Web Analytics
С нами тот, кто сердцем Русский! И с нами будет победа!

Категории раздела

История [4732]
Русская Мысль [477]
Духовность и Культура [850]
Архив [1656]
Курсы военного самообразования [101]

Поиск

Введите свой е-мэйл и подпишитесь на наш сайт!

Delivered by FeedBurner

ГОЛОС ЭПОХИ. ПРИОБРЕСТИ НАШИ КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ЦЕНЕ

РУССКАЯ ИДЕЯ. ПРИОБРЕСТИ НАШИ КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ЦЕНЕ

Статистика


Онлайн всего: 19
Гостей: 17
Пользователей: 2
bugsol33, Elena17

Информация провайдера

  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • АРХИВ

    Главная » Статьи » Духовность и Культура

    Мария Фёдоровна Ростовская (1815 - 1872). Крестьянская школа. Гл. 10.

    ГЛАВА X.

    Изба. — Заботы. — Письмо. — Новая будущность.

    Прошло три дня; Степаша занимался каким-то делом в огороде, когда издали увидел идущего к ним пономаря Антипа.
    - Поди ты, Степаша, - сказал он, подойдя к калитке, - посмотри, как ваши журавли в ограде куролесят. Ведь просто потеха! Точно танцмейстеры. Они учатся летать, что ли, или просто пляшут? Уж я не разберу - а ведь как весело скачут! Всё норовят, как бы через ограду махнуть, ну, а силишки-то ещё нет, вот и бьются без устали с самого утра - да толку мало.
    Михаил Васильевич и Степаша отправились вместе. Степаша шёл почти свободно, опираясь на руку учителя, хотя немного ещё и переваливался с одной ноги на другую.
    - Видишь, как твои ноги укрепились, - сказал ему учитель. - Я почти тебя не поддерживаю. Слава Богу!
    - С каждым-таки днём я хожу легче и свободнее, - отвечал мальчик. - Великая благодать! Дяденька, ну а как я совсем выздоровлю - а там что? Ты азбуке поучить меня обещал!
    - Не беспокойся... будешь здоров, и всё будет.
    Они подошли к ограде и, не входя в сад, стали глядеть издали на журавлей.
    - Видишь ли, Степаша, - спросил учитель, - как здоровый-то высоко прыгает? Вот как взлетит на ограду, так и поминай как звали.
    - Ну, а с другим что?
    - Другому нечего делать, как жить здесь. Но он, бедный, того не разумеет; всё будет рваться, как бы уйти или улететь. А вот выйди он только из ограды, и смерть ему неминуемая. И собака, и ребята... всякий его сейчас догонит.
    - Смотри, смотри, - вскричал со смехом мальчик, видя как журавль настойчиво добивался, чтобы взлететь повыше.
    Он ходил мерными шагами, как часовой; подымая голову, он как будто измерял пространство, и потом, взмахнув крыльями, легко и ловко приподнимался от земли, но, не достигнув ограды, снова прыгал в траву и начинал ходить опять взад и вперёд около стенки. Больной журавль присел к земле и смотрел на брата.
    В эту минуту высоко в небесах показались несколько летящих журавлей с жалобными криками. Стоило посмотреть, что сделалось с бедными пленниками в ограде? Они сейчас их увидели, быстро встали на ноги, засуетились, подняли головы и, провожая взглядом, следили за ними, покуда те не исчезли из виду.
    - Точно они наших-то зовут, - заметил Степаша.
    - И как чудны все эти законы природы, - продолжал учитель. - Свой своего издали узнает. Небось, не ошибутся. Если бы летели вороны или другие птицы, наши журавли и глядеть бы на них не стали, а тут сейчас захлопотали – видно, так и тянет их к своим.
    - Всё же, дяденька, вот их два брата - один другого не жалеет, не видит, что он без крыла, не хочет с ним пожить, а всё норовит, как бы скорее самому улететь.
    - Да, Степаша, где надо любить другого больше, чем себя, тут изо всех тварей один человек может это почувствовать и уразуметь. Поэтому, человек и выше стоит всякого животного. Между людьми брат за брата, пожалуй, душу положит. Между скотами этого никогда не увидишь. Природа вложила любовь очень горячую матерям животных. Часто мы видим, что мать до смерти защищает своих детёнышей, но только покуда они малы и слабы, а как вырастут, никто за них не заступится, и каждый должен защищать себя сам. Не так совсем между людьми: мы беспрестанно нуждаемся в помощи друг друга. В нуждах ли, в болезнях, в горе ли, человеку одному дано высокое чувство, не жалея себя, помогать другому. Вот ты очень хорошо сказал про журавлей. Их два брата, попали они к нам в плен; положим, что это два человека, один тяжко изувечен... хоть без руки, хоть без ноги. Но попали они к людям добрым, их и холят, и берегут. И рады бы сейчас отпустить, да больного жалея, говорят: «Поживите с нами: что можно, всё сделаем, чтобы усладить ваше житьё на чужой стороне; тебе же, убогий, не дойти до места, тяжела дорога, не вынесешь, умрёшь на пути». Больной бы отвечал: «Спасибо, братцы, тяжко жить вчуже, но всё же спасибо за ваше добро, и стал бы просить брата: ты здоров, иди с Богом, оставь меня одного горе мыкать, далеко от родного края». А тот, любя его, сказал бы ему: «Нет, брат, не брошу я тебя между чужими, не расстанусь с тобой; нас всего двое, я и сам без тебя пропаду, осиротею. Вместе о сию пору жили, вместе и теперь проживём, как Бог велит. Без брата родного мне ничто в свете не взмилится». И остались бы они на чужой стороне, живя друг для друга, и тёплая их взаимная дружба утешала бы их, как только она одна может утешить человека на земле. А птицы, а звери дружбы такой не поймут: Бог дал человеку душу бессмертную, которая чает, что за добро Господь воздаёт ещё наградою высшей, и потому делает добро даже и тогда, когда ещё сделать легко. Например, здоровый брат вместо того, чтобы пить, есть и веселиться, нянчится часто с больным братом день и ночь. Ты заметь, Степаша, на это никакая тварь не способна.
    - Так, так; я даже никогда не видал, чтобы собака, или кошка, или хоть лошадь - поделилась бы добром с товарищем: из одной чашки станут есть, пожалуй; а всё же не уступят, ни за что-таки, одна другой всю свою долю.
    В эту минуту здоровый журавль добился своего и вспорхнул на угловую башенку ограды; он оправился, отряхнулся и, оглядевшись на все стороны, тотчас же слетел на улицу и по тропинке отправился большими своими шагами к реке, не взглянув даже на бедного осиротелого брата. А этот, напротив того, как будто почувствовал, что с ним расстаётся, вытянул длинную шею, наклонил головку на бок и между балясинами ограды заглядывал ему вслед, покуда тот не исчез за амбарушками. Михаил Васильевич и Степаша заметили даже, что он вздохнул очень глубоко.
    - Бросил-таки, - сказал мальчик с упрёком, махнув рукою на беглеца. - Экой какой!..
    Потом он поспешил в калитку, подошёл к больному журавлю, стал гладить его шею, целовал под крыльями: так жаль ему было его бедного; а другого уже и след простыл.
    - Может быть, и в самом деле вздохнул он от того, что брат ушёл на волю: ему через ограду не перелететь, вот и тоскует, - сказал учитель. - Почём знать? Пожалуй, и птица может вздохнуть от печали?
    - Дяденька, выпустим его, ты говоришь, что он и у нас околеет, значит всё равно пропадать, а всё же лучше на воле, - сказал мальчик. - Позволь, я ему калитку отворю.
    - Пожалуй, выпусти, чего мне жалеть? Его только жаль...
    Не успел Степаша открыть калитку, как журавль тотчас же в неё вышел и тою же самою дорогою, что брат, отправился к реке.
    - Прощайте, голубчики, - сказал, шутя, Михаил Васильевич, - доброго пути, - продолжал он, снимая им в след шляпу.
    Когда они возвратились домой, Василиса подала своему хозяину большую посылку, зашитую в толстой холстине.
    Это была азбука Золотова, Священная История, арифметика и другие учебники. Михаил Васильевич ожидал их, но, не желая обнадёжить Степашу прежде времени, особенно прежде удовлетворительного ответа от Елизаветы Петровны, он её положил, не развёртывая, в шкаф, и только что хотел было приняться за дело, как на улице, издали послышался и шум и крик.
    - Что там? - спросил учитель.
    В эту минуту вбежали к нему на крыльцо Леонтий и Гриша.
    - Что там, ребята? - повторил Михаил Васильевич.
    - Да всё шумит дядя Пахом. Вчера был праздник, вот он и пролежал хмельной весь день на печи, да и сегодня никак не проспался. Хозяйку побил, кричит, блажит... Она кинулась жаловаться братьям. Те, значит, вступились, и такая вышла драка, что и теперь не разберут.
    - Что толковать с пьяным человеком? Известно, ему море по колено, его бы уж не трогать!
    - Сам задевает... Сам так и лезет на драку, - отвечал Леонтий... - Сначала-то, правда, было смешно, всё пел песню на всю улицу, да пел-то совсем сиплым голосом... и на обе стороны так и раскачивается, а его же ребятишки смотрят и помирают со смеху - известно, смешно! А он, как увидел, да как кинется на них с палкой... Они бросились на двор, а хозяйка выбежала унимать... сперва, как следует, добрым словом, а там, видит, не берёт... ну, его ругать и чёртом-то, и дьяволом, и лешим косматым: вот уж он и взбесился...
    Слушая этот грустный рассказ, Михаил Васильевич печально покачивал головой.
    - Что же теперь с ним сделали?
    - Ну, связали, да в избу отвели, а он то и дело кричит: «Не подступайтесь, убью, убью до смерти!» Ведь так разозлился, что страшно на лицо глядеть, точно зверь какой!
    - Оно и действительно так! Какой он теперь человек? Ни разума, ни сознания: хуже всякого зверя. Зверь знает, за что злится, а поди у него спроси.
    Покуда они разговаривали, ребятишки целою кучей собрались около крылечка. Все они были под влиянием драки мужиков, и каждый толковал и рассказывал по-своему.
    - А бедная Прасковья Сергеевна просто на всю улицу воет. Уж правду сказать, какое ей житьё? Ребят полная изба, а хозяин как запьёт, так хошь пропадай.
    - А так, как не пьян, хороший он, что ли, человек? - спросил учитель.
    - Бог его знает.
    - Вот его родной племянник, - сказал Гриша, указывая на мальчика лет тринадцати, - у него спросить можно.
    - Ничего, - отвечал тот, - как не пьян, так смирный; на работу лихой, ведь этим-то тётка Прасковья и горюет. С его головой, да руками, им бы надо богатеть. Прежде с ним этого не бывало. Он и солью торговал, и другим ещё кое-чем, и пчёл у них никак двадцать пеньков было, а потом и лошади всегда в извозе ходят. А он, что было барышей, всё на той неделе в кабак стащил. Вот сказывали, что куда поедет, большущий крюк сделает, чтобы мимо кабака не проезжать, а там, Бог его знает, как так выйдет, а смотришь - всё же в него попал... Первое, что домертва напьётся, да ещё и за пазухой штофчик домой привезёт, и уж тогда несколько дней с него ничего и не спрашивай...
    - Экое горе! - заметил учитель.
    - Правда, что горе, - отвечал мальчик, - а пособить нечем...
    Дети продолжали между собою болтать, забыли и Пахома, и бедную его жену Прасковью, а Михаил Васильевич, глядя на реку, не переставал ни минуты о них думать. Жаль ему было всего этого семейства, которое пропадало от пьянства хозяина. Он так задумался, что не замечал даже, какая живописная картина расстилалась у него перед глазами.
    Целые гурты расшив на белых и громадных парусах, подымаясь по ветру против течения одна за одной, подвигались могучею грудью, как белые лебеди. Они так красиво поворачивали из-за угла, скользили плавно, гладко, как по полу! Расшиву не шелохнёт, не колыхнёт: не похоже, что вода несёт такую громаду. А там издали бежит пароход; его дымок белою струею ложится на бок, и он бойко обгоняет её и гордо оставляет далеко за собою. Тут же видишь: рыбачьи лодочки едут с промысла домой. Иной рыбак вырубил кудрявую берёзку, воткнул её вместо паруса и, сложив руки, смотрит, как ветер плавно несёт его лодочку прямо к песчаному берегу. Далее, целый ряд необыкновенно красивых белян, которых и назвали так, потому что на них нет ни одного тёмного пятнышка. Они нагружены только что напиленными досками и сами сделаны из свежих досок.
    Красива Волга, в добрый час, - надо сказать правду, - как большая дорога: столько разных судов идут по ней и вверх и вниз: тут крутой её берег, с селениями и церквами, лесами и оврагами, с зелёными пашнями, песчаными косогорами... Наглядеться так не наглядишься, налюбоваться, так не налюбуешься - так всё это хорошо!
    Никто более Михаила Васильевича Волги не любил, никто более его ею не восхищался, да в эту-то минуту его добрая душа была занята бедными людьми, которым трудно было помочь, а помочь было надо, и все-то он вертел у себя на уме:
    - Да как же быть? Грешно бросить людей, когда видишь, что они погибают.
    Семейство Пахома действительно погибало.
    Дня три после этого, как только закатилось солнце, в золотые сумерки, как их очень справедливо называют в июле месяце, Михаил Васильевич шёл по селу; весь народ был ещё на жнитве, и кое-где только возвращались с поля работники с серпами домой.
    Идёт он и видит у одной избы, под окошками на лавочке, сидит мужик, весь обвязанный. Он к нему подошел и ласково спросил: здоров ли он?
    - Какой здоров, сударь, - отвечал мужик, - всю голову разломило и в горле пересохло.
    Подойдя ближе, Михаил Васильевич заметил, что всё лицо его было в синяках.
    - Ты, верно, расшибся? - спросил он.
    - Что греха таить, - отвечал крестьян. - Хмелен был…
    - Никак это Пахом? - подумал учитель.
    - Своих рук не держал, - говорил откровенно крестьянин, - в голове-то больно шумело... Ну, а потом пришлось и самому похлёбку расхлёбывать... Ох, ох, ох!
    Он опустил голову и, почёсываясь, глубоко вздыхал...
    Видя, что мужик очень огорчён, Михаил Васильевич не хотел с ним и речи заводить о прошлой драке, чтобы не прибавить ему печали.
    - Вот я слышал, что у тебя никак пчёлки водятся, - продолжал он, желая найти предлог для ближайшего знакомства.
    Он надеялся найти более удобный случай, чтобы попробовать, нельзя ли его как-нибудь от пьянства отвратить.
    - Благословил Бог, - отвечал Пахом, - нынче посчастливилось... Роятся очень хорошо.
    - Кто же у тебя за ними присматривает?
    - Старик отец; он на пчельнике всё лето так и живёт. А вам на что?
    - Да вот и у меня свой есть улей, да больно ослабел, надо бы подкрепить молодым ройком...
    - Знаю, знаю, - отвечал мужик, - это бывает, точно... Не подкрепить, так он пропадёт.
    Михаил Васильевич сел с Пахомом рядом и стал разговаривать о пчёлах, не показывая и вида, что другое было у него на уме.
    Пахом очень охотно отвечал; так проговорили они с час, в эту пору три сына Пахома пригнали из табуна лошадей, мальчики были славные, да и лошади хороши; потом воротилась и хозяйка. Она была красивая баба лет тридцати, свежая, румяная... Только не весело поклонилась она Михаилу Васильевичу.
    Она жала одна, а муж её просидел на лавочке, не двигая пальцем; видно, досадно ей было на него.
    - Здравствуй, милушка, - сказал Михаил Васильевич, - что, как жалось?
    - Жалось хорошо, - отвечала она отрывисто, - только больно плечи трещат, устала, - и, не сказав больше ни слова, вошла в избу.
    В избе послышался плач двух детей, и минуты через две девочка лет десяти вышла на улицу.
    - Тятенька, иди, что ли, ужинать, - сказала девочка.
    - Всё это твои ребята? - спросил Михаил Васильевич Пахома.
    - Мои, да двое ещё маленьких в избе, всего шесть человек.
    - Ну, брат, помоги тебе Господи вырастить такую кучку, - и, распростившись с Пахомом, Михаил Васильевич пошёл домой.
    С этого самого дня он зачастую заходил к Пахому, да и Пахом сам при всяком удобном случае находил удовольствие прийти к нему посидеть и побеседовать, а всё же о пьянстве не было у них и речи. Мужик был исправен, деятелен, и не было слышно о нём ничего дурного.
    Раз как-то вечером Михаил Васильевич собирался куда-то идти, как пришёл Пахом и встретил его на пороге.
    - Батюшка, я к тебе, - сказал он, - хотелось бы о деле потолковать, или тебе некогда?..
    - Иди, иди, всегда рад гостю, - отвечал учитель.
    Степаша тут же поодаль сел, прислушиваясь к разговору.
    Только лишь они расположились на лавочке у крылечка, Пахом снял шляпу, положил её на колени и убедительным голосом сказал:
    - Полечи меня, родимый.
    - А что у тебя болит?
    Он глубоко вздохнул, тряхнул головой и проговорил тихо:
    - Люблю выпить.
    - Как, Пахом, неужели ты думаешь, что это болезнь?.. Что ты, Бог с тобой! Люблю выпить и я...
    Мужик на него вытаращил глаза.
    - Вино - вещь хорошая, здоровая, добрая и для вашего брата, труженика, полезная...
    - Ох, родимый, что ты это говоришь!.. Губит оно меня совсем.
    - Ты сам себя, любезный, губишь... И не сваливай на другого свою вину. Хлебом ржаным и то можно объесться и как собаке околеть. Хлеб ли в том виноват? Не вино худо, а худо пьянство.
    Мужик, не ожидая такого оборота речи, молчал.
    - Значит и пособить нельзя? - спросил он с огорчением.
    - Как нельзя? Всегда можно, - отвечал весело учитель. - Только не надо искать лекарства от какой-то болезни, надо просто разобрать, что это такое пьянство? Отчего оно дурно и вредно? Видал ли ты когда пьяного? - спросил он у мужика.
    - Чего уж? Видал себя самого, не то уж что кого другого.
    - Ну, а я тебя пьяным, слава Богу, не видывал и за то, может быть, так и люблю; нельзя, чтобы к пьяному человеку не почувствовать омерзения. Ты не думай, что ты себя видел! Пьяного только трезвому со стороны видно. Пьяный сам не человек; пьяный отвратительное животное, и нет в нём ни совести, ни чести, ни разума, ни единого-таки чувства человеческого. Пахом, страшно подумать, пьяный может быть омерзением и жене, и детям, и отцу, и матери! Чем тогда беде помочь? Ну как хозяйка-то вдруг да возненавидит? Кто раз разлюбил, того верёвкой снова не привяжешь... Сердце - вольная птица, силой не возьмёшь. Гадок сделается человек, и ничто в свете его любить не заставит. Да, пожалуй, жене-то и Бог простит; зверя любить нельзя! Вот она, первая тяжкая беда от пьянства. Ты говоришь, что за тобой водится этот грех; а люблю я тебя... Верить не хочу...
    - Есть, есть, - повторил мужик, - и совестно признаться, а всё же лгать не хочу.
    Он с сокрушённым сердцем опустил голову.
    - Послушай, друг, мерзость мерзостью, а ещё - вот что: пьяный сам себе могилу роет. Нельзя долго жить тому, кто много пьёт, нельзя ему и здоровым быть. От горячего этого напитка, не в меру употребляемого, вся кровь может сгореть, вся внутренность почернеет, и пропадёт человек во цвете лет.
    - Слыхал, что так, батюшка...
    - Кто же себе враг? Подумай ты только, Пахом. Всё это тогда бывает, когда человек напивается до одурения... Вот она мерзость-то. Свинья наестся до отвала, и на ту гадко смотреть. Как же человеку пьяному не опротиветь? Но всего этого ещё мало. Пьяница себе враг, а для семейства - разбойник... губитель... Он грабит жену, детей, он всё тащит в кабак. Он разоряет дом, и по брёвнышку разваливается тот самый тёплый уголок, который Богом вверен его попечению, покуда дети не вырастут. Что бедной жене тут делать? Топор ей не по силам. Пропадёт горькая женщина, кляня свою ненавистную долю! Она бы рада горю пособить, да чем? У пьяницы сегодня барыши ушли в кабак, завтра и нужные деньги поехали, а там, смотришь, и кафтан, и полушубок... всё у целовальника осталось... И еле ещё живого хозяина лошадь домой привезла...
    - Спаси и помилуй Господи от такой напасти, - сказал Пахом и медленно перекрестился.
    - На Бога надейся, да и сам не плошай, - продолжал Михаил Васильевич.
    - Так у тебя батюшка, никакого-таки снадобья нет? - спросил мужик.
    - Нет, брат, тут снадобье не поможет. Взгляни ты на себя, во всём нужна твоя собственная воля: посеять ли, сжать ли, продать ли, купить ли!.. Захотел и сделал. Верь ты честному слову моему, Пахом, человеку на то воля и дана, чтобы он добивался того, другого. Так и с вином. Скажи себе: пьянство то же, что воровство, то же, что злодейство... грабительство... не хочу пьянствовать, и душа твоя встрепенётся: она теперь грешно спит... и бросишь ты пить, опротивеет тебе разгул, и будешь ты на вино смотреть без греха, без соблазна...
    Пахом смотрел на Михаила Васильевича с неимоверным удивлением. Правда, будто что-то светлое его вдруг озарило. Ему вдруг стали понятны ясные слова, которые сыпались из тёплой души доброго человека, с такою любовью и твёрдостью, для его пользы и добра. Степаша, хотя был и ребёнок, но и он чувствовал себя под влиянием этого недетского разговора. Он ловил каждое слово, каждое движение учителя и самого крестьянина. Если, может быть, их беседа была ему и не совсем ещё по летам, но пьянство в деревнях такое ужасное зло, он столько раз видал грустные и тяжкие его последствия, ещё так недавно драка этого самого Пахома с другими мужиками на улице так взволновала всех детей села Высокого, что всё его внимание было приковано невольно, и он не сводил глаз с разговаривающих.
    - Как же мне смотреть на вино без греха и искушения? - спросил Пахом. - Научи, родимый!
    - Смотри так, как ты смотришь на нож; ты знаешь, что им можешь сделать зло, а делаешь одно добро. Смотри, как ты смотришь на всё съестное. Всё тебе дано Богом, но всему надо меру. Купи себе вина, положи в день выпить рюмочку, а там спрячь штофик в сундук, привяжи ключ от сундука на крест, чтобы искушение тебя не одолевало. Дай себе слово, что по кабакам ездить не будешь... Несколько раз на день припоминай, чего ты хочешь добиться, и верь мне, Пахом, добьёшься... Бог в помощь тому, кто хочет добра.
    Лицо Пахома просияло, он весело тряхнул головой и сказал:
    - Ну, быть по-твоему... Что Бог даст, а я даю зарок.
    - Зачем зарок, зачем? Пахом, тебе повторяю, рюмка вина полезная, брат, вещь...
    - Нет, родимый, так легче! Нет её в доме, так и не хочется... а как штофчик близко... вот оно и искушение-то. А уж этот рыжий пёс Висариошка грошика с меня не сдерёт.
    Висарюшка был хитрый целовальник ближайшего кабака.
    Поговорили они ещё с полчаса весело, откровенно, и Пахом отправился домой.
    - Укрепи тебя Бог в твоих добрых решениях, - говорил ему учитель. - Верь, любезный, никто нас не одолеет, когда Бог за нас. А Бог за нас во всех наших честных намерениях и делах.
    Быстро бежали длинные июльские дни. Село Высокое кипело деятельностью, и с уборкою хлеба все были на ногах с утра до вечера. Михаилу Васильевичу одному казалось, что дни медленно проходили: так велико было его нетерпение получить ответ на письмо его к Елизавете Петровне.
    Он всякий день отправлялся сам на пристань парохода узнавать, нет ли к нему письма, и всякий раз грустный и задумчивый возвращался домой…
    Он чувствовал, что держать Степашу долее у себя было недобросовестно. Мальчик совсем поправился, но грустно ему было отнять у него надежду на образование, которого он так горячо желал; а какое же образование могло и быть в жалкой избёнке Федосьи Лаврентьевны?
    Степаша, как ребёнок, не отгадывал причины задумчивости учителя; но, чувствуя себя счастливым под его добрым покровительством, ничего не желал, ничего не просил и весёлыми своими песнями с утра до вечера оживлял их тихую жизнь.
    Известно, что в страду, то есть в июльскую рабочую пору, тишина и спокойствие, царствующие во всякой деревне, едва-едва нарушаются играми самых маленьких ребятишек, потому что - кто чуть побольше, все за делом в поле. В этот год урожай был великолепный, и время терять было некогда.
    Ребятишки не сбирались даже по вечерам к Михаилу Васильевичу слушать его рассказы и поучения, и потому жизнь его проходила однообразнее и тише, да и его собственные заботы с новою избою и устройством целого хозяйства, при скудных его средствах, немало его беспокоили.
    Дело это непременно нужно было осенью же привести к концу. С уборкой хлеба амбар, в котором он жил, нужен был старосте, и отлагать своё перемещёние далее сентября было невозможно.
    А в кошельке лежалых денег было очень немного.
    Возлагая свои надежды на Бога, он непрестанно между тем и сам себе помогал, чувствуя, что, кто сидит сложа руки, тому не за что и на Божью помощь надеяться.
    Он купил избу, совсем срубленную из хорошего, сухого леса и уговорился выплатить за неё в три срока. Перевез её в село Пахом. Человека четыре плотников, за условленную цену, взялись окончательно сложить её, поставить и отделать тотчас по уборке хлеба.
    Жерди для забора вокруг двора и огорода с июня месяца лежали уже заготовленные в куче, и Михаил Васильевич придумывал и даже пробовал, как бы удобнее и прочнее было их поставить и укрепить.
    Мох и пакля для проконопатки нового жилища также были припасепы, но всё это делалось с большими затруднениями: у него лошадки своей не было, поэтому всё стоило денег, и он очень боялся, как бы не запутаться с платежами.
    Честен только тот, у кого есть деньги, потому что с той минуты как человеку нечем платить за его потребности, он поневоле становится бесчестным в глазах того, кому не платит.
    Чтобы были деньги, необходимо всякому добросовестно рассчитывать свои доходы с потребностями и платежами, и помнить, что то только может радовать и утешать в окружающем нас благосостоянии, на чём не лежит долг и наша собственная неисправность.
    Честный человек может замучиться, зная, что он и тут и там должен, а что заплатить ему нечем. Поэтому Михаилу Васильевичу ещё труднее было, чем другому. Он в тридцать пять лет, что прожил в городе, привык ко всем удобствам городской жизни; с устройством собственного дома ему хотелось, чтобы и рамы были получше, и стёкла почище, чтобы со двора был сток воды на улицу и много других требований, на которые надо было рассчитывать до последней копейки.
    Он сам себя беспрестанно умерял и говаривал, покачивая головою:
    - Нет, брат любезный, это будет жирно, не по карману. Ты в богатые-то и не заглядывай, а по одёжке протягивай ножки...
    У Михаила Васильевича было рублей восемьдесят серебром, сбережённых на покупку избы. Из них он издержал частицу, чтобы при переезде в деревню запастись кое-каким нужным платьем и бельём. Кроме этих денег у него было пенсии 120 руб. в год, да ещё случались деньжонки, не всегда, однако, верные, которые он получал за свои статьи по естественной истории из редакции одного современного журнала.
    Из этого небогатого состояния он не мог себе позволить на десять рублей выйти, и потому все малейшие подробности расхода записывал аккуратно в свою книжку и берёг каждый гвоздик, каждую петлю для сооружаемой избы.
    Но так как мы богаты или бедны только в сравнении с другими, то Степаше казалось, что учитель его устраивается на богатую руку, и после жалкой и грязной избёнки его матери в черне построенная изба Михаила Васильевича казалась ему богатым помещёнием.
    - Знатная изба! - говорил мальчик, обходя ее кругом. - Экая благодать - такая изба: и новый забор, и новые ворота! И место какое большое! Я чай, у дяденьки и скотина будет и лошадки.
    Мальчик всё хозяйство мерил на свою крестьянскую руку и не понимал, что Михаилу Васильевичу ходить за лошадью, за скотиной было уже не по силам. Он давно отстал от крестьянского быта, и в его лета трудно было бы за него снова приниматься. Он даже очень мало мечтал о приобретении собственности, покупая избу; а гораздо скорее хотел запастись на старость скромным и покойным уголком. Его жизнь была отдана другим целям, гораздо более возвышенным.
    Каждый мужик живёт с надеждой что-нибудь нажить для семейства, оставить кое-что детям.
    У Михаила Васильевича ни одного такого желания не было, да ему некому было бы своё имение и оставить! Он жил - любя Бога, и в этой любви видел единственную цель своего существования. Эта самая высокая любовь обратила его сердце и к детям, он почувствовал, что, направляя их к добру, он сеет дорогую пшеницу, которая может принести плод сторицею и доставить ему, собственно, несравненное ни с каким богатством вознаграждение.
    Если всё около своей новой избы он устраивал с порядком и даже с некоторым щёгольством, то это было из любви к порядку и ко всему прекрасному. Ему весело было налаживать свою скромную жизнь к лучшему, к удобному. В этом было невольное стремление образованного его ума: ему душно и неловко жилось в беспорядке и нечистоте.
    Со шнурком и колышками в руках он с помощью Степаши размеривал около избы землю, работал усердно, без устали, и всё приходило в должный порядок. Изба стояла лицом на реку и смотрела на неё тремя своими лицевыми окошечками, под которыми Михаил Васильевич намеревался разбить палисадник.
    Ему весело было думать, что тут, под его глазами, будут цвести - ночная красавица, душистый горошек, ноготки, анютины глазки и любимая его резеда.
    - Ты кроме полевых цветов других не знаешь, - говорил он мальчику, - а какие есть дивные! Если приведёт Бог видеть, то тут их разведём, иные вот как есть, точь-в-точь блюдечки. Их зовут ночная красавица. Солнышко сядет, а она развернётся, да как мило, как нежно, с какими яркими, а вместе с тем мягкими красками. Другая, вот хоть бы резеда, так себе - мохнатенькие зелёненькие кисточки, а запах такой сладкой, всё бы её нюхал и к губам прижимал. А есть и не душистые да такие милые, что не налюбуешься. Хоть бы анютины глазки, точно глядят, и глядят-то как-то грустно и задумчиво, так что и на тебя самого заветную думу навевают.
    Как-то под вечер они работали в своём огороде, когда пришла женщина и спросила Михаила Васильевича. Она принесла в деревянной чашке десятка два яиц и накрытого платком петуха. Это была Прасковья, жена Пахома.
    - Ты что, голубушка? - спросил её Михаил Васильевич.
    - Батюшка, - сказала женщина, низко кланяясь, - я тебе гостинца принесла. Хозяин мне всё пересказывал, как ты хорошо его ублажал, и как его в сердце словно ножом укололо. Ведь он у меня хороший человек и умом, и на всякое тоже дело. А сглазил его недобрый глаз, и вдруг пришла такая напасть, запил, да запил! Ну, что ты будешь делать? Теперь вот, говорит, как рукой сняло... Ты, верно, что поворожил, и опять он по-прежнему на всё горазд: спасибо, родимый, век буду за тебя Богу молить!
    - Эх, голубушка, о какой ворожбе ты говоришь? Точно вы Чуваши, верите всякому колдовству! А ничего тут нет удивительного. Я же тебе говорю, никто твоего хозяина не сглазил. Были у него лишние деньги, случилась оказия, подвернулся ловкий целовальник, вот и всё тут. А на первом шагу мало кто устоит! Раз погулял, и другой захочется... Не грешите же вы, Бога ради; ты, милушка, и мужа твоего не смущай, говори по совести, что он один виноват: захочет, и никто-то его не сглазит, никто его не опоит. Чего мне было ворожить, я ему, как перед Богом, только правду говорил... Всякая ворожба глупость, вздор...
    - Так, так, родимый, да как же мне не подумать, что с глазу: ведь хозяин-то всегда был исправный, а тут точно вдруг его кто с пути сбил.
    - Сам себя сбил, разве это не бывает сплошь и рядом? Ну, да что и говорить, слава Богу, он никак образумился, и как сам провинился, так сам и поправится.
    - Всё же тебе, батюшка, спасибо, - говорила крестьянка. - Прими же мой гостинец.
    - Ах, милая, совестно мне; я ж ничего и не сделал: какая тут благодарность?
    - Пусть петушок мой у тебя по двору гуляет, ну, а яички скушаешь... - продолжала женщина.
    Она развязала свой платок, и выпустила петуха, который так и вспорхнул с радости, что вырвался на волю. Нечего было делать, и подарок пришлось принять, что всегда было тяжело для Михаила Васильевича, который не так понимал добро, но видел, что в деревне приходилось по пословице: «С волками жить – по-волчьи выть».
    Простые эти люди не могли его понимать, и следовало приноравливаться к их с издавна принятым обычаям, чтобы их же не оскорблять отказом.
    Степаша, со своей стороны, очень потешался петухом.
    - Дяденька, - говорил мальчик, - надо только курочек завести, чтобы ему скучно не было. Вот тебе и прибыль на будущее твоё новоселье. Мы в новом дому всего заведём...
    Прошло ещё дней десять; Михаил Васильевич начинал сомневаться в успехе своей просьбы к Елизавете Петровне, и с каждым днём ему становилось грустнее.
    Он, сам того не замечая, так крепко привязался к Степаше, что при одной мысли с ним расстаться - тяжело было у него на душе, и он поневоле задумывался.
    Во всю его жизнь счастье ему не улыбалось, не знал он с младенчества ни отца, ни матери, жил всегда один-одинёхонек и вперёд знал, что умрёт, и никто не проложит тропинки к его могиле. А как обстоятельства ни ставят человека в сиротское уединение, его душа всё-таки стремится привиться к кому-нибудь исключительно, полюбить так, чтобы любимый человек был тут перед глазами, чтобы можно было с ним разделять и радости, и невзгоды, чтобы ежечасно было кому поверить, что думаешь, что чувствуешь.
    Тут судьба дала ему вдруг на руки этого больного мальчика; Бог помог его излечить; привязался он к нему - как только можно привязаться к ребёнку с такими необыкновенными способностями. Но со всем этим, несмотря на горячее желание ему добра, он должен был однако сознаться, что сам по себе на волос не мог быть ему полезным... Все эти мысли поневоле навевали на него молчаливую тоску, и он задумчиво похаживал взад и вперёд по улице села.
    - Дяденька, - сказал ему как-то Степаша, когда он только что пришёл домой, - Серафима прибегала, велела сказать, что у неё в огороде много ягод поспело, но что обирать их ей некогда. Она всё в поле. Вот она и просит: не пойдёшь ли ты сам побрать, да покушать?
    - Пойдём, - сказал учитель.
    Они отправились.
    - Зайди в избу, попроси деревянную чашку у Анфисы Дементьевны, - заметил Михаил Васильевич Степаше, когда они поравнялись с жилищем вдовы.
    Анфиса Дементьевна сама к нему вышла и, подавая чашку, которую она наскоро вымыла, сказала:
    - Сама пошла бы посбирать, да слепа, а ребят не пускаем, всё оберут сразу, народ глупый.
    Они вошли в огород: земляника поспевала, и множество ягод было уже совсем алых и очень крупных. Меньше, чем в полчаса, они набрали целую чашку.
    - Кушай, родимый, кушай, - говорила старушка,- твои старания, твоя и прибыль.
    - Нет, Анфиса Дементьевна, мы вот что сделаем: теперь спелая ягода дорога, сейчас пароход сверху прибежит, пусть Степаша снесёт чашку на пристань, я знаю - возьмут, и посмотри, что и заплатят хорошо.
    - Когда не возьмут, кормилец, да Серафиме хотелось тебя угостить.
    - Нужды нет... а полтинник лишний - не помеха; ей же на ребят пригодится.
    Они спустились к берегу; пароход бежал уже близёхонько, и народ со всякой всячиной спешил разложить тут же на горе, кто что принёс: и молоко в горшках, и рыбу вяленую, и печёные яйца, и живых раков, и калёные орехи и хлеб, и булки, и лук, и селёдки, и всякое варёное мясо.
    Степаша стал тут же со своими ягодами, на которые все любовались, даже из пришедших мелких торговцев.
    - Экие ягоды, - сказала торговка луком, - верно, из господского сада, все на подбор.
    - Я таких ягод не видывал, - продолжал мальчик, который, поставив свой ящик со спичками на землю, наигрывал что-то потихоньку на гармонике, а сам всё заглядывал Степаше в чашку.
    Пароход пристал. Тут запасался он дровами; множество пассажиров высыпало погулять по берегу.
    Какой-то барин, щёголь, так и наткнулся на ягоды Степаши.
    - Ах, какая чудная земляника! Что за неё хочешь? - спросил он.
    - Саша, - крикнул барин мальчика в пажеской курточке и кепи, который тут же суетился в толпе, - неси мамаше, - и отдал ему чашку.
    - Чашку пожалуйте назад, - кричал Степаша. - Чашку, чашку, - повторял он, показывая рукою, что он тут ждёт.
    Барин вынул целковый и ему отдал.
    - У меня сдачи нет, - сказал Степаша.
    - Бери все, благо дают, и у меня, брат, мелких нет. Я сейчас за твоей чашкой сам схожу, -  продолжал он и отправился на пароход.
    Минуты через две пажик прибежал и принёс обратно чашку, а Степаша глазам своим не верил, что барин за чашку земляники дал рубль серебра.
    Он только что хотел всё это рассказать Михаилу Васильевичу, как увидел, что он о чём-то очень живо разговаривал со сторожем конторы пароходной, и в эту самую минуту почтальон, разбирая свою сумку с письмами, подал ему письмо. Михаил Васильевич почти его выхватил у него из рук и без оглядки отправился в гору.
    - Дяденька, - крикнул ему Степаша, - послушай-ка, что я тебе расскажу.
    Тот, ничего не слушая, большими шагами летел вперёд.
    - Погоди меня маленько, я за тобой не поспею, - кричал мальчик. - Не слышит, - продолжал он, махнув рукой, - ведь я думаю, он и сам не чаял, что за ягоды дадут целковый! Поди, целковый? Вот удивится Серафима. Пожалуй, не поверит, ей-ей не поверит.
    Он тихо шёл в гору, а Михаил Васильевич, не переводя духу, по самой ближней тропинке почти бежал к себе домой. Он по дороге распечатал письмо, но был в невыразимом смущении: сердце его сильно билось, как от внутреннего чувства, так и от быстрой ходьбы, и читать его он никак не мог. Прибежав к своему крылечку, он присел на лесенку, обтёр пот, который градом с него катился, откинул свои густые волосы назад, взял письмо и, прижав его к груди, сказал сам себе:
    - Ну, что-то Бог даст!
    Никогда за себя собственно у него душа так не трепетала.
    Вот, что писала Елизавета Петровна:

    «Благодарю вас за письмо, благодарю, что доставляете нам случай сделать доброе и благое дело. Мы с радостью готовы платить за вашего маленького механика в течение пяти лет. Мы вас знаем и потому уверены, что он заслуживает нашего общего, живого участия; но, разбирая дело, мы с мужем решили, что при небольших ваших средствах крайне было бы несправедливо, кроме учения обременить вас и содержанием этого мальчика. Поэтому не сердитесь, пожалуйста, если вместо 30 руб., мы определили на него 50 руб. в год. Как жизнь в деревне ни дешева, но двадцати руб. едва достанет на хлеб насущный вашему воспитаннику; поэтому вы не имеете никакого права отказаться принять их на его пищу.
    Мне кажется, я отсюда вижу, как вы на меня коситесь; как грозно подымаете брови: неужели вам неприятно наше предложение? Разве мы отнимаем у вас возможность ему сделать великое добро, такое добро, которое для нас самих совершенно невозможно. Учите его, воспитывайте с теми добрыми христианскими правилами, которые могут из него сделать больше, чем хорошего механика; они могут его наставить быть хорошим и честным человеком во всех отношениях, на каком бы поприще ему не было суждено действовать. Это будет дело ваше. Чего же стоят после этого наши двадцать руб. сер. в год».
    Михаил Васильевич читал, и добрая, весёлая улыбка так и развивалась по его кроткому лицу. Его седые брови не хмурились, его серые глаза не косились; напротив, всё лицо дышало каким-то отрадным, чистым выражением.
    - Экая душа у этой женщины! - шептал он сам себе. - Думается: верно, подаст руку, а посмотришь - она и обе протянула! Да как умно! Утешь её Господь, как она умеет других утешить!
    Далее в письме было написано:

    «Я замедлила моим ответом потому, что ожидала отправления приказчика в Самарское наше имение; с ним хотели мы послать письмо и сто рублей, назначенные на первые два года. Он отправляется дня через три, будет у вас несколько позже этого письма и вручит вам деньги...» и проч. и проч.
    Михаил Васильевич, перечитывая письмо, не приходил в себя от радости. Сбывались его желания: что было для него собственно совершенно невозможно, с помощью Божиею и добрых людей приходило помаленьку в счастливую действительность.
    - Степаша, - крикнул  он, видя, что мальчик идёт к нему по тропинке, - иди сюда, не знаешь ты, что тебя ожидает!
    Мальчик с удивлением таращил глаза, замечая восторженное лицо учителя.
    - Целуй это письмо, - продолжал Михаил Васильевич, указывая на письмо Елизаветы Петровны, - целуй, глупенький, тут целая твоя будущность...
    - Что ты, дяденька! - спрашивал мальчик в недоумении. - Я знать не знаю, что это ты говоришь?
    - Я ж тебе говорю: целуй, теперь ты волен заняться азбукой и всякой другой наукой; теперь у матери твоей будет работник дельный, не тебе чета: с его руками ей легче будет поправиться. Теперь и мы с тобою не расстанемся, - продолжал Михаил Васильевич, бросившись обнимать мальчика, - будем жить вместе друг для друга.
    - Господи, я ж ничего не разберу! - говорил Степаша. - Скажи мне только толком, какое это такое письмо?
    Тогда Михаил Васильевич принялся всё рассказывать подробно, и мальчик, к большому своему удивленно и радости, понял  -  в чём было дело; он даже как будто струсил.
    - Да как же так это будет? Рад-то я рад, да в разум не возьму. Станет ли у меня ума?
    - Что Бог дал, того у тебя никто не отнимет. А ум от Бога; твоё дело - трудиться.
    - Я рад трудиться завсегда... Да как же так, дяденька, эта барыня вдруг, да дала столько денег? - спросил он.
    - То-то, друг, что барыня эта добро делает ради Бога. Она знала, что я её не обману, что мне нет пользы лгать; я же сам тебя буду учить даром, пока не пристрою в такую школу, где бы тебе можно было основательно научиться механике... Вот она и помогла.
    - Спасибо ей, - говорил Степаша. - Дай Бог ей, да и тебе здоровья. Дяденька, надо бы скорей к маменьке съездить или спосылать.
    - Я только и ждал, что письма, теперь пошлю её звать к нам в гости, хошь завтра; завтра воскресенье... И ребят созовём и попразднуем твоё выздоровление и самую перемену твоей судьбы. Вот они, твои книги, - продолжал учитель, вынимая их из шкафа, - я только не хотел о них говорить заранее, пока наверное не знал, что мы, как следует, примемся за грамоту… Так-то, Степаша, так-то, голубчик, я чай, Федосья Лаврентьевна рада будет.
    - Когда не будет рада? Первое, что я на ногах стою и хожу, а второе - и ученье великое дело. То-то буду я мельницы и всякие другие машины строить. Ты меня спосылай у Немцев поучиться, в заморские, знашь, земли, я всё перейму, ей-ей, перейму, - говорил мальчик с увлечением; он в левом кулаке держал целковый, полученный за ягоды, а правою вертел пустую деревянную чашку Серафимы, но видно было, что он о них забыл и в своём волнении сам не ясно понимал ещё, что это с ним происходила за нечаянная перемена?
    Он гораздо меньше Михаила Васильевича её ожидал, никогда прежде о ней и не думал, поэтому самое происшествие гораздо больше сделало на него впечатления, и он с удивительною быстротою переходил от одного предмета к другому.
    - Покажи мне книжки-то, дяденька, я до смерти люблю книжки; вот и твоими всё любуюсь, - говорил он, поворачивая их на все стороны.
    - А кто же будет у матушки работник?.. Я, видно, так и останусь у тебя жить?
    Все эти вопросы сыпались так живо, что едва было возможно на них отвечать; Степаша сам ничего не выслушивал, и Михаил Васильевич не сводил с него глаз, замечая его необыкновенное оживление.
    - Ну, а что, как ты продал ягоды? - спросил он, наконец, мальчика, когда заметил пустую чашку в его руках.
    - Вот тебе целковый, а вот и чашка, - сказал тот. - Много дал барин, а всё же не 50 целковых, как твоя-то добрая барыня, да ещё не на один год.
    - Надо отнести эти деньги к Серафиме...
    - Прикажешь? Я сейчас отнесу...
    - Пойдём вместе, надо бы нам к Федосье Лаврентьевне спосылать, пойдём, я похлопочу и об этом деле.
    Они отправились. Серафима шла с поля с серпом на плече и встретила их у самого порога.
    - Что, батюшка, покушал ли своих ягод? - спросила она.
    - Нет, мы лучше сделали, - отвечал учитель.
    Он взял из рук Степаши чашку и, повернув её вверх дном, положил на неё целковый и подал вдове.
    - Что ты, батюшка, перекрестись! Чтобы я у тебя деньги взяла?..
    - Не с меня, Серафима, не с меня... Ягоды Степаша продал на пароход.
    - Просто выхватили. Когда вздумаешь... только неси, сейчас возьмут, - сказал мальчик.
    - Целковый дали! Ах ты, Мати Пресвятая Богородица! Целковый за ягоды? Батюшка Михаил Васильевич, ведь это чуть не три пуда ржи, целковый-то! - говорила женщина с неописанным удивлением.
    - Видишь ты, голубушка, что и с огорода можно кое-что взять; я знаю, что теперь ягода дорога, вот и поскупился, даже для ребят твоих пожалел. Мы им пряников за то купим.
    - Эдак, пожалуй, мы на будущий год и побольше её разведём, - сказала женщина.
    - И сад можно помаленьку развести, не то что одни ягоды... И вишни, и яблони, здесь всё пойдёт. Но не думай, чтобы всегда такие барыши сразу попадали! Это удача! Всё же, Серафима, моё слово вспомнишь: где потрудишься с толком, тут и соберёшь втрое.
    Во время этого разговора Степаша присел на улице под окнами на лавочке и сам с собою беседовал; ему мерещились и книги, и тетради... и разные весёлые мечты так и рисовались у него в воображении. То он думал, как с наукой его мельницы и в самом деле будут молоть лучше всех соседних, то ему казалось, что он сам пароход построит, и, думая об этом, он весело улыбался, почёсывая себя за ухом.
    Он жил в новом для него мире, хотя и не ясно его ещё понимал. В это время заблаговестили ко всенощной.
    - Ударили в колокол, - сказал Михаил Васильевич, взглянув на мальчика. - Пойдём Степаша, в церковь. Велик к тебе Господь. Пойдём, помолимся и поблагодарим за неизреченные Его к нам милости.
    Так кончили они этот счастливый день.

     

    © Copyright: Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой, 2017

    Категория: Духовность и Культура | Добавил: Elena17 (13.09.2022)
    Просмотров: 416 | Теги: русская литература
    Всего комментариев: 0
    avatar

    Вход на сайт

    Главная | Мой профиль | Выход | RSS |
    Вы вошли как Гость | Группа "Гости"
    | Регистрация | Вход

    Подписаться на нашу группу ВК

    Помощь сайту

    Карта ВТБ: 4893 4704 9797 7733

    Карта СБЕРа: 4279 3806 5064 3689

    Яндекс-деньги: 41001639043436

    Наш опрос

    Оцените мой сайт
    Всего ответов: 2031

    БИБЛИОТЕКА

    СОВРЕМЕННИКИ

    ГАЛЕРЕЯ

    Rambler's Top100 Top.Mail.Ru