Бабочка. - Шёлковые черви. - Огород. - Забота и письма.

Очень скоро набежал и Петров день, и пришёлся в воскресенье. Михаил Васильевич, проснувшись рано, заметил, что Степаши уже в горнице не было. Когда он вышел на улицу, то увидать, что мальчик приводил к окончанию свою новую мельницу, которая была, впрочем, почти точь-в-точь как и старая, разве только механик-самоучка ухитрился прибавить каких-то два боковых колеса, с помощью которых махи должны были вертеться с большею силой.
Мальчик не мог добиться, чтобы его мельница действительно молола, потому что в ней не было камней, тяжестью и трением которых зерно превращается в муку; но соображения Степаши, чтобы привести в движение весь механизм, были очень верны, и детская его головка вырабатывала без всякой помощи усовершенствование своей машины с замечательной любовью и постоянством.
- Ты всё со своей мельницей? - спросил его учитель.
- Да, дяденька, теперь наладил! Ещё солнышко и не думало вставать, куда, а меня так вот на улицу и тянуло! Ты только погляди, вот я надену это колесо, хорошо идёт; а как я надену вот это, ещё сто раз лучше, - а ветер тот же, второе, значит, колесо настоящее, с ним мельница должна работать гораздо дельнее.
Мальчик так преисполнен был своими соображениями, что, нагнувшись над игрушкой, не сводил с неё глаз; стоило его рисовать: столько было оживления в его быстрых взглядах, во всех движениях  - даже в том внимании, с которым он следил за скоростью махов своей мельницы.
- Я думаю, скоро ударят в колокол, к обедне, - заметил  учитель.
- Да, пожалуй, что и скоро.
- А что-то наши журавли? Народу будет много, откроют калитку, их, пожалуй, и выпустят, а там и поминай, как звали…
- И у всенощной был народ, - прервал Степаша, - как бы и взаправду они не ушли, дай я сползаю, да посмотрю. Моё дело теперь кончено: мельница мелет, как следует.
- Ползи с Богом, а у меня ещё есть и другое дело. Сегодня, я чай, наша бабочка вылетит из своей кельи. Я обещал её ребятам показать, поэтому поставлю бурачок в тёмное место, хоть под кровать. Не дам ей света, вот она часок лишний и просидит в своём тёмном уголке.
Степаша проворно отправился к церкви. Пономарь Антип Васильевич мёл паперть.
- Михаил Васильевич беспокоится, как бы наши журавли не ушли, - сказал мальчик, подползая к нему.
- Нет, родимый, я калитку припёр: а то, как они увидали, что она открыта, так и стали похаживать, да заглядывать. Да кругом народ всё сидел, так видно побоялись, опять вон в те кусты ушли.
Степаша пробрался к ним ближе и увидел, что они сидели на земле, распустив широко перья и положив друг к другу головы на шею.
- Ишь, как мило сидят! - подумал мальчик, издали заглядывая. - Недаром два брата.
В это время Антип Васильевич начал благовест. Народ собирался помаленьку и садился кучами на лугу у ворот и калитки; разноцветные платки крестьянских баб и девушек, точно яркие цветы, виднелись из-за ограды. Их солнышком так и обливало, и ясное утро радостно отсвечивалось на всех предметах.
После трезвона все вошли в церковь, и Степаша пополз с другими. В селе все его знали и уступали с радостью дорогу его больным ногам.
- А парню-то лучше, - сказала одна старушка другой, когда проворно он пробирался мимо их вперёд.
- Когда не лучше? Теперь он стоит на коленах, а ведь сначала просто и все-то ноги были ровно как плётки.
Когда вошёл Михаил Васильевич, то, нагнувшись к Степаше, который сидел на лесенке у самого клироса, шепнул ему на ухо:
- Ты замечай службу и слушай Евангелие со вниманием, старайся запомнить, что будут читать. Так же слушай и молись, когда будут петь молитву Господню.
Мальчик поклонился; он очень хорошо понял учителя.
Служба началась. Степаша молился, ничем не развлекаясь. Когда священник начал читать Евангелие, мальчик напрягал всё своё внимание, чтобы расслушать и разобрать, что читалось.
Евангелие было от Марка, глава III, об исцелении человека, имеющего сухую руку. Когда священник кончил словами: «И утвердися рука его цела, яко другая», Степаша поклонился до земли, а потом взглянул на учителя так выразительно, как будто хотел ему сказать:
- Бог его исцелил!
Почти во время всей обедни он стоял на коленах, и только иногда садился, когда ноги уставали. Молитву Господню он повторял вместе с поющими и знал её уже почти наизусть. Михаил Васильевич усердно старался развить ум и сердце этого прекрасного мальчика, и все его добрые слова и советы, как семена, которые падали на добрую землю, сейчас давали корень: с такою радостью и восприимчивостью принимал их Степаша.
После обедни, когда весь народ вышел на паперть, Антоша я Абрашка бежали следом за Михаилом Васильевичем, и, несмотря на свою робость, Антоша сказал:
- Дедушка, сегодня воскресенье - а что твой червяк?
- Пожалуй, что его и в помине нет - разве одна рубашка только на его месте осталась, - отвечал учитель с весёлою улыбкой. - Идите, я его вам покажу, - продолжал он.
Дети перекликнулись, и скоро целая кучка теснилась вокруг учителя. Он вошёл в амбар первый, дети кинулись за ним, все спешили: кто влез на лавку, кто прижимался к столу, чтобы его не оттёрли, кто выглядывал из-за плеч другого, но все хотели видеть ближе.
Михаил Васильевич достал сперва серебряную чайную ложечку, единственную представительницу всего его движимого роскошного имущества, положил в неё кусочек сахару, потом налил несколько капель воды и сел к самому окошечку, в которое солнце ярко светило, падая в горенку светлым столбом.
Потом достал бурачок, открыл его бережно, и так же бережно вынул ветку с куколкой. Бабочка, с плотно сложенными тёмными крылышками, сидела возле самой куколки, но была неподвижна: точно она спала. Михаил Васильевич положил ветку на солнце, и все присутствующие устремили всё своё внимание на красивое насекомое.
Лишь только она обогрелась на солнце, как зашевелила усиками, и заметно было даже, как вытягивала свой хобот и снова подгибала его, свивая точно тоненькую пружинку. Потом начала выправлять лапки и обчищать ими своё бархатное тельце, покрытое множеством тончайших волокон.
Михаил Васильевич осторожно поднёс к самой её головке ложечку с сахарной водой, бабочка сейчас же вытянула хобот и принялась в себя всасывать воду.
Трудно было себе вообразить, что этот хобот, который казался не толще волоса, была трубочка, через которую так легко проходила вода в желудок насекомого; несколько секунд бабочка пила - потом, как будто обтёрлась лапками, и по краю ложечки подвигалась тихо вперёд, потом разложила свои крылышки и явилась во всей своей красе.
Она была пёстренькая со множеством разноцветных пятнышек, но главный цвет её был всё-таки ярко-красный с чёрным отливом. На ней точно был бархат, затканный золотом и яркими шелками, а глазки её умно и живо глядели, как две бисеринки. На высоких и стройных своих ножках она тихо похаживала по ложечке, складывая и раскладывая свои крылья, она точно пожимала плечиками; становилась заметно живее и вдруг, в ту минуту, как никто того не ожидал, она вспорхнула и улетела в открытое окно.
Ребятишки только ахнули.
- Пусть её летит с Богом. Бог дал ей жизнь, Он же для неё всё припасёт, чтобы эта жизнь не погибла даром, - сказал Михаил Васильевич, заглядывая в окно и следя за освобождённой пленницей. - Вот теперь посмотрим, что осталось от гусеницы, или от мохнатого червяка, которого мы посадили в этот бурачок.
Учитель взял ветку крапивы со стола, ножницами срезал часть шелковистой ткани и показал детям, что внутри её была шкурка куколки, пустая и сухая. Преобразившись, насекомое точно сняло с себя рубашку, которую и бросило, не имея более в ней нужды. Шёлковая клеточка, в которой гусеница сама себя замотала, была прокушена, и бабочка, вылезая из своей рубашки и из самой клеточки, должна была иметь крылья мелко и плотно сложенные, иначе она не могла бы пройти в такое узкое отверстие. Всё это учитель толковал детям, - живое его слово и любовь к науке живо действовали на слушателей, которые ловили с жадностью всё, что он говорил.
- Теперь скажу вам, ребята, что бабочка наша всё равно, что живой цветок, украшает поля и луга - и большой пользы от неё мы не имеем; но есть одна порода гусениц, которая доставляет богатство целым краям. Там их разводят во множестве потому, что в них самая выгодная промышленность, и люди с этих-то червяков больше собирают доходов, как мы с наших полей.
Дети переглядывались с удивлением, не понимая хорошенько слов учителя.
- Я вам говорю про шелковичных червей. Думали ли вы, что вот в этом красном шёлковом платке, что у меня на шее, или что в тех, в которых щеголяют по праздникам наши Высокинские молодушки, главные-то работники черви?..
Дети расхохотались.
- Вы думаете я шучу... нет, друзья, это истинная правда. Лён растёт, а шёлк не растёт. Шёлк тянет из себя червяк, и тянет так тонко, так ровно и так крепко, что у нас в Высоком ни одной-таки бабы не найдётся, которая выпряла бы такую ниточку; всё перед шелковинкой она будет и груба, и жестка, и неровна. Что, друзья, думали ли вы, что за простым червяком водится такое мастерство?
- Ну, уж, не думали, - отвечал Вася, - поди, какая диковинка!
- Да как же так он, то есть шёлк-то, добывается? - спросил Федя.
- А вот я вам сейчас расскажу. Пойдёмте, сядемте за амбаром, в тени, на лавочке, против самой реки, и разговаривать будет веселее.
Они все встали, Антошка и Абрашка вышли из избы первые и воспользовались случаем, чтобы отправиться по тропинке в село. Они ребята были ещё глупые, и их не занимала беседа учителя. Зато Федя, Вася, Степаша, Гришка, Антипка, который всегда из первых спешил к Михаилу Васильевичу, так его и обступили, когда он уселся на лавочке.
- Да как так их разводят, шелковичных, значит, червей? - спросил Антипка.
- Сейчас всё, всё расскажу. Шелковые черви питаются листом такого дерева, которое зовут тутовое или белая шелковица. Поэтому, прежде чем разводить червей, надо уметь развести тутовые деревья. Бабочка шелковичного червя ночная, некрасивая, серенькая с беловатыми крыльями, живёт всего от десяти до двадцати суток, почти три недели. Она в это время обыкновенно кладёт свои яички под тутовыми листьями, с изнанки, чтобы дождём их не смыло, и чтобы червячки сейчас, как вылупятся из скорлупы, нашли чем питаться. Тогда эти яички точно самые ровные бисеринки, унизывают листок, и их бывает до 500 штук.
Если тепло, то через десять или пятнадцать дней червяки начинают выходить из яичек. На вид они чрезвычайно малы, серенького цвета, но растут скоро. Они живут тридцать четыре дня, и в это время четыре раза меняют свою рубашку или кожу. Перемена этой кожи служит для тех, кто занимается этою промышленностью, счислением как велик возраст червяка. Перед тем, чтобы переменить рубашку, червяк точно замрёт, перестаёт есть и лежит недвижим, пока кожа на нём не переменится; зато, лишь только окрепнет на нём новая, он выползет тотчас из старой и начинает снова есть вдвое более прежнего, и даже после четвёртой и последней перемены, ест с особенною жадностью. Рассказывают, что если в эту пору стоять под деревом, на котором разведены шёлковые черви, они жуют так громко, как будто идёт проливной дождь.
Дети захохотали.
- Видно, их там много, - заметил Степаша.
- Чего же уж, если одна бабочка зараз кладёт до пятисот яиц? - отвечал Михаил Васильевич. - Можно вообразить, какое их множество там, где от такого крошечного насекомого продают шёлк сотнями пудов.
- Ну, как же они так шёлк собирают? - спросил Антип.
- А вот как, - продолжал учитель, - когда червяк проживёт тридцать слишком дней и четыре раза переменит свою оболочку или кожу, тогда можно заметить, что изо рта тянется у него неимоверной тонины шелковина. Он старается выбраться на такие ветки, с которых ему удобно было бы начать свою работу. Прикрепившись последними задними лапками к ветке, он начинает вить около себя паутинку, величиною и в виде голубиного яйца, висящего вниз и всё затягивает её плотнее и плотнее. Это яичко называется кокон, оно бывает белого, желтоватого или ярко-жёлтого цвета; это и есть самый шёлк. Прежде чем вам рассказывать о производстве шёлка, я вам скажу пречудную вещь. Если взять кокон и его осторожно разрезать, то вместо серенького червяка, который сам себя в нём спрятал, явится перед глазами куколка тёмного цвета, совсем особой формы, точно сделанная из какой-то кожи, в ней уже не видать ни головы, ни ног, всё это спрятано или закутано под её новой рубашкой, из которой через три недели должна уже вылететь бабочка, точно так, как вот наша, которая сейчас при вас всех вылетала в окно. Ведь как это всё удивительно, как подумаешь, - заметил Михаил Васильевич, - все превращения червяка такие мудрёные, что как их близко не разглядывай, а всё приходится только больше да больше дивиться и прельщаться.
- И взаправду, - сказал Вася. - Как так простому червячку пять рубах занадобилось?
- Поди-ка, - смеясь, заметил Степаша, - наш брат и человек, а посмотришь одна, другая, а там и обсчитался.
- А ещё поглядите, какие они у гусениц бывают красивые, точно писанные, разноцветные...
- А у шелковичных червей? - спросил Степаша.
- Ну, шелковичные черви некрасивы, я уже вам говорил, и бабочка тоже нехороша, зато они бесценны, потому что производят шёлк. Если шелковичная бабочка вылетит из кокона, шёлк от кокона весь испорчен; она прокусит себе окошечко, чтобы из него выйти, и тем перережет все нитки. Для этого там, где занимаются производством шёлка, собирают коконы, только лишь они свиты, частью отделяют и оставляют их на племя, а гораздо большую часть опускают в кипяток, и этим замаривают куколок. А для того, чтобы размотать шёлк, делают так: возьмут веничек из начисто выструганных тонких прутиков и этим веничком тихонько похлопывают по коконам, которые плавают в горячей воде. Представьте, дети, что концы шелковинок со всех коконов пристанут к прутикам и их тогда легко и удобно разматывают. Ни одна ниточка не оборвётся: так эти шелчинки плотны, крепки и ровны, хотя так тонки, что в обыкновенную сучёную шелковинку, которою шьют, входит, может быть несколько десятков ниток с коконов. Их разматывают таким образом до самого конца.
- Ай, ай, как хорошо, - сказал Федя, - да кто же это задумал размотать такой кокон?
- Шёлк обрабатывают так давно, что и по науке нельзя сказать, когда именно начали употреблять шёлковые ткани? Самые древние народы носили шёлковые материи, поэтому и шелководство им было известно. Предполагают, что шелковичные черви родом из Китая, потом их перевезли в Константинополь, потом в Сицилию и Испанию, потом во Францию и теперь уже и у нас на юге России разводят их с большим успехом. Я вам это рассказываю, ребята, а вы всё-таки не знаете, где Китай и где все другие земли, о которых я сейчас упомянул.
- Не знаем, - сказал Степаша и глубоко вздохнул, потом как будто встрепенулся и продолжал весело, - дяденька, а ты нам укажи их по твоей игрушечке-то... всё же лучше.
- И дело, - отвечал учитель, - давай её сюда.
Степаша проворно пополз в амбар, и минуты через две явился с обоими глобусами, которые прижимал к себе левою рукою, а с помощью правой шибко подвигался вперёд.
- Этот шар представляет всю землю, но он такой маленький, что на нём едва ли можно рассмотреть всё подробно, - сказал Михаил Васильевич; потом, поворачивая его перед глазами детей, он показывал им, где Китай и продолжал:
- Это громадное государство считает в себе 300.000.000 душ жителей: это составляет в пять раз больше, чем во всей России. А вот видите, что Китай менее занимает места на шаре земном, чем наша Русская земля, значит земли у них меньше, а народу в пять раз больше.
- А сколько в России считают душ? - спросил Степаша.
- У нас до 70.000.000; и то слава Богу, был бы только наш народ честный, да дельный, и наша земля за себя постоит. Не обидел Бог - всего много, только бы мы сами не плошали...
- Зачем плошать, - заметил Степаша, - да пожалуй, что мы и не хуже других - небось, ни от кого не отстанем.
- Нет, брат Степаша, во многом мы отстали... и знаешь ли от чего? У нас ученье так мало распространено в народе, что этим невежеством Россия поневоле далеко отстала от своих соседей Немцев, пожалуй, даже и Шведов. У них все умеют читать, писать, ходят в церковь, не то что как стадо баранов, которые ничего не разумеют, что перед их глазами делается; они молитвы понимают и Святое Писание почти что наизусть знают. Это первое, а второе, я уж вам сколько раз говорил, что грамота всему научит. И поэтому и поля у них лучше нашего обработаны, и скотина лучшей породы, и дома крепче выстроены, и все-то фабрики: льняные, суконные, шёлковые, железные, фарфоровые, стеклянные и даже глиняные лучше наших несравненно.
- Дедушка, да от чего же наши-то у них не поучатся? Я чай, не Бог весть, какая штука потрафить по-ихнему? - спросил Антипка.
- Учатся помаленьку, учатся, да ведь и с ученьем не скоро справишься. А они, между тем, все к нам своё возами везут, и покуда наши фабрики так себе, кое-как добиваются, чтобы вещи выходили порядочные, они сбывают у нас множество своих изделий. Вот хоть бы в Высоком, все тяжёлые полевые работы, все справляются руками человеческими, а там и веялки, и молотильни, и жатвенные машины.
- Все машины! - вскричал Степаша с одушевлением. - Вот я и не немец, а всё же наверняка знаю, что машина может больше и лучше человека заработать.
Приходя всё более в восхищение, он весело и лукаво продолжал:
- Вот бы меня куда послать поучиться, к немцам, я всё-то у них бы высмотрел, да всё бы перенял, да и завёл бы тогда у себя точь-в-точь... вот оно что...
- Твоё время не ушло, друг, - отвечал учитель, -  вот что Бог даст с здоровьем, а с ученьем справимся.
- Да как же так, у них скотина лучше? Значит, такая порода.
- Да породу, брат Никитка, можно улучшить, когда знаешь, как за дело взяться. Возьмём хоть лошадь. Лошадь для мужика, известно, после жены да детей, чуть ли не первое условие в жизни. У нас в деревнях лошадёнки так себе, крошечные, не в холе, не сыто накормлены, кости да кожа. А ты посмотри лошадь у немца. Она и работы зато вдвое против нашей сделает! Ест она досыта, стоит в чистой конюшне, её хозяин и напоит вовремя, и вычистит; а не то, что бедную нашу, связанную по передним ногам, выгонят на тощий луг, где и поживиться ей нечем, да и напиться негде. Какое тут будет племя? Известно, от клячи кляча и родится.
- Что ты, дедушка, разве ты не видал нашу пару сивых? - заметил обиженным голосом Никитка. - Добрые кони! А ты говоришь: клячи.
- Да я не про твоих, Никита, я говорю примерно обо всех прочих. Ну, какие это лошади? У нас на голодной лошадёнке мужик иногда выедет пахать, да ещё её же, бедную, кнутом жарит, коли она вяло идёт.
- А что ему делать, коли пахать надо, а другой лошадки нету-ти?
- То-то, что об этой самой больше надо заботиться и пещися. А чтобы она пахала, не кнутом её погонять, а заранее подумать, чтобы у неё рёбра не так торчали, чтобы силишки ей прибавить и кормом, и питьём, а не турить её на авось; авось плохо поит и кормит. На это человеку и разум дан, чтобы беречь и лелеять ту скотину, которая ему не меньше своих собственных рук нужна.
- Правда, дедушка; иной мужик такой верхогляд, что лошади у него и взаправду не то уж что тощи, а даже не живут; что купит, то околеет... Ему разоренье - правда, а всё же не лошадь виновата.
- Конечно, не лошадь. Ведь как иной мужик безжалостно свою лошадь бьёт! Ах ты, Господи! Я видеть не могу, и вперёд вам говорю, ребята, избави Бог, если я за вами тоже замечу...
- А что же ты с нами сделаешь? - с лукавой улыбкой спросил Антипка.
- Что? - отвечал Михаил Васильевич; он задумался, приложил палец ко лбу, и через минуту сказал очень серьёзно, с расстановкой:
- Я знаю что - будете меня помнить!
Сперва дети перемигивались и улыбались, но видя, что Михаил Васильевич не шутил, тотчас же присмирели, они поняли, что дело было совсем не в шутке…
Покуда они разговаривали, пришла Серафима и, подойдя к учителю, сказала:
- Батюшка, зайди на свои труды заглянуть; да скажи, родимый, так ли у меня за всем уход? Земляника твоя чудо, право, как цветёт - гряды совсем белые, и стручки расцветают, и картофель весь в пучках...
- Идём, идём, - отвечал Михаил Васильевич, вставая с места, - после сильных дождей погода простояла ясная и тёплая, вот всё и растёт привольно.
Он шёл, продолжая разговаривать с Серафимой; все ребятишки бежали за ними следом, и Степаша не отставал.
У самой калитки сидели в высокой траве, едва заметные, Ваня и Федя, только их беловолосые, курчавые головёнки, облитые солнечными лучами, точно два большущих дождевика, издали были видны. Они вскочили и побежали к матери навстречу, хватаясь за сарафан.
- Кланяйтесь, ребята, кланяйтесь, - говорила им Серафима, наклоняя головёнки перед учителем.
Мальчики остановились и повернулись неловко, как-то боком, поклонились, впрочем, очень чинно и тихо!
Нельзя не заметить, что в крестьянах есть своё воспитание, поэтому есть и верные понятия о вежливости, которою держатся обоюдные отношения людей между собою. Как мы их часто ни обвиняем в невежестве, но иногда могли бы у них поучиться, - так дети их покойны, не засуечены и главное - просты; кривляться они совершенно не умеют: все движения у них натуральны. Сейчас видно, что их учат разумно, без лишних требований, что ребёнок растёт и развивается потихоньку и не комедиянничает, как учёная обезьяна, которая из-под палки, в неделю или в две, выучивается не только кланяться, но и шаркать ножкой, снимать шляпу и разным другим фокусам, - ведь зато она и обезьяна, а не человек.
Когда Михаил Васильевич вошёл в огород, то сердце его могло порадоваться, так всё богато росло.
- Надо все эти усы отрезать осторожно ножиком, - сказал он, нагнувшись над земляникой. - Они отнимают силу у растения, и ягоды будут тощи.
Вынув из кармана ножик, он сам принялся тотчас же за работу.
Земляника цвела великолепно и обещала множество ягод. Окончив это дело, Михаил Васильевич перешёл к другим грядам.
- Эх, Серафима, - сказал он, покачивая головой, - погляди, как сорные-то травы заглушили твои русские бобы?
- Полола, родимый, ей, ей полола, - отвечала крестьянка.
- Да полола, видно, без толку, - продолжал он, и тотчас же принялся осторожно их выдёргивать сам. - Теперь оно труднее - того и гляди, и хорошие корни повредишь; у иной травы ствол толще бобов, как её тут выполоть.
Но он продолжал свою работу терпеливо, и грядки заметно очищались. Ребята постарше усердно ему помогали.
Огурцы шли также очень хорошо, картофель весь был в цвету.
- Ого, - сказал учитель, увидя это, - это, брат картофель, дудки! Я тебе цвесть не дам. Мы вот что сделаем, ребята: с конца оставим четыре кучки расти, как они сами себе хотят, пусть их цветут, а далее весь цвет оборвём. И вот осенью, как придёт уборка, вы увидите, что плода будет несравненно более там, где цвет был оборван.
- Как так? - спросил Степаша.
- А вот так просто; надо взять и весь этот цвет отщипать, тогда вся сила роста и лучшие его соки, за отсутствием цветов, обратятся на плод, и картофель будет крупнее, лучше и мы накопаем его, пожалуй, что вдвое более.
- Ах, ты Господи! Вот чудо-то, - сказала Серафима.
- Нам легко будет всё это поверить на деле. Придёт осень, мы сперва выкопаем эти четыре кучки и положим в мешок, а там вот эти четыре следующие - сейчас  будет видно, правду ли я вам сказал?
- Да как ты всё это знаешь, дяденька? - спросил с улыбкою Степаша и пожал плечом.
- Тут ещё немного надо знания или науки, а всё же она, сердечная, помогла: вот в этом-то и дело, дети. Одна наука может улучшить ваше крестьянское житьё, она одна вас научит, как сделать, чтоб жить лучше, удобнее, приятнее и роскошнее. Труд-то будет тот же, пожалуй, что и меньше, а всё около вас примет другой вид. Избы будут лучше выстроены, поля и огороды лучше обработаны; поэтому и съесть и испить, что повкуснее, и у вашего брата найдётся, а не то, что круглый год жить на пустых щах да ржаном хлебе.
- А чего же ещё надо? - спросил Ваня.
- Как чего? Разве пирогов не любишь? Разве яблоки или ягоды тебе не нравятся? А вот я так их до смерти люблю - мне летом и хлеба не надо, были бы только овощи и плоды.
- Правда, что здесь мало что растёт, а когда лодки с яблоками приходят, так и мы им рады, - сказал Антипка.
- Видишь, друг, значит сладкое да здоровое никому не помеха. А я ещё спрошу, любите ли вы морковь, репу, арбузы?
- Чего уж, известно любим.
- Да нельзя и не любить, всё это Бог дал человеку, но дал в награду за его труды. В диком состоянии всё растёт, но растёт плохо. А человек приложит свои руки, и всё становится заметно лучше от его попечения; вот посмотрите, хоть здесь. Земляника из лугов пересажена – значит, то же самое растение, тот же корень, а глядите какой лист крупный, да и цветок вдвое больше, вот и ягода будет несравненно лучше. И картофель тоже; коли его не окучишь, да не выполешь, да не поливаешь в сухое время, ничего и не будет. Значит, Бог говорит человеку: «Трудись, учись, и я тогда тебе помогу».
- Точно так, родимый, - заметила Серафима, - без труда ничего-таки даром не даётся. Хоть в пример бы кур взять: уж чего курица, кажется, ходит везде, клюёт, значит сыта, а не побереги её, не полелей, она и нестись не станет, будет себе гулять, а всё же ни одного яичка не снесёт. Поди опять коровушка - не напой, не накорми, как следует, не выдой до конца, она и доиться бросит. А что больше её холишь, да бережёшь, да корками кормишь, и месивом попаиваешь, то молока больше даст - значит надо обо всем пещись, надо всем-таки трудиться.
- Всё же у тебя огород в порядке - спасибо и за то, - продолжал Михаил Васильевич.
- Зато, родимый, рук не жалею; эти дни все жара стоит, ну, и поливаю, каждый-таки вечер поливаю. Да спасибо то, что твои-то гряды больно хорошо воду держать, за этим всё и растёт.
- Да как же мне, батенька, и не стараться? Как не радеть за твоё добро? Поди-ка, без твоей милости кто бы стал нам, сиротам, пособлять, - приговаривала Серафима, низко кланяясь. А работа в огороде между тем кипела.
У картофеля Михаил Васильевич и некоторые из мальчиков мигом цвет ощипали, поправили кучки, которые кое-где порассыпались, вымели сор, и маленький этот уголок земли был так опрятно и аккуратно обработан, что всякий образованный человек, проходя мимо, остановился бы, чтоб им полюбоваться. Наверно можно сказать, что во всём селе у одной Серафимы огород был в должном порядке, от того, что в это дело вмешался человек с познаниями, знакомый с наукой. Всё росло превосходно, а не то что кое-как брошенное зерно в землю прозябает себе, как придётся! Мы должны помнить разумную нашу русскую пословицу: «На Бога надейся, да и сам не плошай!»
Серафима видела, что её огород был совсем не то, что все другие; поэтому и она старалась по силам не плошать, и уже верила, глядя, как всё великолепно у неё росло, что и соберёт она за свои труды больше, чем другие, как ей и обещал Михаил Васильевич.
- Зайди, батюшка, зайди в избу, - сказала она, видя, что Михаил Васильевич собирается домой, - сегодня праздник, уж не то, что воскресный день. У меня ватрушка испечена, а я рада тебя, сердечного, хоть чем-нибудь угостить.
Он вошёл. Старушка Анфиса Дементьевна встретила его у самого порога в сенях, где всё было так хорошо прибрано, кадка с квашнёй, накрытая толстой холстиной, стояла в углу. Вилы, грабли, две косы и ещё кое-какие орудия и разная домашняя посуда расставлены и сложены были в должном порядке. В избе пол, лавки и стол, чисто вымытые, напоминали, что на дворе был праздник.
- Мухи одолели, - сказала Серафима. - Уж чего, родимый, ни единой-таки корочки в избе не держу, а они, окаянные, так и лезут. Одно спасение, что мухомором морим.
- Ну, мухи ещё не беда, а вот сердце радуется, что так у вас чисто, - отвечал Михаил Васильевич.
- Покойник муж приучил, ну, теперь уж самим любо. Оно точно, что изба смотрит повеселее, посветлее, как всё-то в ней прибрано, только на душе-то моей всё больно темно.
Учитель покачал ей головой с упрёком.
- Пора бы, Серафима, перестать тужить.
- Ах! Батенька, глубок у печали корень, я и сама не рада, - отвечала она со вздохом, но тут же побежала хлопотать с хозяйством и угостила Михаила Васильевича ватрушкой, и Степаше перепал порядочный кусочек.
И они отправились домой обедать.
- Видел ли ты, Степаша, - спросил у него учитель дорогой, - какая у Серафимы в избе чистота? Видел ли, что тараканов и в помине нет?
- Видел, дяденька, точно, что не водятся; значит, тётка Арина сама не знает, что говорит.
- Конечно, не знает. Чисто там, где хозяева за чистотою смотрят, где руки к порядку прикладывают.
Когда они воротились домой, Михаил Васильевич занялся делом у своего стола, а Степаша, сидя возле него на полу, захотел достать что-то с окна, сперва встал на колени, потом ухватившись крепко руками за подоконник, выпрямился и встал на обе ноги...
- Господи! - вскричал мальчик. - Никак я на ногах стою?..
- Стоишь, стоишь, - отвечал радостно учитель и вскочил со стула. - Поднял тебя, Господь, Степашенька! Какая благодать!
- Дяденька, я как лист дрожу, так рад, - сказал Степаша. - Уж не чудится ли мне? Нет, стою! Ох, хотелось бы перекреститься - только обе руки заняты.
- Слава Богу! - продолжал Михаил Васильевич. – Видишь, Степаша, услышал Господь наши молитвы. Теперь заживём мы веселёхонько…
- Дяденька, дай я попробую пройтись малехонько... помоги крохотку.
Михаил Васильевич поспешил исполнить его просьбу, поддерживая Степашу под руки, он, впрочем, чувствовал, что он стоял твёрдо, и можно себе представить, что происходило в сердцах их обоих, когда мальчик, передвигая ногами, стал подаваться вперёд.
- Маменька-то как будет рада. Она уж и не чаяла, что я справлюсь, - заметил мальчик. - Как же я буду прытко бегать, за всё то прошлое время наверстаю.
Он говорил так скоро, как будто едва успевал выражать мысли, которые толпились у него в уме, как будто он уже совсем был здоров.
И в крошечной этой горенке в эту блаженную минуту радость была такая великая, необъятная, что поневоле человек должен сознаться, что если ему Богом и посылаются иногда испытания тяжкие и трудные, то он же один может воздать за них такою наградою, которую ни высказать, ни измерить невозможно, потому что она и больше, и красноречивее нашего языка земного.
Михаил Васильевич глядел на мальчика, и глаза его были полны слёз. Он видел, что сбывались его горячие желания, он видел, что больные его ноги выздоравливали, и самое выражение его лица было такое счастливое, оживлённое, что невозможно было на него смотреть без искреннего участия.
В течение дня Степаша несколько раз вставал на ноги и, придерживаясь руками, около стенки переходил с одного места на другое, и всякий раз ему было веселее.
- Теперь я не дрожу так, - говорил он, - видно, попривык к своей радости. Али, может, и ноги становятся покрепче.
Вечером перед сном он молился, по обыкновению, вслух и повторял: «Отче наш» внятно, не спеша, как того требовал Михаил Васильевич, который, стоя возле него, следил всегда за его словами и за самым чувством, с которым мальчик молился.
Когда он дошёл до слова: «Да будет воля Твоя», то не вытерпел и, обратившись к учителю, сказал оживлённым голосом:
- Вот воля Божия и пришла, и опять хожу - ноженьки исцелели.
Михаил Васильевич поклонился ему в знак согласия, но продолжал молитву, громко произнося: «Яко же на небеси и на земли» и проч., и, когда они кончили, он сказал мальчику:
- Когда ты молишься, то помни, что стоишь перед Богом, поэтому стой с должным благоговением и не говори с другими; тогда только душе твоей молиться отрадно будет.
Мальчик поглядел на учителя, но не сказал ни слова. Он не очень понял его слов, как мы увидим далее.
Они легли спать. На радостях Степаша тотчас же крепко заснул, а Михаилу Васильевичу не спалось. Его радость и забота волновали. Степаша поправлялся видимо и несомненно. Но что ожидало его в будущем? Ужели, несмотря на его редкие способности, на ум, на необыкновенную любознательность, ему следовало возвратиться в убогую избёнку матери и там посвятить всю жизнь трудам грубым, которые не только никогда не подвинули бы его вперёд, но, напротив, заглушили бы, может быть, навсегда его любовь к познаниям, его желание научиться всему дельному и полезному.
Всё это вертелось на уме у Михаила Васильевича.
- А как быть? - думал он. - Бедной его матери и старушке-бабушке руки нужны - как же у них отнять их единую опору? Ему шестнадцатый год, он в работники поспевает! Как же мне действовать самому? Что советовать, как поступать? Степаша теперь в моих руках, как воск. Я из него сделаю всё, что хочу! Но что должен я сделать, вот в чём вопрос!
Любя мальчика, Михаилу Васильевичу так хотелось, чтобы он выучился читать и писать, а там и механике. Он ясно видел, что с его дельной головой из Степаши должен со временем выйти не только хороший, но, может быть, необыкновенной мастер. Он чувствовал, что он один мог приготовить мальчика к дальнейшему образованию - и все эти мысли так толпились у него в голове, что он поворачивался с боку на бок, и сон невольно бежал от его глаз.
- Надо бы, - продолжал он сам про себя, - вместо Степаши нанять Федосье Лаврентьевне годового работника, и то не на один год, на четыре, на пять! Шутка ли это? Менее тридцати рублей серебром никто и не пойдёт, и то какой-нибудь бобыль, у которого ни кола, ни двора нет. Я бы с радостью своих денег заплатил. Да ведь верных у меня всего на всё 120 руб. в год. А всё же надо нам будет двум и есть, и пить, и одеться... Тогда на двоих как бы хватило?..
Закрыв глаза, он лежал на своей кровати на спине и тихо правою рукою поглаживал себя, по лбу, как будто вызывая этим движением какую-нибудь светлую мысль ему и Степаше на помощь.
Эта светлая мысль вдруг пришла. Он вскочил с постели, зажёг спичкой свечку и сел к своему столу.
Надо сказать, что когда он был на службе в Петербурге, то ходил учить детей естественной истории в один богатый дом, г. Бронского, в котором сам барин и госпожа были очень добрые люди, всегда готовые помочь нуждающемуся человеку.
Михаил Васильевич, как ни был беден, но для себя собственно никогда, ни у кого денег и помощи не просил, часто нуждался в необходимом, но всё-таки перебивался кое-как своими собственными средствами. Ему случалось зимою зябнуть в истопленной комнате, случалось по неделям обедать один хлеб с квасом, случалось целые месяцы не пить по утрам его любимого чая, но знал про это он один, - и в его одинокой, уединённой жизни никто даже не заглядывал в бедную его душу, которая так кротко, безропотно переносила нищету, с её тяжкими, ежедневными лишениями.
В семействе Бронских он особенно полюбил барыню Елизавету Петровну.
Она была такая горячая на добро, что Михаил Васильевич, подмечая каждое движение её души, при всех удобных для того случаях, как-то невольно и скромно улыбался, отводил глаза в сторону, а седые его брови высоко приподнимались; и самая улыбка становилась живее и выразительнее; сам он как будто боялся даже взглянуть на молодую барыню, чтобы она не догадалась, как он искренно ею любовался.
Никогда не случалось, чтобы Михаил Васильевич попросил её похлопотать за бедного человека, и чтобы она отказала.
Даже когда муж её находил какие-нибудь затруднения, она умненько, без спора умела настоять на своём, и всегда знала, как облегчить даже и того, чью просьбу исполнить не было возможности.
У Елизаветы Петровны душа была ангельская.
Михаил Васильевич написал письмо, следующего содержания:

«Милостивая Государыня Елизавета Петровна!
Вы такая добрая, что я без робости решаюсь вам писать. Я знаю, что вы меня бранить не будете, а если бы это случилось, я всё снесу, только выслушайте, какое у меня до вас дело.
Вот уже два с половиною месяца, что я живу в моём родимом селе, живу, благодаря Бога, мирно, счастливо, и живу не один. Я взял к себе больного мальчика. Если бы вы его видели, Елизавета Петровна, то непременно его бы полюбили. Ему пятнадцать лет, и от испуга он не владел ногами; но Бог помог, и, несмотря на мои малые познания в медицине, мои лекарства его видимо облегчили. Он уже ходит около стенки, когда держится руками. Он выздоравливает, это уже несомненно. Вы можете посудить, какая радость и ему, и мне. С тех пор, как он живёт со мною, я удостоверился, что он мальчик совсем необыкновенный, такие у него способности к механике. Будьте же его благодетельницей, помогите мне дать ему должное образование. Вся беда в том, что у него мать вдова, которой нужны его руки для вседневной помощи. Надо их заменить работником, а годовой работник в здешних краях стоит 30 рублей сереб. в год. Ни у него, ни у меня этих денег нет. Я же, со своей стороны, берусь содержать и учить, пока не занадобится его отдать куда-нибудь в школу для дальнейшего образования и для лучшего изучения его любимой науки. Мне это ничего не будет стоить, я заниматься с детьми люблю, вы это знаете. Он о сию пору ничего не знает; но отрадно видеть, какое горячее желание в этом мальчике всему научиться. Неужели вы, такая добрая, допустите, чтобы его чудные способности заглохли в деревенской глуши? Я знаю, что у вас много денег выходит на добрые дела, но может быть тридцать руб. сер. в год лишних вас не испугают. Подумайте только, как они могут осчастливить целое семейство, и какой добрый исход должны принести в будущем, когда из бедного деревенского мальчика выработается человек дельный и полезный целому обществу.
Создать Степашу с его умной, способной головёнкой никто не может. Его создал Бог, - а воспитать и развить его способности могут одни добрые люди. В четыре или пять лет его образование может быть окончено. Ответ ваш прошу переслать по почте с пароходом общества «Самолёт».
Преданный вам Михаил Рыбников».
Он кончил письмо, тотчас же переписал его начисто, сложил, запечатал, положил в стол и опять лёг спать. Сон как будто его у кровати караулил - точно он его дружески обнял за благое дело. Не успел он сомкнуть глаз, не успел прилечь на свою подушку, как тотчас же заснул сладко и крепко. Ясно было, что его душа отдыхала, осенённая чистым крылом его ангела-хранителя.

© Copyright: Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой, 2017