Web Analytics
С нами тот, кто сердцем Русский! И с нами будет победа!

Категории раздела

История [4732]
Русская Мысль [477]
Духовность и Культура [850]
Архив [1656]
Курсы военного самообразования [101]

Поиск

Введите свой е-мэйл и подпишитесь на наш сайт!

Delivered by FeedBurner

ГОЛОС ЭПОХИ. ПРИОБРЕСТИ НАШИ КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ЦЕНЕ

РУССКАЯ ИДЕЯ. ПРИОБРЕСТИ НАШИ КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ЦЕНЕ

Статистика


Онлайн всего: 21
Гостей: 21
Пользователей: 0

Информация провайдера

  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • АРХИВ

    Главная » Статьи » Духовность и Культура

    Мария Фёдоровна Ростовская (1815 - 1872). Крестьянская школа. Гл. 6.
    Следствие бури. – Семья Серафимы. - Добровольный труд.


    В пятом часу утра, на другой день после бури, Михаил Васильевич хотел выйти на улицу, но порог перешагнуть было невозможно, такая везде была ужасная грязь.
    Проснулся Степаша; они позавтракали, прибрали свою горенку и принялись было каждый за своё дело, как прибежали Кондратий, Леонтий и Антипка и наперерыв стали рассказывать, перебивая друг друга.
    - Огород-то отца Андрея совсем-таки песком да глиной занесло, пожалуй, что лопатами его не разгребёшь...
    - А у церкви ограду повалило, и ворота стоят на боку...
    - Никак шесть или восемь крыш снесло...
    - У дяди Андриана две овцы утонули. Стадо домой бежало. Пастух Антипыч испужался: видит - беда, как тут с горы спуститься? А ведь овцы, известно, дуры, сломя голову дуют, а в овраге воды набежало гибель: ну тут они и сгибли... сперва завязли, а там уж, видно, и захлебнулись.
    - Говорят, гремучий-то так и ревёт, и теперь ревёт, словно его черти раздразнили...
    - Чего ты не скажешь, Антип... какие черти? - заметил Михаил Васильевич. - Был проливной дождь, гремучий ключик бежит в самом овраге, от сильного дождя с гор вода со всех сторон прибывала: ну, вот от чего он так и шумит.
    - Ведь какая в нём вода была чистая, а теперь, поди-ка, всё равно как гуща.
    - Это пройдёт, денёк, другой... и гремучий по-прежнему будет светлым, как кристалл, ключиком.
    - А у Серафимы-то, её изба крайняя, на въезде...
    - У вдовы, вот что после Власа осталась, - толковал Кондратий, думая, что Михаил Васильевич не помнит, о ком идёт речь, - весь огород просто под гору снесло, как ладонь чисто, ни травинки не осталось.
    - Бедные женщины, опять у них беда, - отвечал Михаил Васильевич. Он покачивал головой с сожалением и продолжал:
    - А можно ли к ним пробраться?
    - Коли левой стороной пойдёшь, дедушка, то наверно проберёшься, а не то... хошь, мы тебя проводим?
    - Где придётся очень грязно, перенесёте, что ли, вы меня на руках? Я в глубокую грязь не пойду.
    Мальчики переглянулись, засмеялись и весело отвечали:
    - Втроём, пожалуй, что и перенесём, куда-таки хочешь...
    - Ну, так идём же, - продолжал учитель, взяв наскоро свою шляпу, шинель и калоши. Он в деревне поселился ещё недавно и не успел отстать от своих городских привычек. Для приволжской глины, да грязи, надо бы высокие по колено сапоги.
    На дворе было всего три градуса тепла, и это в июне месяце, после самых чудных, великолепных весенних дней!
    Перебираясь кое-как около изб и заборов, шли мальчики и Михаил Васильевич. Шествие было самое весёлое, несмотря на стужу, ветер и день тёмный и серый, как какой чулан. Резинковые калоши Михаила Васильевича разъезжали и вязли в глине; приподнимая ногу, зачастую, калоша оставалась в грязи; тогда, стоя на другой ноге, он упирался на палку и кричал с забавным отчаянием:
    - Ребята, голубчики, помогите, калошу достаньте... сползла, окаянная, опять с ноги сползла.
    Ребята, которых ничто не стесняло, со своими босыми ногами, бросались тотчас же вытаскивать калошу; около неё целый ворох глины, точно крутое тесто, торчал во все стороны; калошу надо было сперва очистить, потом натянуть на сапог, потому что Михаил Васильевич с места двинуться не смел, чтобы самому себе пособить. Он очень видел, что того и гляди, хуже калоши завязнет сам по колено в грязи, и для этого совершенно предавался в руки своих весёлых проводников, которые громко хохотали, справляясь около него, как умели.
    Не без большого труда они, наконец, добрались до избы Анфисы Дементьевны и Серафимы. Войдя в ворота, Михаил Васильевич решительно думал, что придётся воротиться домой. Грязь густым киселём стояла на всём дворе, и добраться до крыльца не было возможности.
    - Постой, дедушка, - крикнул сметливый Антип, - я из окошечка кого-нибудь выкликну.
    Через минуту Серафима вышла на крылечко, она кое-как перебросила две доски, и по ним Михаил Васильевич вошёл к ней в избу.
    - Просим пожаловать, - сказала вдова.
    - Здравствуй, голубушка, а что у вас, говорят, в огороде беда?
    - Да, батюшка, - отвечала та, подпершись щекой на руку, -  всё-таки до капли снесло, и плетень повалило. Бог его знает, что это на нас бедных всё невзгода, да невзгода! Рассаду только высадили, только было принялась, огурчики уж и зацвели, а которые и с завязью были, и всё-то начисто смыло, ни травинки не осталось.
    - Да время не ушло, надо опять засадить.
    - Ах, родимый, да ты только посмотри, всю-то землю, весь навоз водой унесло; а на глине, да на песке что будет расти? Нет уж, видно, нам бедным на одном хлебе жить придётся. А уж и без того так тошно, что и на свет бы Божий не глядел.
    Женщина закрыла лицо обеими руками.
    - Тебе спасибо, вот и луга наши будут миром косить, и хлеб убирать, а всё же тоска, точно змея лютая, сердце сосёт. Хожу, как шальная: за что не возьмусь, всё из рук валится... тяжко без хозяина! Душа-то моя всё будто Власа ищет; всё будто его кличет! Слушаю, слушаю, а никто-то мне не откликнется... никто меня горькую не слышит... Взглянула опять на ребят... Мати Пресвятая Богородица! Как он радовался, как утешался, а мне теперь с ними только слёзы, да печаль!
    - Правда, что тебе одной тяжеленько, а посмотри: и они скорёхонько подрастут, Бог даст, будут тебе помощниками.
    - Батюшка, знаешь, что я тебе скажу: я и сама думала, что я о Власовых-то трудовых руках плачу... Так нет, теперь и работа вся у нас будет сделана, а всё же мне не легче! Пожалуй, что хуже прежнего ещё... Просто бы хошь живой в могилу лечь...
    - Серафима, Бога ты не боишься, а детей разве тебе не жаль?
    - Да что дети? Они малы, ничего не разумеют; отца схоронили, не плакали, и меня также, пожалуй, безо всякой жалости земле отдадут.
    - Они на то и дети! Когда бы с этих уж лет, да чувствовать все наши житейские печали и утраты, так, пожалуй, они бы до нашего и не дожили; а их жизнь ещё впереди.
    - Правда, правда, батюшка, - отвечала грустная женщина, утирая рукавом слёзы.
    - А как же мы с огородом-то? - спросил её Михаил Васильевич.
    - Да так... видно, нам без огорода быть.
    - Нет, Серафима, это не дело! Пойдём, покажи мне место: я хочу сам посмотреть.
    Они пробрались в огород; Антип, Кондратий и Леонтий шли за ними следом. Плетень, действительно, лежал, занесённый хорошею землёю, которую силою дождя сажени на полторы снесло книзу, по скату. Гряды все были уничтожены, но возле самой избы, между четырёх стенок, видна была ещё не высаженная рассада; её буря пожалела, а избушка защитила.
    - Тут что было? - спросил Михаил Васильевич, показывая налево.
    - Огурцы и капуста.
    - А тут?
    - Картофель, родимый, картофель; он весь-таки взошёл, а теперь, я чай, и в земле ни одного не осталось.
    - Знаешь что, Серафима? Я завтра с работниками сам к тебе приду, и мы дело духом поправим...
    - Батюшка, за что твоя милость о нас так печётся?
    - Как за что? За твоё сиротство; кто же и должен пособить, как не тот, у кого руки здоровы. Ребята, - продолжал он, обращаясь к мальчикам, - завтра придите-ка сюда с лопатами, нам надо этому делу пособить, я вам за полрабочий день заплачу. Я сам этого дела мастер и, Бог даст, лучше прежнего сделаю.
    - У меня и семян-то нет, - сказала с робостью женщина.
    - У нас огуречных семян много, - заметил Кондратий.
    - Попроси горсточку их для меня у твоего отца; скажи так: что случится, так я ему и сам услужу, - сказал учитель.
    - Он не пожалеет, - отвечал мальчик, - завсегда даст.
    - А картофель у тебя есть? - спросил Серафиму Михаил Васильевич.
    - Нет, родимый, последки онамеднясь на семена высыпала.
    - Не беспокойся, и картофеля найдём; не золото какое... как не найти?
    Выходя из огорода, они около стенки пробирались к дому, и Михаил Васильевич, вспомнив, что обе женщины обиделись, когда он не принял их яиц в подарок, подумал, как бы загладить вину, хотя конечно без вины был виноват, и, обратившись к Серафиме, сказал ласковым голосом:
    - А что, голубушка, не дашь ли ты мне молока?
    - Молочка? С радостью, - отвечала хозяйка, - и творог есть, и сметана; прикажешь - и яичек сварю, у меня и гречневые блины поставлены, покушай, батюшка, с моим удовольствием.
    Надо было видеть, как она обрадовалась, что хотя чем-нибудь могла его угостить; глаза её так и забегали, все движения были живые, быстрые.
    - Войди в избу, кормилец, войди; а я сейчас на погреб сбегаю.
    Она бросилась сперва за ключами, потом побежала вниз, и не прошло и двух минут, как воротилась с горшком молока; поставила его на стол, нарезала славного ржаного хлеба, поставила на деревянной чашке творог, суетилась около печки, разгребала угли и готовилась приняться за блины, тесто для которых, накрытое толстою холстиной, стояло тут же в большом глиняном горшке. Она засучила рукава, поддёрнула сарафан и вынесла из чулана сковородки.
    - Где же твоя старуха и дети? - спросил её Михаил Васильевич.
    - Я здесь, - отвечала с печки Анфиса Дементьевна, выглядывая из-под шубы. - Со вчерашней-то бури согреться не могу; всё бы лежала, да охала. Все-то косточки ломят, а ногами еле-еле шевелю...
    Она хотела было сползти с печки.
    - Лежи, лежи, старушка, благо тебе тепло.
    Изба Анфисы Дементьевны была опрятна и просторна: тараканов в ней не было, лавки и стол были чисто вымыты, даже пол был довольно чист.
    - Вот уж спасибо, так спасибо, что у вас всё так чисто.
    - Ну, сегодня ещё что за чистота, кормилец; с такой погодой и не уберёшься, -  сказала старушка.
    - А муж покойник куда любил чистоту! - продолжала Серафима со вздохом. - Всё бывало говорит: «Серафима, ради меня оботри стол, да лавки». Ну, я и обтираю, бывало, по два, по три раза в день. Да и теперь обтираю, - продолжала женщина сквозь слёзы, - думается, может, он голубчик видит, что и теперь рада бы ему, сердечному, угодить! Да угождать-то мне некому, вот что моё горе! Она залилась слезами.
    - Ну, полно плакать, ты и мне всю душу надрываешь, - заметила старушка с печки. -  Вот так-то, батюшка, целый день-деньской всё она стонет, да стонет.
    - Я рада бы не плакать, душа плачет, - отвечала тихо Серафима.
    У Михаила Васильевича у самого жутко было на душе, жаль ему было бедную вдову, которая так тяжко справлялась со своим сиротством; чтобы её развлечь, он помолчал немного, а потом сказал весёлым голосом:
    - А ведь ты мне обещала блинов, хозяюшка, а мне смерть есть хочется.
    Он говорил неправду; ему есть и не хотелось, и молока, и блинов он попросил потому только, что сердце у него было тёплое, он понимал, чем можно утешить, порадовать и даже развлечь горького человека.
    Серафима кинулась печь блины, она так суетилась, так спешила, что если не забыла своего горя, то поневоле занялась делом, и слёзы пришлось наскоро утереть.
    С полатей поднялись две белокурые головки и с любопытством заглядывали в избу; это были Ваня и Федя, старшие дети Серафимы, а меньшой, Сашуша, спал в качалке, висящей на большом шесте почти посреди избы, и только изредка покрякивал.
    Старшие были такие крупные, плотные, такие богатыри, что весело на них было смотреть. Загорелые и круглые их рожицы, точно подрумяненные пшеничные ватрушки, окаймлялись белыми, как лён, волосами, но пушистыми и ровно подстриженными в кружок; глаза, точно васильки, отличались чистым синим цветом. Зубы при малейшей улыбке, как бусы на подбор, сияли белизною. Они были точно двойни, хотя одному было пять, а другому четыре года.
    - Эй вы, молодцы, идите сюда; нам, видишь, блины пекут. Идите, и вам, небось, перепадёт, - сказал учитель.
    Мальчики спрятались совсем с головами.
    - Не беспокойся, батюшка, - заметила с печки бабушка, - они своего не прогуляют: коли есть, так всегда первые. Вот вчера, так мы с ними до смерти напугались. Они ушли, кто их знает куда? А как поднялась буря, мы туда-сюда... нет, уж и дождь пошёл... их всё нет. Серафима побежала и видит... просто страсти... ветер так и рвёт! На дожде она сама насквозь вымокла, и зовёт, и ищет... нет... и всё тут! А они, бесенята, вон там, за клетью-то забились под навес и молчат: хорошо, что сосед увидал, приходит, стучится в окошечко, да говорит: «Чего ищете, вон они за клетью». Привели, а они совсем окоченевши, батюшка, синёхоньки; ведь поди какая была стужа! А на них что? Только вот рубашонка.
    Мальчики, слушая бабушку, лукаво улыбались.
    - Ну, что же им за это попало?
    - Да что с них взять? Посадили на печь, да по краюшке пирожка сунули, а больше ничего; ведь так назяблись! Зато уж сегодня, сердечные, с полатей вниз и не идут.
    - Бабушка, вытащи их, пожалуйста, я так люблю детей, - продолжал Михаил Васильевич, - мне хочется на них поглядеть поближе.
    - Ванька, Федюшка, ползите, я вам блиночка дам, - сказала мать, выглядывая на мальчиков из-за двери и печки, где пекла блины с засученными рукавами.
    Она в эту самую минуту вынесла и поставила на стол деревянный кружок, на котором дымились масляные гречневые блины.
    Мальчики смекнули, что время попусту терять не надо, сперва по боковой доске они с полатей спустились тихонько на печку, а с печки ещё на полку, а с полки на лавку, а с лавки уж и на пол. Как все дети, и они лакомы были до съестного, и потому смешно и забавно было видеть, как толстые и голые их ножонки, спускаясь с печи, болтались и ловили, на что бы упереться. В нетерпении добраться до блинов, они сколько могли вытягивались к полу; одного бабушка придерживала кое-как за руку и за рубашонку, которая вся обвилась ему на шею, но мальчику было и горя мало, что он голышом висел перед глазами гостя, он только кряхтел и бойко поворачивался.
    К тому же надо сознаться, что он был так плотно, так широко сложен, что богатырская эта детская фигура, с её бронзовым оттенком, могла бы поступить в любой рисовальный натурный класс.
    Стоило срисовать его прямую, как стрелка, спинку, его стан, его плечи, его руки и ноги: на картинке вышел бы вылитый дитя-Геркулес. Ваня, как старший, без помощи бабушки управлялся сам и в один миг очутился возле матери.
    - Подите, я вас посажу против гостя, - сказала она и, взяв обоих ребят за руки, подвела к столу и усадила.
    Мальчики поглядывали искоса и дичились; но им дали по блину в руки, тогда вся их робость пропала, и они смело и весело принялись их есть.
    - Посмотри, Серафима, какие, Бог даст, они подрастут у тебя знатные работники!
    - Ничего, слава Богу, здоровые, Христос с ними! Вот как родились не лежали: никакой-таки болезни не было. Только я их и знала, покуда на руках были, а там как встали на ноги, так уж и пошли сами по себе.
    - Великая милость Божия, когда дети здоровы! Надо это чувствовать и Бога благодарить.
    - Я и чувствую, и благодарю, - отвечала хозяйка. - Уж чего, кормилец, и здоровые-то дети - забота; поди-ка, накорми, и одень, и обуй, а с больными просто беда.
    Михаил Васильевич старался с детьми познакомиться, но застенчивые и даже дикие - они не отвечали ни на единое его слово и, как съели свои блины, так и убрались к матери за загородку, выглядывая из-за двери на гостя.
    Когда он позавтракал, то встал, перекрестился, поблагодарил хозяйку и хотел было уже и выйти, но у него была забота на уме. Он знал, что Степаша беспокоился о матери и бабушке, Шмелёвка была от Высокого в шести верстах, и хотя бурею дорогу по горе не могло сильно размыть, но он всё не мог придумать, как бы понаведаться, всё ли там благополучно?
    - Серафима, - спросил он, - а что, лошадка у тебя есть?
    - И две есть, - отвечала она. - А тебе на что, мой батюшка?
    - А где они?
    - Обе дома.
    - Заняты делом?
    - Одна вчера, до бури-то, пахала, а другая ничего-таки не делала; а сегодня не мой день (то есть не очередной день работы для вдовы), вот уж они и отдыхают.
    - Не одолжишь ли мне лошадки?
    - На что тебе, родимый?
    - Да вот больной ногами сиротинка, что у меня живёт, больно тужит, всё ли у них там, в Шмелёвке, благополучно? Говорит, что строение около их избы больно плохое, как бы вчерашнею-то бурею всё по брёвнышкам не развалилось; так я бы хотел туда спосылать.
    - Бери, бери, когда лошадь тебе нужна, - отвечала женщина, - я не жалею, да кого же ты пошлёшь?
    - Я бы, пожалуй, и сам съездил, - сказал Михаил Васильевич, - тут недалеко.
    - А знаешь что, батюшка, вот тут, рядом, мужичок вощину везёт сегодня в Шмелёвку: хошь, я за ним сбегаю? Он вчера вот моё-то поле вспахал...
    - Оно и дельно; лошадки я твоей тогда понапрасну не возьму. А коли он туда едет, так и справится за одно... не великий труд. Пойдём к нему вместе.
    Они вышли на улицу и рядом с избою Серафимы вошли в ворота. На дворе мужик запрягал телегу, и рыженький Антошка нёс ему пук вожжей.
    - Здравствуй, брат Антоша, - сказал Михаил Васильевич.
    Антоша ему весело поклонился.
    - Я и не знал, что это ваша изба. Куда собираешься, любезный? - спросил он мужика ласковым голосом, снимая шляпу.
    Мужик еле приподнял свою, отвечая на вежливый поклон учителя, и выговорил нехотя:
    - В Шмелёвку.
    - Верно, что хочешь отвезти?
    - Вощину продал, так велели привозить.
    - Послушай, любезный, сделай мне такое одолжение, будешь в Шмелёвке, справься там, всё ли там благополучно у Федосьи Лаврентьевны, у вдовы?
    - А кто её знает, эту вдову?
    - Как не знать, деревня небольшая, тут всякий знает.
    - Да мне и времени нет ходить, - продолжал мужик грубым голосом.
    - И не грех тебе, брат, отговариваться? Ведь её больной ногами мальчик очень беспокоится... Или ты этого не разумеешь? У них там только две бабы остались, а сам ты видел, какая вчера была буря.
    Мужик молчал, он очень знал, что Михаил Васильевич жил для добра, что он всякому готов был помочь и словом, и делом, он знал, что когда его сын Антошка чуть-чуть не захлебнулся, то он же привел его в чувство и с такою любовью хлопотал, пока тот не встал на ноги; но несмотря на всё это мужик был как чурбан бесчувственный, деревянный, когда дело шло о такой малой, незначащей услуге для другого.
    - Пожалуйста, братец, не откажи, - повторил убедительно учитель, - ведь мы тогда и люди, когда друг другу помогаем.
    - Я вчера и то пахал для сирот, - сурово сказал мужик. - А кто мне пособит? - продолжал он резко и грубо.
    - Я пособлю, - отвечал тот. - Когда не веришь, попробуй, приди, скажи, что тебе нужно, увидишь - пешком пойду, куда захочешь, на плечах понесу то, чего тебе самому не донести.
    Мужик посмотрел на него с удивлением, а может быть, даже внутренно и устыдился, потому что не ждал такого ответа.
    - Да что же мне спросить? - сказал он по минутном молчании.
    - Степаша велит, дескать, узнать: всё ли благополучно, не поломало ли чего бурей? Велит, дескать, кланяться.
    - Ну, пожалуй, пожалуй, спрошу. А вдову-то зовут Федосьей Лаврентьевной?
    - Федосьей Лаврентьевной, - сказал Михаил Васильевич. - Спасибо, любезный, прощай, - продолжал он, - прощай, Антоша, и ты в Шмелёвку, что ли?
    - Куда его? - отвечал мужик. - И дома надоедает, всё в глаза лезет.
    Мужик был такого грубого нрава, что не понимал даже, что застращённый его Антоша совался часто невпопад то туда, то сюда, потому собственно, что боялся на каждом шагу то толчка, то пинка. Если бы он с ним лучше обращался, то и мальчик был бы разумнее, дельнее.
    Когда Михаил Васильевич возвратился домой, погода заметно утихала, ветер поворотил, небо разгуливалось и становилось яснее и светлее.
    Он ничего Степаше не сказал про мужика, уехавшего в Шмёлевку, и только рассказывал, как на другой день собирается с ребятами к Анфисе Дементьевне и Серафиме огород устроить. Степаше только приходилось погоревать, что он пособить не может.
    Когда Серафима воротилась в избу, старушка у неё спросила:
    - А что, взаправду Михаил-то Васильевич хочет наш огород засадить?
    - Говорит, что хочет; а вот поди, мы думали, что он гордец!
    - Правда, что погрешили на доброго человека.
    - Говорит, что завтра и с работниками придёт, - продолжала Серафима. - Уж чего, я и не чаяла, думала - огород совсем пропал, а тут точно помощь нам с небеси.
    - А что ты думаешь? Влас, верно, за нас и там молится; ему ближе нашего к Богу-то. Забудет ли он мать родную, и жену, и детей?
    - Упокой его душу, Господи, в царстве небесном, - сказала Серафима, перекрестившись. -  А тяжко без него, сердечного!
    - Уж когда не тяжко! - отвечала мать и сама перекрестилась.
    Вечером Михаил Васильевич сидел за самоваром, когда дверь его отворилась, Серафима вошла и сказала:
    - Батюшка, мужичок воротился из Шмелёвки-то. Федосья Лаврентьевна приказала кланяться и сказать, что Бог помиловал, всё-таки у них хорошо и тихо, что только дождь большой был, а впрочем ничего. Ну, там за горою, оно и точно, что ветру с такой силой не бывать.
    Степаша, не говоря ни слова, глядел как-то рассеянно, с удивлением; видно было, с какою радостью он слушал слова вдовы. Живые его глазёнки так и перебегали от учителя к Серафиме.
    - Спасибо, голубушка, что не поленилась и по этой-то грязи пришла к нам с доброй весточкой, - сказал ей Михаил Васильевич.
    - А разве ты сам поленился, кормилец, разве не пришёл поутру наведаться об нашем огороде? Долг платежом красен, - отвечала она, поклонившись, - надо помнить добро; надо, значит, добром за добро платить, вот я и прибежала.
    - Спасибо, спасибо; ну, а завтра ранним утром мы будем у тебя на огороде. Прощай покуда.
    Женщина вышла. Степаша, сидя на полу, до земли поклонился перед учителем и сказал ласковым голосом:
    - Спасибо, дяденька, тебе. Я думал, ты о маменьке и о бабушке забыл, а выходит - нет... Слава Богу, что у них там хорошо!
    - Слава Богу! Видишь ты, что гора, точно стена какая, ветер удерживала или загораживала. Вот и не было у них бури, а к нам она прилетела с широкого, низменного берега. Ведь на той стороне Волги берег заливает никак двадцать вёрст; значит много места, где ветру разгуляться, вот он уж и потешился. Смотри-ка, и теперь по Волге пена кругами плавает, даром что вечер тихий, ясный и тёплый.
    - Ведь как хорошо, дяденька, всё-то ты знаешь: о солнце, да о звёздах, да о земле.
    - Да, Степаша, ученье свет, говорится, а я скажу, ученье и хлеб. Как мы тело питаем хлебом, так мы разум питаем ученьем, и человеку живётся тогда и легче, и отраднее, и удобнее. Всё-то можно лучше устроить, наладить…
    - Не взманивай, дяденька, не взманивай, - прервал его шутя Степаша, - мне и без того смерть учиться хочется.
    - Ну, что же? Хочется, так и ладно... надо учиться. Только вперёд не будем загадывать. Покуда подождём, чтобы Господь исцелил твои ноженьки.

    © Copyright: Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой, 2016

    Категория: Духовность и Культура | Добавил: Elena17 (03.08.2022)
    Просмотров: 279 | Теги: русская литература
    Всего комментариев: 0
    avatar

    Вход на сайт

    Главная | Мой профиль | Выход | RSS |
    Вы вошли как Гость | Группа "Гости"
    | Регистрация | Вход

    Подписаться на нашу группу ВК

    Помощь сайту

    Карта ВТБ: 4893 4704 9797 7733

    Карта СБЕРа: 4279 3806 5064 3689

    Яндекс-деньги: 41001639043436

    Наш опрос

    Оцените мой сайт
    Всего ответов: 2031

    БИБЛИОТЕКА

    СОВРЕМЕННИКИ

    ГАЛЕРЕЯ

    Rambler's Top100 Top.Mail.Ru