она вела меня в Объятия Отчи, не руководящий мною епископ совершал мой постриг. Из Соловков он прислал своё благословение. Всё совершилось в великой тайне.
Понемногу мой старец, заменивший мать Иоанну, начал ослаблять мой долг послушания. Всё чаще слышала я от него: «В этом сами должны разбираться», или «Помолитесь. Божия Матерь укажет».
Руководящий епископ тоже часто говорил о том, что вечно идти на помочах невозможно и даже может быть вредно. «Главные пути вам указаны. Нельзя на месте топтаться. Не время. Не всё же пребывать в духовном младенчестве. Вредно это. Надо и другим помогать». Однажды во время беседы со мной по этому поводу он раскрыл «Поучения преподобного Серафима». «Вот прочтите: Если нельзя найти наставника, могущего руководствовать и вести к умозрительной жизни, то в таком случае должно руководиться Священным Писанием, ибо Сам Господь повелевает нам учиться из Писания, говоря: «Испытайте Писание, яко вы мните в них имети живот вечный». (Иоан. 5, 39).
Он продолжал: «Лучше не иметь наставника, чем такого, который по неопытности может причинить неизгладимый вред вашей душе. Кроме того старайтесь в ваших привязанностях к людям соблюдать тайну вашего внутреннего «я». Откровенность для монаха может быть пагубной. И Господь может на это разгневаться, в особенности, если монах откровенно говорит о своём внутреннем устроении с мирянами. Они не могут носить той тяготы, которая возложена на нас. Поэтому самые лучшие из них в конце концов могут начать издаваться и мстить вам». Эти его слова отнюдь не шли в разрез с тем, что говорила мне старица об откровении помыслов. Он указывал на людей, далеко стоящих от этого монашеского подвига. Откровение помыслов оставалось во всей своей силе, но указывалось на его желательность только со старцем или с братьями монахами, воспитанными в духе понимания значения этого делания.  «Я уже не говорю об Игнатии Брянчанинове, мнение которого вы, конечно, знаете. Вот вам Григорий Синаит»: Он передал мне другую книгу. Я прочитала: «Если нельзя найти искусного и словом и делом старца, по примеру святых отцов, знающего хорошо отечественное писание, то пребывая наедине, в безмолвии, всеми силами должно стараться иметь духовное наставление от умений и наставлений св. Отец, вопрошая о всякой вещи и добродетели».
Он видел моё смущение: «Ныне оскуде Преподобный. Уже близки времена, когда мы все будем рассеяны. Надо научиться самой блюсти свою душу. И другим помогать по мере сил. Бог благословит!».
Гонения разгорались.
Наступил и мой черёд. Много верующих было арестовано в одно время со мной. В тюрьме мы пробыли месяца три. Нам прочитали приговор. Настало время этапа. Нас, главных преступников, отделили в особую камеру для отправки на каторгу в разные углы России. Как только мы вошли туда, уже привыкшие к условиям тюремного заключения, мы постарались поскорее занять места, чтобы было где поспать до утра. А «преступницы» всё прибывали. Камера была битком набита, когда за решётку втолкнули ещё двоих.
Я сейчас же её узнала. Высокая, вся прозрачная, с неизъяснимой печатью благородства – ничем не стираемый признак старой расы – и тот же бездонный взгляд.
«Мать Иоанна, благословите».
Она протянула мне обе руки.
«Скажите – вы – в мантии, я надеюсь? Вам посчастливилось принять постриг? Теперь это так трудно. Господь позволил? Как ваше святое имя?» - были первые её слова. – «Ну, слава Богу. А я приняла схиму. Сестра тоже. Она скончалась, вы знаете?».
Мы уступили ей наши места. Она смогла лечь.
Мы сели кругом неё и под брань и хохот шпаны стали молиться. Каждая читала что знала наизусть. Матушке очень понравилась молитва к Скорбящей Божией Матери, моей икон руководительнице. Потом стали потихоньку говорить. Совершенно измученная физически, я надеялась, что скоро умру в концлагере. Она посмотрела на меня этим особенным, отрешённым от земли взглядом старицы.
«Не знаю. Умереть просто. Это, конечно, легче всего. Но вам, быть может, ещё нельзя. Надо нести этот крест. Мы когда-то говорили с вами нём. Помните? Как хорошо было тогда... Так вот - надо нести этот крест страданий и поношений. Это - первый. А потом как знать – может, настанет время и второму кресту, когда «ближние и дальне», дорогие вам люди, родные по духу не поймут, осудят, причинят вам зло и страдания. Это будет, должно быть, больнее и тяжелее».
«Матушка, не надо. Довольно...», - как несколько лет тому назад стала я просить.
И опять нездешний луч коснулся меня через неё.
«Как бы я хотела, чтобы этого не было - ради вас. Но может быть, это необходимо, как были необходимы замужество, и постриг, и эта тюрьма... Только, когда мы выпьем всю чашу до дна, когда вся мера страданий на земле исполнилась, когда мы воистину стали прах и пепел - только тогда мы глубже почувствуем Бога. Помните: путь Божий – это ежедневный, ежечасный крест. Не надо страшиться. Мир душевный скорбями приобретается. Господь поможет».
Она перекрестила меня большим тяжёлым крестным знамением, ваяла обе мои руки и медленно прижала их к своим губам:
«Я всегда с мая».
Утром она благословила меня. Мы обе чувствовали, что видимся в последний раз.
Вскоре судьба окончательно разъединила нас.
В эмиграции я узнала, что 15 лет тому назад она скончалась.
Все эти долгие годы я жила, идя указанными матерью Иоанной и последующим за ней старцем тропами, ведущими меня среди густых дебрей нашей земной жизни. В этом я следовала как их воле, так и указаниям руководящих мною епископов.
В последнее время мне лично пришлось пережить гнетуще грустную, духовно тусклую годину, может быть из самых внутренне тяжёлых в моей далеко не лёгкой иноческой жизни.
И вот в один из тех дней, когда я буквально духовно изнемогла, а помощи ниоткуда нельзя было ожидать, как только от Господа, - мне «случайно» показали старую фотографию. Две молодые девушки в монашеском одеянии сдят подле своей матери.
Глядя на дорогое для меня лицо покойной старицы, мне вспомнились её пророческие слова о «втором кресте»!
Смысл моих теперешних скорбей стал мне ясен. Господь послал предназначенный мне «второй крест», о котором пишет Давид в 54 псалме. Его воля открылась мне опять как бы через мать Иоанну.
Этим я была спасена от надрыва в моей внутренней жизни.
Мне была чудесно дарована сила на борьбу с невыносимым иначе для меня искушением.
Мой путь по указанной мне некогда тропе завершился, приходил к концу.
Горячо помолилась я за упокой души моей старицы.
Она услышала мою молитву. Вскоре ночью я увидела её во сне. Смутно мелькнул передо мной её образ и лучистые глаза, но зато явственно зазвучал её голос, повторяя слова, сказанные мне в тюрьме, когда мы расставались с ней навсегда в в этой жизни:
«Я всегда с вами».

Монахиня В.
Франция

(«Православная Русь», 1948 г.)

© Copyright: Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой, 2017