Работа. – Расчёт. - Человек и животное. – Журавли. - Гнев и прощение.

Четыре дня сряду Михаил Васильевич с юными своими помощниками: Антипом, Кондратием и Леонтием усердно работали в огороде Серафимы. Работа была довольно тяжёлая, потому что бурею всю хорошую землю снесло, и снова надо было навозить земли на старое место. Хорошо ещё, что у вдовы были лошади.
На четвёртый день погода была прекрасная, грязь по дороге повысохла, Степаша выполз посмотреть, как идёт их работа и немало удивился, когда увидал, что гряды уже все сделаны, плетень починен, и огород был как с иголочки - просто прелесть: такой аккуратный, чистый и прямой.
Михаил Васильевич с Серафимой уже рассаживали рассаду, а мальчики таскали в вёдрах воду и поливали. Маленькие Ваня и Федя тут же вертелись.
- Что я никогда не видывал, - спросил Степаша, - чтобы гряды шли поперёк огорода? Никак их завсегда разбивают по горе прямо книзу?
- И я то же говорила, - заметила Серафима, - да вот Михаил Васильевич так приказал: сам по верёвке всё разбивал, и, видишь, гряды пришлись одна одной ниже.
- Понимаешь ли ты, Степаша, зачем я гряды так разбил? - спросил учитель мальчика.
- Нет, дяденька, не приложу ума, - отвечал тот.
- Ну, слушай же: что для огорода всего нужнее? Поливка, то есть сырость земли, чтобы всё на ней хорошенько росло. Какая же поливка будет полезна, когда гряда с покатом? Разумеется, вся вода будет стекать вниз, а земля все будет суха. Поэтому поливай, не поливай - почти всё равно; а спроси-ка у Серафимы: лёгкое ли дело огород поливать? Как же не пожалеть её рук? Надо было только об этом подумать, сообразить, и, вот видишь, я как раз смекнул, что гряды поперёк огорода будут удобнее. Они будут воду на себе сдерживать, поэтому земля легко будет её в себя всасывать и вбирать; вода не сбежит в одну минуту под гору.
- Да как же так, дяденька, здесь и все огороды, разводятся вдоль по горе.
- То-то друг, что грамоте никто у нас не знает, рук никто не жалеет, и всё-то идёт по-старому; а нет, чтобы позаботится, как бы получше сделать, а главное, чтобы тяжёлый земляной труд облегчить. Вот погоди, Бог даст, я в этом огороде покажу - что та же земля, те же руки, а выйдет не то, и соберём мы вдвое против соседей. Я вот тут три грядки оставил, хочу каких-нибудь ягод да русских бобов насадить, да репы, да моркови; семена чего стоят? А это все вещи хорошие, особенно для ребят здоровые. Они на чёрном хлебе, да на кислой капусте целый год сидят, а мы с Серафимой для них и полакомиться припасём.
Мальчики, Ваня да Федя, слушая учителя, облизывались и глядели так умильно, как будто обещанные лакомства уже им в рот валятся.
- Даром вам ничего не будет, - продолжал учитель, глядя на маленьких мальчиков. - Пословица говорит: любишь в саночках кататься, люби и саночки возить; так-то и вы; научитесь-ка прежде и поливать, и полоть.
- Они, пожалуй, и травки не оставят, так выполют начисто, что не с чего будет и ягод брать, - сказала мать с улыбкой. - Ещё народ несмышлёный, куда ему дело делать? Покуда только и знают, что блины есть.
- А на что это, дяденька, боковые-то канавки? - спросил Степаша.
- Затем, чтобы лишняя вода сбегала, а гряд не размывала, - отвечал Михаил Васильевич.
- Оно точно, - заметил Кондратий, - всё придумано, как следует; пожалуй, такой огород и лучше будет.
Вечером в тот же день Михаил Васильевич пошёл в некошеные луга и накопал клубники - с сотню кустиков. Он вырезал их осторожно, с землёю, чтобы не повредить корней. Луговая клубника растёт дикая и даёт прекрасный плод, но редко дозревает: луга косят, а вместе с травой косят и её. Крестьянские ребята сбирают её зелёную, то есть незрелую, тогда она дурна и вредна; но им дела мало, они ею наедаются и часто даже бывают от этого больны.
Воротившись в село, Михаил Васильевич посадил бережно вырезанную им клубнику, всего вышло гряда. Он её полил и, прощаясь с Серафимой, сказал:
- Вот завтра ещё посеем морковь, репу, горох и бобы: и тогда моё дело сделано. Огород твой будет, как следует, в порядке.
Серафима низко поклонилась.
-  Батюшка, - сказала она, - я рада поучиться всему доброму, да дельному, ты только сказывай - какой за чем уход, а я всё сделаю. У меня и охота ко всему была бы, только вот горе-то моё меня больно подкосило и точно по рукам и по ногам ударило, ни за что взяться не могу, а то я работы николи не гнушаюсь...
Она говорила совершенную правду. Трудолюбивая от природы, бойкая, дельная, она, со смертью Власа, как будто потеряла половину своей жизни. Люди необразованные, простые, не разбирают самих себя, не отдают себе верного отчёта в чувствах и мыслях, но чувствуют и страдают так же глубоко, как и образованные, потому что могут любить точно так же сильно, точно так же нежно, несмотря на то, что на вид и кажутся грубее. Они не так выражают свои чувства и мысли; но что же это означает? Разве в словах дело? Серафима говорила, что смерть мужа ударила её по рукам и ногам, потому что её бедные руки ни на что ни поднимались, а всё-таки удар-то был в её любящее сердце. Только она о сердце своём не беспокоилась! Она видела, что ей нужны руки на работу, на всякое-то дело, а руки с горя не поднимаются, вот от чего она только о них и горевала.
Михаил Васильевич, у которого глаза умели как-то заглядывать прямо в душу, очень видел, как глубока была печаль Серафимы, и потому он с такою радостью служил ей и её семейству. К тому же, он надеялся, что со временем, с его добрыми советами, он наладит их жизнь к лучшему.
Покойный Влас уже сам положил основание жизни более порядочной, чем обыкновенно у крестьян; может быть, от этого и дети его были настоящие богатыри и силой, и здоровьем.
Чем ближе Михаил Васильевич знакомился с бытом крестьян, тем более убеждался, что они несравненно более, чем все остальные классы ремесленников, мещан, даже мелких торговцев, могут быть счастливы в своём положении.
Крестьянин у себя, дома, сам себе господин. Земля, его верная питательница, щедро воздаёт ему за его труды. Дом у него свой собственный: лошади, коровы, овцы, свиньи, гуси, куры непокупные; все они родятся и растут у него под глазами на дворе. Поля и луга не наёмные. Как же, с этими богатыми условиями, не сказать, что наш крестьянин - богатый человек и должен быть счастлив, только бы он сумел порядочно устроиться со своим хозяйством?
Когда в огороде всё было посажено, полито, как следует, Михаил Васильевич простился с Серафимой и Анфисой Дементьевной, которые его проводили на улицу с благословениями, и, обратившись к мальчикам, своим помощникам, сказал:
- Сегодня четвёртые сутки, что мы работали; я подрядил вас по две гривны в день, вас трое, сколько же это выходит на брата?  А там - сколько всего денег мне приходится вам отдать?
Они все вместе шли по дороге и несли на плечах каждый свою лопату.
- По восьми гривен на брата (это мальчики заранее рассчитали), значит восемь да восемь - шестнадцать, значит рубль шесть гривен, отвечал бойко Леонтий; - а там ещё восемь гривен... - он запнулся.
- Восемь гривен, да восемь гривен, - перебил его Кондратий, - известно, будет рубль шесть гривен; ну, а ещё восемь гривен, - продолжал он, считая по пальцам, - рубль семь, рубль восемь, рубль девять, значит потом два рубля, а затем ещё останется четыре гривны, поэтому два рубля с гривной, два рубля двадцать, два тридцать, два сорок... Так точно, всего два рубля сорок копеек серебром.
- Да так ли? - спросил Михаил Васильевич.
Мальчики снова начали считать, помогая пальцами, и, перебивая один другого, заключили:
- Так точно, два рубля сорок копеек серебром.
- Так ровно, копейка в копейку выходит: два рубля сорок, дедушка, ты пожалуй сам сосчитай, а по-нашему так.
- А я и давно знал, что так, да прежде хотел видеть: станет ли вас уменья сосчитать столько денег? Шутка ли: два рубля сорок копеек серебром, поди, на эти деньги пожалуй два барана можно купить!
- Правда, что можно, - отвечал весело Антип. - Я ещё отродясь столько денег не добывал. Отнесу отцу, знаю, что он похвалит, скажет спасибо.
- А я, - прервал его Леонтий, - куплю себе красную рубашку. Никак проезжие купцы со вчерашнего дня гостят у дяди.
-  Ну, а ты что на свои деньги сделаешь? - спросил Михаил Васильевич Кондратия.
- Что отец велит, то и сделаю, - отвечал мальчик так серьёзно, как будто дело шло о восьмидесяти рублях.
Они подошли к амбару, и, отдавая лопату Леонтию, Михаил Васильевич продолжал:
- Поблагодари отца за лопату; скажи, дескать, сделали огород на славу; да погодите маленько, я вам деньги сейчас отдам.
Он вошёл в свою горенку, достал свой книжник, вынул новую зелёненькую ассигнацию и вынес её мальчикам.
Степаша на пороге стругал свои брусочки.
- Что придется сдачи, принесите, ребята; у меня мелких нет, - сказал учитель.
Мальчики поклонились и побежали, с любопытством разглядывая полученную бумажку.
Когда они остались вдвоём, Михаил Васильевич потянулся, приподнял обе руки и сказал Степаше:
- Ох, ох, Степаша, разломило меня совсем; с непривычки спины не разогну.
- А я всё дивился, как ты так лихо лопатой работаешь, - отвечал тот, - точно тебе дело привычное.
- Уметь-то умею; в Питере на лето, бывало, всё-таки пристроюсь куда-нибудь, хоть к чужому огороду; всегда любил я эту работу: да что-то нынче больно устал... стар, видно, становлюсь.
- И никто-то тебе, дяденька, за такую тягость и грошика не даст?
- И не надо: своя охота, - отвечал он весело.
Если бы Степаша мог заглянуть в душу Михаила Васильевича, он бы увидел, как в ней было и светло, и ясно; нужна ли была ему другая награда?..
Кто горячо любит ближнего, кто всегда готов на живую помощь, тот, пожалуй, иногда и охнет, что устал или утомился, а на душе всё-таки у него будет легко и весело; и тот день зачтётся только дельным, в котором такому человеку удалось потрудиться добровольно для другого.
Мало ли мы для себя собственно трудимся и хлопочем всю свою жизнь? Как же не порадоваться, когда Бог приведёт потрудиться для бедного человека?
Они сидели вдвоём. Вечер был такой серенький, прохладный. Скворцы большими стаями носились над рекою. У них такой чудный полёт; они летают и беспрестанно трепещут крылышками. Весело было смотреть, как они высоко поднимались, собирались в кучи, и потом, как дождь, кружились врассыпную.
- Посмотри, Степаша, - сказал Михаил Васильевич, - как у всякой птицы свой полёт.
- Я это давно знаю, - отвечал мальчик, - и издали всякую птицу могу распознать.
- И у каждой свой характер, свой нрав: иная весёлая, иная унылая, иная любит водиться в обществе, другая больше водится одна, в глухих местах.
- Чудно, право! А иная перелётная; вот кто ей указывает дорогу? А всякую весну-то беспременно прилетит опять.
- Точно, можно всему этому дивиться! Сколько их разных пород; вот, например, наши птицы, то есть живущие в России, совсем не такие, как те, которые живут на той стороне земного шара.
- Что ты, дяденька? Какие же там такие птицы?
- Всего не расскажешь; а там всё другое: и птицы, и рыбы, и животные, и деревья, и цветы, даже человек не такой.
- Уж и человек?
- Да разве ты не замечаешь, что и у нас, например, чуваши, черемисы, мордва тоже отличаются от Русских? Сейчас видно, что они другого племени.
- Правда, правда, - отвечал мальчик, - опять татары, цыгане... Видно сейчас -  другой народ.
- Есть народы совсем чёрные, как сажей вымазаны; есть другие, краснокожие; ходят они совсем голые, едят что попало, живут по лесам, без домов.
- Ах ты, Господи, а всё же у них есть душа?
- Конечно, есть: они люди, не животные, хотя-таки дикие, грубые и злые, что немногим от животных разнятся.
- Дяденька, да они, может, не люди? Почём же знают, что они взаправду люди, когда они чёрные и ходят голые, и, как звери, живут по лесам?
- Как же не люди? Один только человек между всеми животными, населяющими шар земной, может говорить; только люди, посредством голоса и языка, сообщают друг другу свои мысли и чувства. Ну, и у этих диких племён есть свои языки, свои наречия. Ещё скажу тебе, что все они, как ни грубы, как ни дики, но признают Божество - хотя не Бога истинного, но молятся: кто солнцу, кто звёздам, кто зверям, кто чему попало, но всё же молятся. Животные этого чувства совсем не понимают.
- Точно, что так.
- Например, есть звери, которые очень близки по наружности к человеку. Это крупные породы обезьян. Слыхал ты про обезьян?
- Слыхал-таки; вот дядя рассказывал, что, никак на ярмарке в Нижнем, он видел: точно маленький человек, и всё так разумно делает: и шляпу снимает, и из ружья стреляет, и тележку возит.
- Есть их очень крупные породы; ходят они на двух ногах, как и мы, только у них нет человечьей ступни или пятки. У них точно четыре руки, из которых две служат вместо ног. Такая обезьяна ростом больше человека, стоит прямо, умеет держать палку, дубину и, пожалуй, ею разумно замахнётся для своей защиты. Они все покрыты шерстью, но лицо у них чистое, почти белое, глаза умные. Живут они в обществе; очень сметливы и ловки, но всё-таки то же, что собаки, что и другие все звери, не имеющие ни языка, ни дара слова, ни души. Века проходят, а они точно также живут по лесам и с людьми никак не сходятся. Как их видели путешественники тому тысячу лет, так и теперь! А между дикими народами можно видеть огромные перемены. Иногда один христианин, простой монах, без всякого оружия, пробирался к самым диким племенам и, поселившись между ними, научался их языку и мало-помалу своим кротким словом и учением Святого Евангелия вводил в их жизнь и тишину, и мир, и добрые нравы. Часто переходили они к жизни оседлой, вводили у себя даже хлебопашество и наконец, крестились. Теперь есть такие целые общины. Наружностью они остались, как и прежде были; то есть кожа у них чёрная, волосы тоже, как смоль, вот как у чёрного барана, круто, круто завиты; а всё же они одеваются в лёгкое платье, не едят более сырого мяса, учатся грамоте, где пашут, а где возделывают разные другие полезные растения, например, сахарный тростник, хлопок, из которого выпрядают все бумажные материи, и много, много чем другим занимаются. Есть ещё породы людей краснокожих, они большею частью бывают воинственные и отличаются от всех прочих цветов кожи, похожей на красную медь или бронзу.
- Дяденька, - спросил Степаша в недоумении, - да зачем же они ходят голые? Ведь, я чай, им холодно; ну, а когда тепло, мухи да комары заедят, одолеют.
- Видишь что, Степаша; я тебе показывал, как шар земной около солнца ходит и вертится. Середняя часть шара земного всегда почти находится под прямыми лучами солнечными, и там так тепло, что зимы никогда не бывает, да и лето гораздо жарче нашего; вот эти чёрные люди живут в этих землях. Они, во-первых, от жара не одеваются, а во-вторых, потому, что не умеют ни прясть, ни ткать. Они, как звери, живут по лесам и только умеют делать кое-какое оружие, чтобы защититься от диких зверей и добыть себе какую-нибудь пищу. А чтобы их мухи и другие насекомые не кусали, то они натирают себе тело разными жирами. Потом, от самого образа жизни их тело должно крепнуть и грубеть так что, пожалуй, никакая муха и не прокусит. Домов у них нет, значит - всё на дворе: и в жар, и в бурю, и в дождь, и в град, как тут не окрепнуть?
- Покажи мне, дяденька, как так солнце светит на эти земли, по твоей игрушечке: я, может, лучше тогда пойму, - сказал Степаша.
Умный этот мальчик с удивительным любопытством и сметливостью ловил каждое слово своего учителя.
- Изволь, изволь, - отвечал тот, - и он хотел встать с порога, на котором сидел:
- Ох, ох, моя старая спина! - сказал он невольно. - Видишь - как расходилась.
- Постой, дяденька, не вставай, я сам сползаю за твоей игрушкой; ведь она стоит на нижней полочке; я её достану, - заметил мальчик, и в одну минуту был уже за порогом.
Вообще все движения Степаши были живее и смелее, его ноги заметно становились крепче, он почти ходил на коленях. Михаил Васильевич хотя и замечал это, но, выжидая лучшего, лечил его со всевозможным вниманием и аккуратностью, и никогда почти не говорил о действии своих капель, зная, что нетерпение мальчика к выздоровлению должно было быть гораздо ещё сильнее, чем его собственное.
В то время как, глядя ему вслед, он мысленно дивился этой предприимчивой, смышлёной природе в простом деревенском мальчике, за углом соседнего амбара, по протоптанной тропинке, показалась куча крестьянских ребятишек, которые с криком и шумом бежали прямо к нему, держа в руках двух журавлей.
- Оно вот что, - говорили они наперерыв, - мы поймали двух журавлят в лугах.
- Замаялись ловивши-то; они, знашь, как знатно бегают, даром, что летать ещё не умеют, -  сказал Гриша.
- Так вот просто и дуют, машут крыльями-то, точно руками, и на длинных-то ногах всё вприскачку, всё вприскачку...
- Мы в них, кто шапкой, кто палкой... битый час бились.
- Там, видно, гнездо было. Отец и мать всё вились у нас над головами, и сперва жалобно так кричали, а уж потом отстали и улетели совсем.
С этими словами мальчики опустили журавлей на землю.
- Что, бедные, - сказал Михаил Васильевич, глядя на птиц, - натерпелись, я чай, страха?
Оба журавля не двигались с места, сперва привстали было на ноги, но тут же и присели к земле.
Разглядывая их ближе, он увидел, что у одного крыло было вывихнуто, а у другого переломлено в двух местах.
- Ой, ой, ребята, птицы-то все разбиты, - заметил он с жалостью.
- Мы нарочно им поломали крылья, - сказал Гришка, с удалью тряхнув головёнкой.
- Как нарочно? - спросил учитель строгим голосом. Лицо его, всегда кроткое и доброе, вдруг переменилось.
- И рука у вас не дрогнула ломать кости бедных этих птиц? Значит, в вас жалости нет! -  продолжал он всё строже и строже. - Вон отсюда!.. Пошли вон!.. Видеть вас не хочу, звери этакие бесчувственные, говорю вам: вон! - крикнул он громче.
Ребята, как дождь, рассыпались в разные стороны. Иные бежали без оглядки, как будто Михаил Васильевич их догонял с розгой или плёткой. Другие остановились за амбарами, заглядывали робко из-за угла, третьи, столпившись в кучу, опустив голову и молча, шли по тропинке в село.
Михаил Васильевич и Степаша вдвоём остались с бедными, изнемогающими птицами.
Степаша никогда не видывал учителя таким сердитым. Он сам присмирел, не решаясь выговорить ни одного слова, а Михаил Васильевич, присев на земле у самого порога, осторожно гладил по спинке того из журавлей, который с вывихнутым крылом дышал тяжелее и поминутно закрывал глаза. Серый пушок на его шее был такой мягкий, молоденький, даже на крыльях перья ещё не все вышли из перепончатых своих трубочек. Жалость была на него глядеть: кроме крыла, верно, его больно ударили палкой, и потому он так был слаб и едва дышал.
Другой, несмотря на то, что крыло его совсем висело на одних жилах, что яркая кровь капала на землю, глядел веселее, даже встав бодро на ноги, начать шагать по улице, и когда Михаил Васильевич его взял в руки, он бился и хотел вырваться, но учитель осторожно отнёс их обоих в свой амбар, достал каких-то капель, развёл в своём глиняном умывальнике и, с помощью Степаши, который по очереди держал журавлей, обоих обмыл и обтёр.
- Теперь надо этому крыло вправить! Тут ещё пособить можно, только надо умеючи это сделать, - сказал он, - мне удалось один раз в мою жизнь человеку руку вправить; ну, а птице никогда; всё же надо хорошенько ощупать прежде, - продолжал он, - а вправить можно.
Бедный журавль бился и страдал, но Михаил Васильевич не терял терпения; с помощью Степаши он ощупал здоровое крыло, заметил, как и где оно сгибалось, и всё это делал с таким глубоким вниманием, которое может только родиться от истинной доброты, от искреннего сожаления. Он и забыл, что у него спина не разгибалась, и, стоя на коленах на полу, всеми своими силами хлопотал около журавлят. Бедные эти избитые птицы как будто чувствовали, как будто понимали, что он хочет облегчить их страдания; даже странно: они были так смирны, что никто бы не поверил, что их диких только что сейчас принесли с поля. Они приподнимались на длинные свои ноги и важно похаживали по комнате, лишь Михаил Васильевич и Степаша от них отходили прочь.
После долгих соображений Михаил Васильевич решался, взял вывихнутое крыло в руку и повернул на старое место. Журавль не закричал, но вздрогнул всем телом и потом упал на бок, но не прошло минуты, как привстал на ноги, и крыло уже не болталось, вывороченное наружу, как прежде; сейчас видно было, что операция была удачна.
- Вправил! - вскричал Степаша с искреннею радостью. - Дяденька, ей-ей, ты мастер, ты лекарь! Погляди, идёт себе, и ничего. Ну, а что с другим?
- Другому навряд ли можно пособить? Отрезать-то, всё-таки приходится отрезать. С висячими переломанными костями он жить не может; да едва ли после будет жить? Экие злодеи, - повторял Михаил Васильевич, приподнимая бережно изломанное крыло журавля, и, обращаясь к нему, с нежностью продолжал:
- Голубчик ты мой, как тебя не жалеть? Не видать тебе твоего родного края. Здесь вы залётные птицы, на короткое время, а родина ваша там, далеко, где теплее и привольнее. Злые мальчишки сгубили тебя, бедного! Точно ты затем только и родился, чтобы пострадать и умереть на чужой стороне! Экой грех, подумаешь! А им и горя мало!
- Нет, испужались... все испужались, - заметил Степаша.
- Испужались того, что я на них крикнул. А Бога разве боятся, когда могут так изувечить бедную птицу?
Михаил Васильевич встал и вынул из стола бритву.
- Это на что? - спросил мальчик.
- Надо отрезать отломанную у крыла кость. А ты покуда опусти в эту воду с лекарством вот эти тряпочки. После следует им перевязать хорошенько раны. Может быть, он и проживёт ещё до осени.
Степаша кинулся исполнить приказание учителя, но не мог оторвать глаз и от бритвы, которую учитель намерен был сделать вторую операцию. Мальчику было и страшно, и любопытно; к тому же, первая удалась так неожиданно и скоро, что он и вторую ожидал с детскою доверчивостью…
Когда Михаил Васильевич обрезал часть крыла, как то требовали изломанные кости, журавль совершенно лишился чувств и протянул лапы.
Степаша так и дрогнул.
- Он помирает, помирает! - крикнул он с жалостью.
Кровь лилась ручьём. Взяв из рук мальчика мокрые тряпки, учитель поспешил обвязать рану, и журавль скоро очнулся, но не прошло и двух минут, как он опять упал, то есть опять лишился чувств. Михаил Васильевич спрыснул тогда его водою, и он опять очнулся, и так до четырёх раз.
От боли ли, от потери ли крови, но у бедной этой птицы, точно как у человека, проявлялись всем известные припадки истощения сил и нервного болезненного состояния.
Когда кровь унялась, ему как будто стало лучше, и, подобрав под себя лапы, он угнездился в углу горенки и уткнул длинный свой нос под здоровое крыло.
Известно, что журавли спят, стоя на одной ноге, поджав другую в перья, но больной видно был слишком слаб и потому сидел на полу, как иногда сидят гуси на улице.
Более счастливый его брат уже похаживал по горенке, как здоровый, и даже клевал хлеб, который ему бросали учитель и мальчик.
В заботах с журавлями, вопрос о движении земли совсем забыли; вечер прошёл, и ни Степаша, ни учитель о нём и не вспомнили.
Всякое животное, потому уже, что оно живёт и дышит, имеет полное право на участие человека, и это чувство так непреодолимо вложено в сердце наше, что мы ему как-то невольно повинуемся и поддаёмся. Случалось ли кому замечать, как мимо больного, раненого или даже умирающего животного, выброшенного или по какой-нибудь другой причине лежащего на улице, ни один человек не пройдёт, чтобы хотя на минуту не остановиться и не взглянуть.
Кажется, законы Божии вложили это непреодолимое участие в сердце человека для того, чтобы он щадил жизнь животного, чтобы он облегчал его болезни и не употреблял во зло свою собственную силу, имея всегда возможность сделать ему вред уже теми орудиями, которыми научила нас владеть наша человеческая изобретательность.
На другой день после описанных происшествий Михаил Васильевич, взяв с гвоздика шляпу и палку, часу в седьмом утра вышел на улицу.
Дней за пять он купил улей с пчелами и теперь пошёл посмотреть на пчельник, к крестьянину Сергею Васильеву, который за маленькую плату смотрит за ним вместе со своими. Погода была тихая, тёплая, светлая, пчелы роились. Михаил Васильевич гораздо более любил естественную науку, чем мёд, и потому ему главное - интересна была жизнь пчёл, их вечная деятельность, собственные законы и устройство их общества.
Проходя по деревне, он дружески раскланивался с мужиками, которые попадались ему навстречу, и не замечал, что большая часть ребятишек прятались от него за ворота и носу своего ему не смели показать, после вчерашней беды с журавлями.
Он шёл задумчиво, не обращая, впрочем, на детей ни малейшего внимания. Когда он исчез за околицей, трое из них: Ваня, Гриша и Виссарион, главные виновники в истории сломанного крыла, вышли на улицу, разговаривая между собою.
- Хотел было ему шапку снять, да боюсь, - сказал Виссарион.
- Пожалуй, подымет палку, да из-за этих журавлей... - прервал Гриша. - А велико ли дело - птицы: ну, сломал ему крыло, так сломал; журавль не Бог знает что, не человек!
- Да, ты как разозлишься, так и в человека, пожалуй, пустишь камень: у тебя уж такой значит ндрав, - прибавил Ваня.
- А тебе что? Ндрав, так ндрав и есть. Оно и взаправду, мне под руки не попадайся: коли рассердился, так все рёбры пересчитаю.
К ним пристали две девочки, Саша и Анка, и вслушивались в разговор; старшая, лет тринадцати сказала, покачивая головой:
- Вишь, чем хвалится. А всё же вчера первый удрал, как дедушка-то крикнул; небось - струсил.
Мальчик потупил голову...
- А поди-ка на словах - какой храбрец! - заметила со смехом Анка.
- Эй, вы, дуры! - сказал с сердцем Гриша и издали показал им кулак.
Девочки больше прежнего захохотали и, перемигиваясь и шушукая, шли за ними следом; выбежал со двора Федя, да ещё несколько человек детей; и все они пристали к ним же.
- Вы куда, ребята? - спросил Федя.
- А никуда.
- Пойдёмте к дедушке!
- А его дома нет, - с радостью объявил Гриша, - вот куда пошёл, - и рукою он показал за околицу.
- То-то мы у Степаши спросим, что он с журавлями сделал, - продолжал Виссарион.
- Я не про то; вчера он больно на нас осердчал; поди-ка! - как крикнул!..
- Я думала, он вас хватит палкой, - сказала Анка, - ну, Григорья бы поделом: он и сам всё норовит, как бы кого хватить... Я ещё хотела дедушке-то сказать; онамеднясь взял он дубину,  вот эдакую дубинищу...
- Анка, молчи! - закричал Гриша.
- Видишь, что выдумал, не смолчу...
- Анка, прибью...
- Я и сама прибью... - отвечала со смехом Анка, - а всё-таки расскажу. Сама видела своими-таки глазами, как он дубиной на сестру размахнулся, да та улизнула, благодаря Бога, а то, пожалуй, он бы её до смерти убил.
- Ну, уж и до смерти! - заметил Федя. - Что, чертовка, ты придумала?
- А ты опять ругаешься? - сказала лукаво Анка. - Вот ужо тебя дедушка!
- Забыл. Ты ему не сказывай, - отвечал Федя и, с улыбкой прикусив язык, сделал преуморительную гримасу.
Федя действительно гораздо реже прежнего приплетал в своих разговорах слова: чёрт, дьявол и другие такого же рода.
Они подходили ближе к амбару Михаила Васильевича. Степаша сидел на пороге, а журавли похаживали за плетнём. Если бы им открыть калитку, они наверно ушли бы - куда глаза глядят. На вид они казались совсем здоровые, даже тот, у которого была отрезана часть крыла, выступал бодро и весело клевал что-то в траве.
Дети подошли с робостью к Степаше.
- Здорово, ребята, - сказал он.
- Здорово, - отвечали дети.
- А где у вас журавли-то, - спросил Гриша.
- Вон там в огороде ходят.
Они молчали.
Степаша, догадываясь, что они со вчерашнего дня не могут ещё забыть гнев учителя, поглядывал искоса и выжидал, что они его о нём спросят, но они стоят себе ни гу-гу; кто верёвочный свой пояс треплет, кто почёсывается, кто заглядывает на журавлей, как будто ничего и не было; а надо сказать правду, они все были не в духе, именно потому, что их накануне Михаил Васильевич от себя выгнал, да приступиться-то по этому делу не знали как; даже сами себе они объяснить не могли, что у них лежало на сердце... а что-то лежало... ну, так и чувствовали все эти ребята, что неловко, словно что-то скребёт и мешает.
- А что? - решился наконец спросить Виссарион. -  Дедушка всё сердит по-вчерашнему?
- Сердит? - отвечал Степаша, тряхнув головой. – Видишь, выдумал... Он, знать, жалеет, вон оно что... Ведь и журавлю, даром что птице, а и ему больно... Поглядели бы вы, как он вчера совсем обмирал... Вздохнёт, вздохнёт и нет, и опять вздохнёт, а сам лежит, сердечный, на боку, и ноги-то вот как протянул... Как тут не жалеть? Известно, жаль!
Дети стояли, потупя глаза, и не говорили ни слова.
Кто из ребят из деревни увидел, что у амбара собралась кучка, всякий бежал туда же. Не прошло и четверти часа, как их набралось до двадцати человек, и всё-то речь шла о журавлях, о том, что за дело дедушка их выгнал, что вперёд не следует бить и мучить бедных животных.
Степаша, как более смышлёный и умный между сверстниками, по-своему читал им нравоученья, перемешивая их забавными замечаниями.
- Я ж не знал, что беда птицу до смерти убить, а уж не то, чтобы побить маленько, - заметить Гриша.
- А ты бы попробовал сам себе эдак маленько руку али ногу переломить; а не то, хошь, я попробую?... Анка, подай - вот в углу палка.
Анка кинулась за палкой.
- Ну, ну, - сказал Гриша, - не надо, я и так разумею...
- То-то, брат, пословица правду бает: своя рубашка ближе к телу.
Михаил Васильевич, возвращаясь с пчельника, издали увидел, что его порог окружён был ребятами; он старался идти так, чтобы они не могли его видеть издали, и уже был на повороте за углом близёхонько, когда Степаша сказал:
- А вот и дяденька...
Дети переглянулись и в один миг пустились бежать, кто куда попало.
- Ребята, эй, ребята, куда вы? Чего боитесь, - кричал учитель ласковым и убедительным голосом.
Иные, ничего не слушая, летели во весь дух, не останавливаясь, другие на бегу оборачивали голову назад и прислушивались к словам его, а самые смелые приостановились.
Михаил Васильевич поманил их рукой.
- Подите сюда, подите. Разве я кого когда бью? Ах, ребята вы бессмысленные, чего же вы боитесь?
Человек пять из них тихо к нему подходите, застенчиво исподлобья поглядывая по сторонам, точно глазами звали за собой и остальных товарищей.
- Что же, вы меня боитесь?
- Боимся, - отвечали тихо дети.
- Что же я вам сделал?
- Ничего, а всё же боимся.
Ребятишки мало-помалу со всех сторон возвращались, и кучка всё становилась больше.
- Вот, слушайте, что я вам скажу: всякий человек может рассердиться, иначе он был бы всё равно, что рыба: рыба сердиться не может, уж она зато так и создана, а мы люди, тогда сердимся, когда что-нибудь нас так вдруг заденет, что вот тут, около сердца так и закипит. Как сказал вчера Гришка, что он нарочно переломал крылья журавлю, меня так и обдало... Не следовало кричать, сознаюсь, следовало вам кротко и вразумительно растолковать, что вы сделали худого; ну, я провинился, не мог совладать с собою, вот и крикнул. Мне было жаль птиц, да и досадно, что у вас, ребята, сердца без жалости. Это тем худо, что сегодня птицы не жаль, завтра, так просто, от нечего делать, не жаль будет убить и другое животное, а там всё больше одеревенеешь, да и с людьми будешь жить жёстко, без тёплой и нежной любви ко всем их немощам и нуждам. Убить человека - смертный грех; он, конечно, редко и случается; а отказать в помощи, отказать поделиться чем можно, без жалости смотреть, как люди плачут и мучатся от нищеты или других разных несчастий, это видим на каждом шагу; потому, что мало о том заботимся, чтобы в детях останавливать недобрые, худые наклонности, чтобы приучать их заранее быть добрыми, жалостливыми. Теперь подумайте и то: разве вольная птица не создана Богом, чтобы пожить, чтобы по-летать по белому свету, чтобы завестись своим гнездом? И птице Бог дал подругу и птенцов, и она бережёт и лелеет свою семью; значит - милосердие Божие уделило и ей радости и утехи на земле. А ты что сделал Гриша? За что ты отнял у неё, бедной, её счастье и свободу! Ты только погляди, как Бог-то к ней милостив. Создана она с сильными крыльями, с чудным полётом. Живёт в таком краю, где всё в изобилии, где всегда тепло, где луга, поля, озёра, всё - её! Стало там жарко, и собрались журавли стаями и полетели к северу, где прохладнее. И кто указывает им дорогу? А они не ошибаются, взовьются высоко-высоко, в небеса, всё кругами, всё кругами, а там распустят могучие крылья и точно поплывут тихо и едва заметно, опускаясь к земле. Так-то с первыми весенними днями являются они и у нас. И здесь всё им готово, всё припасено. Поля большие, лугам и конца нет, воды вдоволь. Значит - живи и веселись. Вот они гнёзда свили и птенцов вывели, которые растут не по дням, а по часам... Смотришь, они уже и оперились; кажется, так всё хорошо; только бы не было злых ребят на земле.
Михаил Васильевич остановился; посмотреть на своих слушателей со вниманием, и сейчас заметил, что его рассказ их живо затронул; он продолжал:
- Гриша, а Гриша, к чему у меня клонится речь? Как ты думаешь?
- Что злые-то ребята мы, - отвечал без остановки мальчик.
- Правда, друг, ты угадал, но дело в том, что теперь ты понял - что дурно, поэтому надо самому себе это хорошенько втолковать, знаешь, на стенке зарубить, чтобы вперёд на том же не попадаться.
- Не буду, больше никогда не буду никакую птицу, ни зверя, никого другого мучить.
- Вот за это решение спасибо. Знаете, дети, что ещё я вам скажу. Всякому человеку легко себя исправить: стоит только самому того захотеть. Первое, ему надо понять, какая польза в его исправлении для него собственно и для других, а второе - быть уверенным, что как бы его за что ни бранили, даже как бы ни били, без его собственной воли он ни от одного порока не отстанет. Например, кто горяч... расскажу я вам хоть про себя: я смолоду был ух какой сердитый, да горячий! Отдали меня в училище. Нас было никак мальчиков сорок, разумеется, всякого народу: и добрых, и хороших, и негодных, и задорных, и просто беда каких. Ну, бывало, чуть кто меня заденет, я сейчас цап-царап и в рожу, и так откатаю, что Боже упаси. Был я мальчик сильный: здоровых моих кулаков все и боялись. Дошло это до учителя; он тоже был прегорячий, то и дело, бывало, всё кричит, да шумит или розгами сечёт. Призвал он меня да, не сказавши дурного слова, разложил на полу и так выдрал, что и теперь жарко, как вспомню. Как бы вы думали? Стал я лучше после этого наказания? Так нет: я так разозлился, что только и думал, как бы мне учителя где поймать и высечь его больнее моего. Мне было тогда двенадцать лет. Ну, не спится мне даже, так хочется до учителя добраться: уж такая нашла дурь! На нашей улице, на углу, сидела торговка, яблоками торговала и всякой всячиной; такая была добрейшая женщина. Знала она, что я на чужой стороне, что нет ни отца у меня, ни матери, что за указкой сижу я, бывало, целый день, что смотрительша мною, как собачонкой, понукает, и жаль ей меня было. Она часто со мною разговаривала, а когда и яблоков даром сунет, да ещё приласкает, скажет эдак: «Поди, горемычный, поешь сладенького; чай, тошное твоё житьё на чужом-то хлебе». Вот, после моего наказания, так дни два, бегу я к ней, да так и заливаюсь горючими слезами: «Что, Миша, - спрашивает она, - о чём так рыдаешь?» Я ей так и так, рассказываю и ругаю учителя, что ни есть хуже, а она мне говорит: «Полно, друг, не греши; ты что его ругаешь? Он хочет тебе добра. Ты сам мне винился, что коли рассердишься, так и себя не помнишь: оно и выходит, что он тебя за дело... Ты вразумись, Мишенька, - говорила мне нежно умная старушка самыми этими словами, - прекрати ты свой характер, уничтожь себя, голубчик, сам себя удержи; ты мальчик с толком: как тебе и того не понять? Ты посмотри на учителя: вот и он без толку горяч. Ему бы тебя призвать да усовестить - ты бы ему спасибо сказал и вразумился бы. Что всё в рожу, да в рожу? Не годится. Что? Оно только руки марает, а чести тебе от этого мало: все тебя же ругают и никто доброго слова сказать не хочет. А, видно, и учителя-то твоего никто уму-разуму не учил, вот он только и знает, что пушить, да сечь, сечь, да пушить. А верь, Миша, он тебе добра желает, верь мне, как матери твоей родной». Слыша эти добрые слова, как я ни был мал, а понял, что Евлампьевна говорила дело. Вот я и думаю про себя: нет, видно и взаправду не должно рукам воли давать. И тогда ещё все думал: как вырасту большой, ребят буду добром учить, а не розгами; избави меня Боже! Буду сам рассказывать, как так со мною было, и, верно, они сами тогда дело в толк возьмут. Что, брат Гриша, правду ли я говорю?
- Так, так, - отвечал мальчик, - пожалуй, что и лучше рукам воли не давать.
- Чего уж не лучше; ты других спроси: бьёшь-то ты других, а на себя, небось, рук не поднимаешь... - сказал Федя, - так тебе самому и не больно?
Все засмеялись этому верному замечанию Феди.
- А что, дедушка, - спросил Гриша, - нам бы выпустить журавлят на волю?
- Давно бы я их выпустил, голубчик, - отвечал Михаил Васильевич, - да вот что: тот, который без крыла, непременно пропадёт, ему и жизни разве только до осени станет. Холоду нашего он переносить не может, улететь домой как?.. Крыла-то нет! Бедняге, видно, придётся умереть у меня на дворе. Другой совсем справился, только мне жаль их разлучать: больной тогда совсем осиротеет!.. Пусть же они поживут, как два родные брата в неволе один для другого, пока здоровый не научится летать и сам не бросит больного. Я покуда всё сделаю, что могу, чтобы облегчить их горькую участь. Вот дня через два выпрошу у отца Андрея, чтобы он их пустил в церковную ограду; место там большое, трава высокая, кусты и деревья, да и ключик мимо протекает, им будет хорошо. Сам буду их кормить. Ребята, приходите посмотреть.
- Придём, придём, - отвечали все дети в один голос.
- А вот покуда они у меня в огороде, взгляните, как они нас Степашей ни крошки не боятся, с рук клюют и хлеб и кашу.
Они отправились все в огород, который был в двух шагах от амбара. Дети остались у калитки, а учитель подошел журавлям, которые приютились в тени ветвистого вяза, раскинувшего свою зелень на весь угол огорода.
Он бросал им хлеб и крошки, и они у самых его ног их подбирали, он даже нагнулся и ласково гладил их по шее и спинке, и они как будто помнили сделанное им добро, были совершенно ручные. Степаша приполз с глиняной чашкой в руках, в которую он почерпнул свежей воды, и не успел он поставить чашку в траву, как журавли принялись пить, ни мало не стесняясь его близким присутствием. Удивительно было, что в такое короткое время они успели уже привыкнуть к человеку.
Не лучше ли это доказательство, что добро - самое верное и сильное средство привязать к себе даже бессмысленное и неразумное животное?
Будем это помнить, и с этой целью самая жизнь сделается для нас отраднее и милее.

© Copyright: Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой, 2017