ГЛАВА XII.

Больница. - Голубок. - Новоселье. - Школа.

Михаил Васильевич все свободные часы от своих занятий со Степашей и с окончательным устройством своей избы, проводил в том, что соображал, рассчитывал и записывал, что будет стоить постройка больницы, хотя бы на двадцать кроватей.
Ему хотелось устроить так, чтобы богадельня и больница составили один дом, о двух половинах. Он был уверен, что одно уже удобное помещение должно было иметь благодетельное влияние на больных и престарелых села, если вместе с этим можно было бы найти средства обеспечить их существование разумным надзором и искренними добрыми попечениями.
Он чувствовал, что построить дом необходимо, что с этого должно начать, но сам себе сознавался, что не в доме главное, что без живой помощи дом злу ещё не поможет; больным в нём будет облегчение, и приют для престарелых может быть истинным приютом, когда найдутся люди добрые, которые за это возьмутся с христианскою любовью.
Смета его была готова. Он перечёркивал её несколько раз, сокращая сколько мог расход, чтобы не испугать слишком большою суммою крестьян, - и зазвал к себе Пахома чай пить, что Пахом очень любил и считал для себя честью и удовольствием, - он ему сказал с весёлою улыбкой:
- Знаешь, Пахом, а ведь дело-то у меня с больницею не дремало, вот и смета готова.
- Прочитай, батюшка, прочитай, оно дело доброе, только бы с ним сладить.
Они принялись читать. По расчёту Михаила Васильевича, с каждого крестьянина приходилось на постройку больницы деньгами по полтиннику с души, и по три рабочих дня с человека.
- Что? Как тебе это покажется? - спросил он Пахома.
- Известно, немного, а и то не всякий может дать.
- То-то, Пахом, всё надо делать с должною справедливостью. Надо с бедных снять и на богатых разложить.
- Ну, уж нет, батюшка, так нельзя, как тебе угодно - а со всех поровну. У всякого свой дом, своя семья...
- Да как же, ты сам говоришь, иному и заплатить нечем. У тебя вот семь лошадей, да три коровы, да восемнадцать овец, у Фадея Васильева никак на днях последняя кобыла пала, мужик кулаками слёзы утирает, а мы с него то же, что и с тебя, требовать будем? Где ж тут справедливость?
Пахом задумался.
- За что же я буду за других платить? - спросил он нехотя.
- За то, что Бог благословил тебя достатком, что торговые твои дела никогда-таки тебя в убыток не вводили... вот за что.
Пахом покачивал головой, совсем не соглашаясь с мнением Михаила Васильевича.
- Чтобы тебе доказать, что я хочу справедливости, я и себя не исключаю из плательщиков. У меня всего достояния 120 руб. сер. в год пенсии за 25-летние труды: у меня нет своего ни кола, ни двора; пусть же мир рассудит, какое моё состояние; по его приговору, пожалуй, я буду платить не только за себя, но ещё за одного из бедных нашего села.
- Батюшка, - заметил удивлённый Пахом, - да тебе-то какое дело до нашей больницы? Ни у тебя родства, ни отца или матери, ни детей...
- Пахом, во мне добросовестное сознание, что больница будет у вас благое учреждение, и помогать в добром деле долг каждого честного человека. Не думай - меня этот платеж нисколько не стесняет, я с радостью заплачу: ни минуты этих денег не пожалею, лишь бы Бог дал увидеть, что все крестьяне нашего села поняли пользу всего их общества и взялись за дело дружно.
- Батюшка, - продолжал Пахом, - ну, построить - построим, а там что? Ведь надо - лекаря, и аптеку, и мало ли ещё чего?
- Всякому делу должно положить начало, а там, с помощью Божиею, оно само собою будет устраиваться.
- Я вот со свояком об этом говорил, так позволь за ним сходить, да ещё двух мужиков привести? Они люди с толком, пусть твою записку прослушают, а там соберёмся обсудить...
- Пожалуй, пожалуй. «Ум хорошо, а два лучше», гласит наша русская пословица, - отвечал Михаил Васильевич, - иди за ними.
Покуда они разговаривали, к крыльцу подбежали два крестьянских мальчика - Андрюша и Семён. Одного из них Гриша держал за рубашку.
Видно было по рассерженным рожицам, что дело было в каком-то споре.
Мальчики вырывались из рук Гриши, который не хотел их выпустить.
- Что вы, ребята? - спросил учитель.
- Они голубя зашибли, - жаловался Гришка.
- Может, невзначай? - спросил Михаил Васильевич.
- Как невзначай, - продолжал с оживлением Гриша. - Голуби слетели к лужице напиться, и один-то был и то с подшибленным крылом, а Семён прилёг в траву, три раза принимался в него метить, да как швырнёт наконец кремешком, известно, задел - в кровь расшиб... Он, бедный, взвился было, а там закружился и упал... Накажи их, дедушка, чтобы они жалость знали.
- А ты что сделал? - спросил учитель, обращаясь к другому мальчику.
- А я что? - отвечал испуганный Андрюша. - Я только их караулил, голубей-то, а больше ничего.
- Он всё повострее камушки выбирал, - продолжал Гриша. - Я им говорил, чтобы они это дело бросили, что им от тебя попадёт, они не слушались, накажи же их хорошенько, больно высеки, дедушка, так, чтобы они долго помнили!..
Михаил Васильевич задумался, и продолжал строгим голосом по минутном молчании:
- Ребята, что сделал вам этот голубок? Ох, ох, ох, народ вы бессмысленный! И злы-то вы сами не знаете зачем. Какая вам от того прибыль, что бедную птичку зашибли до смерти? А вот если я теперь возьму камень...
С этими словами он быстро нагнулся и поднял с земли кирпич, дети невольно бросились в сторону.
- Что, страшно? Но я его в вас не брошу... Я только хотел, чтобы вы почувствовали, чтобы поняли, что жизнь всякому живому созданию мила - за что же её отнимать у бедной, невинной птички? Возьмите этот кирпич в руки и знайте, что кремешок для голубя точно так же страшен, что вы и кремешком его до смерти зашибли.
Он им подал кирпич. Ни тот, ни другой мальчик не брал его в руки.
- Чего же вы боитесь? - спросил Михаил Васильевич.
Они сами себе не сознавались, что их испугало...
- Хвати я им не только вас, но вот этого телёнка, и на селе все правду бы сказали, что я лютый зверь, все с отвращением посмотрели бы на такого злого человека, который без нужды убил бедное животное. А вы что сделали?
Мальчики стояли перед ним, потупя взор.
- Гриша ошибся - я никого не секу, никого не наказываю. У меня рука ни на кого не поднимается, я верю, что доброе слово вернее учит добру. Не будете вперёд мучить бедных голубей, скажите?
Мальчики начали божиться, а Гриша, видя, что всё дело обойдётся без наказания, хотел было уйти.
- Не божитесь, дети, и ты, Гриша, постой, мне надо с тобой поговорить. Божиться, то есть призывать имя Божие понапрасну, никогда не должно, а должно, любя Бога, воздерживаться от зла. Добрым делом надо поминать Бога. Ну, ступайте, и вперёд берегитесь, помните, как было бы худо, если бы я со злостью швырнул в вас кирпичом! Будете это помнить и сами ни в кого камня не бросите. Гриша, подойди ко мне, - сказал ласково учитель, когда мальчики ушли. - Андрюша и Семён провинились, что и говорить, а ещё кто?
Гриша посмотрел на него лукаво и отвечал:
- Кто ещё? Не знаю.
- А я так знаю! Разве я тебя бил, разве я тебя сёк, когда ты переломил крылья у бедного журавля? Зачем же ты так настоятельно требовал наказания Семёна и Андрюши?
Гриша, не ожидая такого вопроса, заметно оробел.
- Эти мальчики у нас на беседах не бывали, они и не слыхивали, как я вас всех убеждал не делать зла бедным тварям? А ты так и наваливал на них вину... Это, брат, не хорошо. Знаешь, что я тебе скажу, ты меньше желал их исправить, чем наказать, и затем привёл ко мне... Так ли?
Гриша молчал.
- Будь же, друг, вперёд добрее; если ребята что дурно делают, остереги их кротко. Главное - помни, что сердцем, да бранью никогда не возьмёшь, они только крепче за своё будут стоять. Ты показывай пример добра, чтобы и в словах-то твоих злости не было. Тогда они тебе будут верить.
- Я же им говорил, чтобы они голубей не тревожили...
- Ты дельно сделал, что привёл их ко мне на суд, да только не следовало так просить, чтобы я их построже наказал - вот в чём твоя вина... Понял?
Мальчик усмехнулся и отвечал:
- Понял!
Он действительно понял и смекнул, что Михаил Васильевич как будто насквозь проглянул к нему в душу. Когда он за рубашку тащил Андрюшу на суд, ему так и представлялось, как с виновников взыщут за дело, а в ту минуту, как Михаил Васильевич отпустил их без наказания, Грише почти было досадно; так легко увлечься дурным чувством, и так ещё легче судить строже другого, чем себя!
Гриша, как умный мальчик, в полслова понимал, что ему намекали... Почёсывая голову, он подумал:
- Ведь правду говорит дедушка; вот я так и думал, что он знатно их приструнит, и хотел-таки поглядеть, как с ними будут расправляться.
Степаша всё это слышал от слова до слова, сидя за своим чистописанием у окна. Тихо покачивая головой, он приговаривал:
- Экие эти ребята озорники - озорники!.. А дяденька-то просто Божья душа. Дай Бог ему здоровья.
Не прошло получаса после этого, как Пахом пришёл с мужиками, и разговор об устройстве богадельни и больницы живо занял Михаила Васильевича.
- Братцы, - говорил он крестьянам, - вы приступите только к постройке, а за всё остальное я возьмусь сам. Всё сладим, лишь бы только захотеть; осень перед нами велика, хлеб убран: сейчас можно начать строить.
- Точно что так, батюшка, - отвечали крестьяне, - только бы захотеть, вот ужо вечером соберем мир, потолкуем.
- Ну, уж не без того, что покричат, иной и не разберёт, в чём дело, а громче другого горланить будет, - сказал со вздохом один из мужиков.
- Вы люди дельные, - продолжал Михаил Васильевич с усмешкой, - вам и вести эту неразумную ватагу; надо, чтобы они и не замечали, что делается по-вашему; пусть думают, что вся честь им, что вы только их и просите, да уговариваете, а что дело будут делать они.
- Ты поверь, родимый, что с умными всегда легче справиться, чем с дураками. Вот хоть бы когда у нас дело было о сиротах, после проповеди отца Андрея, мало ли было шуму, да гама?
- Да ведь сладили, и то слава Богу, - отвечал Михаил Васильевич.
- Сладили, и теперь все видим, что дело благое.
- Ну, дай Господи, чтобы и с больницею оно пошло на лад.
Но дело с больницей не так легко устраивалась; вечером собрали мир, толковали, судили, рядили и, ничем не кончив, разошлись по домам.
Прошла неделя, и дело не подвигалось. Михаил Васильевич и спрашивать о нём не хотел, надеясь, что важный этот вопрос сам собою выработается, для пользы стольких страждущих и престарелых села.
Между тем его собственная изба приходила к окончанию. Между другими крестьянскими избами она действительно была едва ли не лучшею.
Всё было сделано как следует, а не кое-как. Накануне пятого числа сентября - дня Захария и Елизаветы - он перебрался к себе на новоселье, и ему самому казалось, что теперь, после маленького своего амбара, он в прекрасном и почти великолепном доме.
Стол и лавки были новые, образница с резными, решетчатыми украшениями, рамы чисто выструганные, с медными задвижками, двери с хорошим замком и ручкой, печка голландская, полки гладкие и даже дубовые, перегородка плотная, и за нею две новые деревянные кровати, его и Степаши.
Степаша уже привык, ложась спать, раздеваться, как следует, и даже простыня и простое набойчатое одеяло сделались ему необходимыми. В три месяца он к ним так привык, что не мог без них обойтись.
Нельзя не заметить, что если человек легко привыкает к неопрятности и нечистоте, то ещё скорей от них отвыкает, если только обстоятельства помогают ему выкарабкаться из худого к лучшему.
Возле его кровати, по стене, была полка с его книгами, тетрадями и аспидною доскою; тут же были колёса его изобретения, потому что, несмотря на свои занятия, в свободные часы он не оставлял любимых своих мельниц.
Когда они всё перенесли и расставили по местам, когда Василиса начисто вымела новый, набело выструганный пол, Михаил Васильевич, усевшись на лавочке под окошечком, сказал ей:
- Ну, голубушка, теперь самовар подавай, мы на радостях станем чай пить.
Василиса тотчас же выбежала из избы, а Степаша, пожав плечами, заметил:
- Ну, дяденька - изба! Не думал я, что буду таким паном жить; ахти, жаль маменьку, век свой она прожила, а как у неё и грязно, и дрянно!
- Слава Богу, теперь с Архипом всё-таки лучше прежнего, а вот Бог даст, как ты подрастёшь, да выучишься как следует, и старость её прибережёшь, уладишь, чтобы ей было хорошо.
- Помоги только Бог, а уж как будет весело и избу ей выстроить хорошую, и всё-то на твой лад сделать, и самовар, пожалуй, заведём, и будем так себе поживать и чаёк распивать. И ты, дяденька, будешь с нами?
- Если доживу - почему и нет? Великая была бы для меня радость тебя вырастить, видеть дельным человеком, полезным не только матери и себе, но и целому обществу. Будешь хорошим механиком - и кто знает, что тебя в будущем ожидает? Погляди, как лихо бежит пароход: ты только в нём видишь силу паров, которые приводят в движение колёса и этим так быстро подвигают эти суда вперёд. Но сила пара теперь применена ко множеству других разных машин, так что решительно можно сказать, что у образованных народов нет лучшего помощника во всех самых громаднейших их предприятиях. И тот англичанин, который первый обратил внимание на действие пара, конечно, никак не думал, что его открытие после его смерти применится почти ко всем возможным машинам. Пар великая сила, но машины всё-таки изобретаются людьми способными и только паром приводятся в движение. Вот, пожалуй, и ты придумаешь какой-нибудь колодезь, или другое что, и пойдут твои машины по белому свету, и польза их облегчит труд сотни, тысячи людей, и тебе самому легче будет лечь в могилу, зная, что ты на земле оставляешь по себе вечную память.
Глаза у мальчика блестели.
- Если бы Бог дал! - сказал он весело. - Я же тебе скажу, я машины завсегда любил, ну, а на ум не приходило, что, пожалуй, машинами можно прославиться.
- Оно и лучше, Степаша. Сперва выучись, потом сделай что-нибудь дельное, отличное, и само дело тебя прославит. Чтобы сделать что-нибудь особенное, много надо труда, терпения, науки, надо такую любовь к делу, которой ничто бы не мешало. А будешь мечтать о славе, сердце твое будет двоиться, и, пожалуй, любовь к делу ослабеет - вот этим всё и портится.
- Дяденька, - спросил мальчик, - а как так - этот англичанин заметил силу пара?
- Не помню, право, где-то я читал, что он смотрел, как кипит на огне его котелок. Котелок был с крышкой, и когда вода сильно кипела, то крышку приподнимало; англичанин - его звали Ворчестер - подумал, что когда крышку подымает, значит у пара сила порядочная, взял да плотнее прежнего накрыл свой котелок; тогда вода, закипев ещё сильнее, сорвала крышку. Вот с этого он начал думать да придумывать, но всё же не вдруг дело пошло на лад. Всё, что придумал Ворчестер в применении паров, было ещё неудобно. Ему, главное, принадлежит слава в том, что он обратил внимание на эту силу, которая совсем пропадала перед людьми, и никто до него о ней и не думал употребить её в пользу. После него два других англичанина: Савари и, главное, Уатт - были первые изобретатели множества полезных машин, движимых парами вместо всякой другой силы. Например - на железных дорогах пар заменяет лошадей.
- Слыхал, слыхал - вот бы мне поглядеть...
- Увидишь, не сомневайся. Железные дороги с каждым годом всё более и более распространяются по России. В прядильнях, вместо того, что одна женщина в несколько дней едва выпрядет одну тальку на своём веретене, тысячи веретён прядут зараз силою одной паровой машины, и поэтому заменяют две тысячи женских рук. А в больших земляных работах, в кузницах, в мыловарнях? Везде паровые машины двигают другими машинами, которые куют, сверлят землю, вбивают сваи, варят мыло, делают свечи, - и всё это в таком большом размере, что нельзя не радоваться и не благодарить разумных изобретателей машин. Машины - первые наши помощники, а механики - те люди, которые машины изобретают. Машина делает чудеса, трудится как тысячи людей вместе, а всё же придумал её, устроил, пустил в ход изобретательный ум человеческий. Вот мне и сдаётся, что и в тебе, Степаша, есть дарование к механике, кто знает, может, и тебе предстоит обогатить Россию твоим умом? Только учись, трудись...
Мальчик улыбался и повторял:
- Давай Бог, давай Бог!
Под вечер все знакомые наши ребятишки и подростки села собрались к Михаилу Васильевичу посмотреть на его новоселье; солнце рано закатилось, да и сумерки стояли не долго, скорёхонько набежала ночь, и пришлось зажечь свечку.
Дети теснились вокруг стола, и разговор не умолкал. Наконец, Антип сказал товарищам:
- Что же вы, ребята? Вы пришли за делом - говорите.
- Правда, что так, да ведь оно не то, что боимся, а не знаем, как вымолвить, - отвечал Кондратий.
- Ну, не робейте - кто первый скажет, тому и спасибо...
- Дедушка, нам охота азбуке учиться; учи нас, - сказал просто и откровенно Никишка.
- Давно бы так; а много ли вас охотников?
Мальчики начали считать, тыкая пальцами друг друга в грудь, и насчитали с шумом и криком пятнадцать человек. Маленькие туда же приставали.
- И я, - говорил Антоша.
- И я, - кричал Гришка, тискаясь в самую середину шумной кучки.
- Постойте, постойте, - прервал их Михаил Васильевич, на лице которого сила весёлая улыбка, - вы ещё малы, успеете. Больших четырнадцать?
- Четырнадцать, - отвечали дети.
- Ну, ладно. А что говорят отцы?
- Они рады; говорят, дело благое, только бы на тебя не наваливать. Говорят ещё, что ты не ломовая лошадь. А нам больно хочется.
Учитель продолжал едва заметно улыбаться.
- Четырнадцать мало! - продолжал он весело. - Коли учить - так учить. Набирайте тридцать человек. В моей избе всем места будет – а, по крайней мере, школа будет школой.
- Наберём, наберём, - кричали дети со всех сторон. Они не ожидали такого ответа.
- Постойте, дети, - сказал учитель, - всякую вещь надо сделать, обдумав. Прежде чем решить, как следует, скажите вашим отцам, чтобы они собрались ко мне. Мы потолкуем.
Не успел он это выговорить, как четырнадцать мальчиков, желавших учиться, кинулись стремглав вон из избы, чтобы сбегать проворнее за отцами.
- Эй, вы, куда спешите? - кричал им Михаил Васильевич, а их и след простыл. - Уже удрали, - сказал он, махнув рукой.
- А почему, дедушка, ты говоришь, что мы малы? - спросил Гришка. - Я же всё разумею, что Степаша рассказывает?
- Я говорю потому, Гриша, что пройдёт год, и тебе гораздо легче будет учиться. Тогда ты в полгода выучишься читать, а нынче, пожалуй, и года будет мало.
- Отчего так? - спросил мальчик.
- А вот отчего. Теперь ты, пожалуй, снопа не подымешь, а год пройдёт, ты вырастешь, укрепишься и легохонько его понесёшь на плече. Так и с умом, и ум растёт и крепнет, и с грамотой ему тогда легче совладать.
- Вот оно что! - отвечал Гриша. - Ну, пожалуй, быть по-твоему. Всё же ты нас не гоняй, и мы будем слушать, что ты рассказываешь Степаше.
- Зачем гонять - я всегда рад, когда вы около меня сидите.
- Расскажи нам сказку, дедушка, - кричали дети со всех сторон.
- Погодите маленько. Вот если соберутся ко мне мужики, надо прежде делом заняться, а за мною не пропадёт. Что моё, то ваше, сами знаете.
Забавно было видеть, сколько народу набиралось помаленьку в избу Михаила Васильевича.
По русскому доброму обычаю, иные принесли яиц ему на новоселье, другие чашку брусники, яблоков, даже арбузов, которых в этот год везли множество в лодках из Самарской и Саратовской губерний. Мужики и бабы, видя, что Степаша учится так постоянно и успешно, начинали желать, чтобы и их дети учились грамоте, и, надеясь на Михаила Васильевича, несли ему гостинцы, может быть, и не без интереса.
Они крестились и кланялись перед образами, входя в избу; потом клали, что принесли, на стол, приговаривая, каждый по-своему, какое-нибудь приветствие.
- Дай Бог тебе, батюшка, жить да наживаться, - сказал один из них.
- Поди ты, Бог с тобой - мне что нужно? - отвечал ему Михаил Васильевич, ударив ласково его по плечу. - Ни у меня семьи, ни детей, только бы быть живу да сыту; ну, а как почаще буду перебираться с одного новоселья на другое, так с голоду не умру: вот какую пропасть нанесли вы мне всякой всячины. Спасибо, братец.
- Уж такой обычай, не прогневайся, родимый, - сказала одна крестьянка, вынув из-под шугая красивое полотенце. - Вот и моих трудов гостинец.
- Спасибо, голубушка.
- Ты больно моего Кондратья жалуешь. Ну, я мать, значит должна это чувствовать.
После многих пустых разговоров Михаил Васильевич посадил на своих новых лавках самых почётных своих гостей: волостного старшину, сельского старосту, ещё двоих-троих умных и дельных мужиков и обратился к ним с речью. Ребятишки, между тем, набились кто куда мог, слушая каждое слово с большим вниманием.
- Братцы, сегодня ребята пришли меня просить учить их грамоте - что вы на это скажете?
- Что, батюшка, - отвечал волостной, - оно дело; да что же мы будем на тебя налегать?
- Не в том дело, любезный, я готов трудиться; мне труд не в диковинку, двадцать пять лет к нему привыкал; втянулся в лямку, всю жизнь только и делал, что грамоте учил, поэтому мне большой тягости нет. Только вот что: делать дело - так делать его ладно. Изба моя просторна - школу в ней завести легко, и я на то согласен, да желал бы, чтобы долг платежом был красен.
- Как так, батюшка? - спросил один из мужиков. - Растолкуй.
- Извольте. Что школа вещь добрая, время лучше моих слов покажет. Что она вам гроша не будет стоить, это я скрепляю моим честным словом. Что буду трудиться добросовестно для пользы ваших детей, то, Бог даст, на деле вы сами увидите. Но я, со своей стороны, прошу вас, братцы, подумайте и с помощью Божиею принимайтесь за богадельню и больницу: всё у меня высчитано, всё написано. И тут больших денег ни с кого не потребуется, а польза ему будет большая. Подумайте только, что умирает у вас ребят от повальных болезней? Сколько престарелых и увечных без помощи и покойного угла?
- Оно, пожалуй, так, - сказал волостной, - да всё же не выстроишь такого дома, чтобы на всех места достало.
- Помилуй, друг, - продолжал Михаил Васильевич убедительно, - да разве ты не знаешь, что и больных будет меньше. Сколько болезней развиваются и ведут к смерти от того только, что сначала больного не поберегли.
- От смерти никуда не уйдёшь, - заметил кто-то.
- На всё воля Божия, - сказал другой.
- Эх, братцы, упрямитесь вы, и не видите, что пословица народным же умом сложилась и говорит: «На Бога надейся, а и сам не плошай!» Поглядите вы в городах, разве больницы не благодать? Иного больного принесут чуть живого, а там, смотришь, он домой и сам пришёл.
- Оно бы и так прошло...
- Мало ли в больницах умирают?
- А у вас-то мало ли? Отец Андрей намедни рассказывал, что у вас детей перемерло в прошлую весну, вот как была на них горловая болезнь с сыпью: разве вам было их не жаль?
- Чего, родимый, - прервала женщина, стоя у самых дверей, - у меня на одной неделе двое умерло; мальчик большенький и девочка трёх лет - никого теперь не осталось.
- А у меня по двенадцатому годочку парнишка тогда помер. И как умирать-то не хотел, - сказала другая. -  Ах ты, Господи, вспомнить страшно!..
- Мы собирали мир, - продолжал волостной, - да и мир не согласен, не наша вина.
- Как миру и согласну быть, когда вы, первые мужики по селу, да и то пользы этого дела в ум не берёте? Мир тогда поймёт, что хорошо и что полезно, когда передовые его люди горячо будут стоять за всякое доброе предприятие.
- Да жили же мы так? - проговорил мужик, почёсывая за ухом. - Разве только то и хорошо, чего у нас нет?
- Нет, любезный, хорошо то, что нашу жизнь налаживает к лучшему. Тому недели две, никак, иду я по улице, вижу: плетётся Семён Терентьев - вы знаете, ведь он и глух, и слеп – вижу, плетётся потихоньку со своей палкой; откуда ни возьмись, вдруг лошадь с телегой наехала на бедняка, сшибла его с ног, и поднять-то было некому. Я кинулся - хорошо, что на улице случился - вижу, старик чуть дышит, так испугался; поднял я его кое-как, веду под руку, спрашиваю, куда он шёл? Он говорит: «Хотел в баню пробраться». Да ведь и в баню глухому, да слепому - без смерти смерть, если никто зрячий его не проводит, да не побережёт. Или вам, братцы, стариков не жаль? Какая ж их здесь жизнь? Старик тот же ребёнок, за ним нужен христианский присмотр... Старость и без того тягость, а никому её не миновать... Придёт и наша очередь.
Мужики, слушая, молчали.
Михаил Васильевич продолжал:
- Богадельня и больница не тюрьма какая. Всякий может идти проведать, посидеть с теми из больных и престарелых, у кого сил нет выходить, а другие, которые покрепче, и сами вздумали и пошли провести часок-другой в своей семье, а всё же воротятся к ночи домой в тёплый угол, на простую, но ловкую кровать, на которой старым костям можно и отдохнуть, и порасправиться... Слепой ли, глухой ли, не будет шататься один, так что всякая скотина может его с ног сбить. Или за то, что человек целый век работал и трудился, он на старости и попечения никакого не заслуживает...
- Батюшка, - сказал один из присутствующих, - покончим сперва одно дело, а там будем затевать и другое.
- Какое же это дело? - спросил учитель.
- А вот, хошь бы со школой.
- Да вам какая со школой забота? Я сказал, что всё беру на себя. Так слушайте же, братцы, говорю вам всем: если вы за дело, и я за дело; вы не хотите на устройство лечебницы и богадельни перстом пошевелить, и я не берусь за школу. Пусть ваши ребята безграмотными растут.
Совершенное молчание воцарилось в избе при этих словах: стоило взглянуть на ребятишек, которые кучею тискались у дверей загородки и изумлёнными рожицами выглядывали из-за головы один другого. Слабо освещённые одною свечою, горящею в медном подсвечнике на столе, они казались ещё бледнее и испуганнее. Мужики так же помалкивали, в недоумении, что отвечать на слова Михаила Васильевича, которых они никак не ожидали.
- А то, что, в самом деле, - продолжал учитель, - вы вашей пользы не хотите разуметь, - так авось либо поймёте, как дело будет сделано.
- Не гневайся, родимый, - сказала одна старушка, - перемелется и будет мука; у мужиков и всё так, сразу ничего-таки не поймут.
В эту минуту пришёл Пахом с чашкой, полной сотовым мёдом; поклонившись на все стороны, он поставил чашку на едва оставшемся свободном местечке на столе и, поздравив Михаила Васильевича с новосельем, спросил:
- А о чём, батюшка, идёт у вас здесь речь?
- Да вот о богадельне...
- Дай Бог, чтоб поладилось, я, пожалуй, рад пособить. Вот завтра должен запродать гречу; если Бог даст хороший барыш, десятину отдам на это дело.
- А на сколько думаешь продать? - спросил Михаил Васильевич.
- Сотенки на две наберётся. Я скупил гречу с пяти дворов, да своей в амбаре было; а нынче урожай хорош, да и цена высокая.
- Коли так, - сказал Косой, - и я не пожалею, и я дам...
- Скупиться никто не хочет, а только бы вразумиться, - заметил волостной старшина. - На что скупиться, и я рад пособить...
- Я и сначала говорил, что лечебница не то, что кабак, никого не разорит, - заметил сельский староста, и слово за слово дело пошло на лад.
Михаил Васильевич своими прямыми, а может быть, и резкими словами, дал ему незаметно толчок, а Пахом, жертвуя зараз 20-ю рублями сер., точно шаром покатил, и дело подвигалось вперёд уже почти как по ровной дороге.
- Постойте, братцы, - продолжал Михаил Васильевич, - по сделанной мною смете вы увидите, что большего не надо, только бы дружно, всеми силами взяться.
Толковали ещё часа полтора, и замечательно, что ребятишки, не скучая, слушали.
Иных Василиса хотела выпроводить, замечая, что в избе становилось душно и тесно.
- Не пойдём, - отвечали ей мальчики, - и мы мужики, и мы хотим послушать.
Было около десяти часов, когда народ начал расходиться, вспоминая, что у каждого крестьянина давно ужин стоял на столе, и щи дымились.
Дело о больнице должно было ещё раз обсудить на мирской сходке, а прежде чем отпустить гостей и, главное, ребят, Михаил Васильевич сказал:
- Хлопочите, хлопочите, друзья, а я с завтрашнего же дня займусь будущею школой, и буду выбирать учеников смышлёных да прилежных; берегитесь, ребята, кто трудиться не хочет, тот лучше ко мне и не ходи - таких не надо.
Когда он остался с Степашей вдвоём, и Василиса веничком всё начисто вымела и прибрала в избе, Михаил Васильевич искренно порадовался своему прекрасному помещению и счастливому исходу истекшего дня; он благодарил Бога, что хотя тихо, но народ сознавался в своих нуждах, и хотя скупо, но сыпал трудовые копейки в общую сумму, которая одна могла привести в исполнение большие сами по себе предприятия на общую пользу.
На другой день утро было великолепно. Осеннее солнце точно забыло, что была осень; светло и горячо, как в августе, оно обливало всю природу светом и теплом.
По случаю праздника Захария и Елизаветы слышен был благовест к обедне, и согласный звон колоколов далеко нёсся по реке. Тихо шли одна за другой громадные расшивы, которые тащили бурлаки большими артелями по берегу на бичеве. Издали бежал пароход, расстилая по небу голубой дымок. Рыбачьи лодки по самой средине реки, узенькие и длинные, с едва заметными на них рыбаками, тихо плыли по течению, перебирая снасти.
Михаил Васильевич со Степашей что-то копали в своём палисаднике, когда к его плетню подошла кучка крестьянских девочек, Катя и Паша были впереди. Увидя, что Михаил Васильевич занят работой, они, так сказать, облепили его плетень.
- Вы не ко мне ли? - спросил учитель, приподняв голову и упираясь на лопату.
- Точно, что к тебе, да ещё и за делом, - отвечала Катя.
- За каким делом? - спросил Михаил Васильевич.
- Ты нас больно обидел, дедушка.
- Обидел? - с удивлением воскликнул он.
- Как так, говорят на селе, что будет у тебя школа, а что девочек пускать не будут, -  продолжала обиженным голосом Феня, девочка лет четырнадцати.
- Вот тебе на! - со смехом заключил учитель. - Кто же тебе это сказал, Феня?
- Все говорят. А пуще, парнишки хвастают, что, дескать, только их будут учить грамоте. Ещё бегут за нами, да язык показывают, дразнят, насмехаются. Яшка и Федька даже плю-нули нам вслед, и говорят эдак с хитростью: «Стал он вас учить? Как бы не так», точно мы какие собаки, а что девочка, что мальчик - всё тот же человек.
- Ты совершенно права, Феня, да они просто шалили, дурачились, хотели вас рассердить. А я ни одного слова не говорил, и точно так же готов и девочек учить, как мальчиков.
Феня так и захлопала в ладоши.
- Разве тебе так хочется учиться грамоте? - спросил учитель.
- Ещё бы? Известно, хочется. Все будут учиться, а я дурой расти? На это охоты нет.
- Я ж говорила, - прервала её Паша, - что быть не может, чтобы нас дедушка обидел - вот и вышло по-моему...
- Всё же лучше, что мы сами пришли спросить, - отвечала ей Катя, - теперь и парнишкам рот зажмём.
- Главное, говорите им, - советовал учитель, - что забияк, да задорных я к себе пускать не буду; мальчик ли, девочка ли, всё мне ровно, только бы был прилежен, добронравен и смышлён. Кто придирается к другим, того терпеть не могу.
- А вот Яшка просто проходу нам не даёт, всё ему как бы задеть... - сказала Катя.
- Я его частенько за это журю, - отвечал учитель, снова принимаясь за свою работу, а девочки, увидя на улице несколько ребятишек, пустились бегом в ту сторону; они спешили объявить им, что сказал Михаил Васильевич, и посмеяться над шалунами в свою очередь.
- Погляди, Степаша, - сказал учитель, - с твоей лёгкой руки охотники на ученье грамоте так со всех сторон и сыплются. А знаешь что? - продолжал он, воткнув лопатку в землю, и сел тут же на скамеечке у избы. - Ты будешь моим помощником. Священную Историю я заставлю тебя рассказывать.
- С радостью, дяденька, только бы тебе пособить.
После обедни священник зашёл к Михаилу Васильевичу, и первым его словом было:
- Слышу, что вы затеиваете школу у нас в селе. Бог в помощь вам, Михаил Васильевич! Дело доброе! Не угодно ли и меня принять в наставники Закона Божия, часа три в неделю всегда можно уделить от моих прочих занятий. Да ещё и дьячок наш, очень хороший счётчик, он первые четыре правила арифметики может легко преподавать. Он человек дельный и добрый. Я знаю, что усердных трудов не пожалеет.
- С вашею помощью, отец Андрей, - отвечал Михаил Васильевич, - конечно, дело в десять раз пойдёт успешнее, и я не считаю себя в праве вас и благодарить за то, что вы на-мерены сделать ради детской пользы. А не могу не заметить, что всякое благое дело чудно ладится с помощью Божией. Вчера не успел Пахом пожертвовать двадцать рублей, не успел, так сказать, положить первый камень, и деньги на постройку желанной лечебницы так и стали прибавляться, а вот сегодня и два учителя нашлось; по-моему, вот половина забот и уменьшилась.
Они продолжали беседовать, и Михаил Васильевич, с карандашом в руках, рисовал на плане, как бы удобнее поставить лавки, чтобы ученикам места было больше, и ловчей было их усадить. Если дело богадельни и лечебницы шло медленно, то зато взамен со школой оно кипело в горячей душе Михаила Васильевича с помощью священника и дьячка.
Дней через пять, Пахом прямо с мирской сходки прибежал к Михаилу Васильевичу и поспешил сказать:
- Завтра, батюшка, мир отправляет двух мужиков за строевым лесом - тут никак в пяти верстах плоты продажные; по реке их легонько спустят, и тотчас же примемся за срубку двойной большой избы. Ты уж научи нас, родимый, как лучше сделать.
- Дело не Бог знает какое хитрое, - отвечал с радостью Михаил Васильевич. - Сладим, давайте, ребята, давайте, я буду всеми силами помогать.
- С осени, - продолжал Пахом, - в черне поставим, а весною примемся и за отделку.
- Ладно, Пахом, скажи, брат, по совести, отчего ты теперь о больнице так горячо хлопочешь? Ведь ты прежде и рубля не хотел дать, а тут вдруг пожертвовал двадцать?
Пахом усмехнулся и отвечал:
- Точно, батюшка! Оно как Бог на душу положит. А я вот что расскажу. Пришёл я онамедни от вас, как мы в первый раз об этом деле толковали, пришёл, да и пересказываю жене, как оно было. Она у меня баба с толком, слушала, слушала, да вдруг говорит: «Тебе, Пахом, на это денег жаль - а не жалел, как у хмельного у тебя из кошелька пятидесяти-рублёвую украли». Надо сказать, - продолжал Пахом с расстановкой,-  как на меня грех-то тогда нашёл, что я мимо кабака никак проехать не мог, чтобы не забежать, оно и действительно так было. Выпил я всего на целковый, а пятьдесят вылетели, хоть убей, не знаю как; должно быть, я не слыхал, как из мошны вытащили. В кабаке честного народа не бывает! Приехал я домой, маленько протрезвился, смотрю - нет денег. Вот я, знаете, и взбеленился: такая злость взяла, что, кажется, чёрту на шею и то бы влез; в самую эту пору у нас и приключилась драка. Я никогда прежде жену не бивал, она от меня дуры не слыхи-вала - а тут пропали пятьдесят кровных - трудовых, был я хмелён, вот уж, сам себя не помня, я словно зверь на всех кидался и на неё, бедную... Про это самое вспоминая, она мне и говорит: «Теперь бы не то, что рубль, десять жалеть не надо, что Бог тебя уберёг, что ты не сгибнул, не пропал». А матушка старушка туда же приговаривает: «Грехи наши, дескать, завсегда денег больше съедят, чем дела добрые, и за добрые дела Бог воздаст сторицею». «Ты только погляди, -  опять говорит жена, - бросил ты пить, принялся дельно торговать, и Бог благословляет; опять деньги у нас водятся. Не жалей же, Пахомушка, голубчик; коли Михаил Васильевич говорит, что лечебница дело, значит дело». Вот я сижу, надумываюсь, а матушка подошла, да эдак ласково взглянула, да поклонилась низко и говорит: «Мать твоя родимая просит, Пахом. Как у нас всё пошло по-старому тихо, да мирно, как едешь ты домой, весёлый и трезвый, и жена тебя с радостью встречает, и ребята не дождутся - я и думала всё образ выменить и в церковь поставить, по моей к Богу благодарности; а тут значит то же: мы дадим, за нами и другие дадут, а там, посмотришь, будет лечебница». Вот такими-то словами они меня всё и уговаривали. Известное дело, с деньгами всегда жаль расстаться! Вот думаю, завтра надо мёд вынимать, что тут Бог даст? А вы сами знаете, какой ныне богатый год? С первого улья я до двух пудов мёду подрезал. Тут всё даровое, всё благодать; моих трудов не было, вот и думается мне, продам и частичку уделю на Бога, значит, на лечебницу. Потом скупил я гречу, а цена её вдруг на десять копеек с пуда поднялась; опять барыш нечаянный. Поверьте, батюшка, как задумал я уделять на лечебницу, точно кто мне тайком помогает. Завтра должен я всю гречу татарину Назыру продать; всё думается, что на гречу Бог цену набавил, то есть ради доброго дела - уж когда бы татарин с доброй воли дороже прежнего дал?
- Нет, Пахом, ты Бога не путай в наши житейские мелочи и торговые дела; а помни одно, что честный труд всегда может быть награждён честным барышом, что Бог наш помощник во всех наших добрых начинаниях. Оно действительно так. Лечебницу и богадельню построим, увидишь, что построим. Бог поможет. Ещё до вчерашнего дня я сомневался, а теперь вижу, что потянуло, как на парусе по Волге - вот уж и мир согласен.
- Согласен, батюшка, согласен.
- Ну, и слава Богу.
- А где же планчик, что ты чертил и мне показывал? - спросил Пахом.
- А вот я тебе его сейчас отдам, - отвечал Михаил Васильевич.
Он отправился искать план в своем столе и, вынув его с другими приготовленными расчётами, передал всё Пахому.
Весь сентябрь месяц мир хлопотал с лечебницей, а Михаил Васильевич со школой. Он выписал нужные книги и учебники, устроил лавки, всё как следует, и всё это неимоверно занимало детей села.
Покуда мужики с песнями вытаскивали толстые брёвна и в ногу тащили их с плотов на берег, ребятишки тут же теснились вокруг работников.
В избе же Михаила Васильевича всё приходило в должный порядок, а число учеников, прежде даже чем начались классы, возросло до шестидесяти человек мальчиков и девочек.
Михаил Васильевич решился их разделить пополам, чтобы одни ранее, а другие позже, но все могли пользоваться учением.
Нетерпение детей было так велико, что, казалось, они Христова праздника не могли ожидать с большим восторгом, как открытия школы.
В самый Покров Божией Матери, в осенний праздник, призывающий сельский люд на покой после тяжёлых летних и осенних трудов, после обедни священник в облачении прямо из церкви пришёл служить молебен с водоосвящением в избе Михаила Васильевича. Крестьяне, большой и малый, все шли за ним, и не только внутри большой и чистой его комнаты, но и кругом: на лесенке, на дворе, в палисаднике и даже под окнами, народу толпилось множество.
Михаил Васильевич пожелал, чтобы при молебне в комнате, главное, присутствовали будущие ученики школы, и весело было глядеть на оживлённые личики множества детей, стоявших сплошною стеною один возле другого.
После молебна священник сказал следующие слова, внятно и вразумительно:

«Дети, завтра, с благословением Божиим, открывается здесь школа.
Помолимся усердно; чтобы свет учения снизошёл на вас и осенил ваши сердца и ум на всё доброе, полезное, благое. С учением люди лучше должны познать Бога и выше оценить великие деяния Его, которые мы видим в великолепном мире, нас окружающем.
Учение должно научить нас, чем мы обязаны отцу и матери, как должны жить с ними, чем можем воздать им за их любовь и попечение.
Точно так же одно учение может сделать нас людьми, полезными тому обществу, в среде которого судьба приведёт нас жить и действовать.
Но помните, дети, что ученье труд: нельзя шутя трудиться, тогда только ваш труд принесёт желаемый плод, когда он будет усердный, добросовестный и добровольный.
Помните ещё, что вы обязаны быть благодарными тому, кто будет вас учить. Польза всей вашей предстоящей жизни в том, чтобы вы приобретали познания; поэтому, хотя учиться терпеливо и постоянно нелегко, но в ученье вашем - ваша истинная награда. Вы для себя будите трудиться, как трудится пахарь в поте лица над своею полосою, чтоб осенью собрать с неё кормящее его зерно.
Помните ещё и то, что кто вас будет учить, тот будет так же трудиться, и трудиться неусыпно, но только из одной бескорыстной любви к вам, дети, чтобы из вас вышли со временем люди дельные и полезные. Учитель ваш, во время его с вами занятий, себе ничего не приобретает, да ему ничего и не надо. Всё, что он вам будет передавать, ему давно известно, а повторять всё старое и старое скучно.
Знаете ли, отчего он идёт так весело на эту скуку? От того, что он любит вас. Любите же и вы его. Наградить его за труды вы можете только искреннею любовью и строгим исполнением всего того, что он будет от вас требовать. Не забывайте моих советов, дети. Они от чистого сердца вам сказаны!»
Священник поклонился, а дети все невольно обратили взоры на Михаила Васильевича, который, не ожидая добрых слов отца Андрея, был заметно смущён, и едва ли не блестели слёзы на опущенных его глазах.
Степаша был из числа немногих детей, которые вполне поняли слова священника: для других ясно было только: «Он вас любит, любите же и вы его», и к чести детских сердец надо сказать, что они его уже любили и любили бескорыстно, не рассчитывая на пользу его образованной беседы и научных познаний. Им было с ним весело, отрадно и тепло: в этом и была вся сила, связывающая учителя с учениками.
На другой день после молебна должна была быть открыта школа села Высокого.

© Copyright: Библио-Бюро Стрижева-Бирюковой, 2017